Больше его никогда не приглашали в этот дом. Петр Петрович любил преподносить гостям сюрпризы. Шаляпин, Игорь Северянин, литератор Немирович-Данченко, генерал Куропаткин, даже Распутин побывали на его званых вечерах.
А в тот день – молоденький сыщик, романтическую историю которого знали многие. Для салона Глебова звезда Бахтина вспыхнула один лишь раз. А он ждал. Почти год надеялся, что ему протелефонируют приглашение или пришлют по почте. Потом уже, став опытнее, заматерев, изучив Петербург, он понял, что в такие салоны допускаются люди типа Лопухина и его первых помощников.
В прошлом году служебная необходимость заставила его попасть на Троицкую, 13, в Театральный зал Павловой, на благотворительный маскарад в пользу увечных воинов. Маскарад этот устраивало Юридическое собрание, билеты стоили пять целковых, да еще в залах шла аукционная торговля.
Его отрядили туда по службе, вместе с четырьмя надзирателями и несколькими агентами. Предполагалось, что на маскараде будет работать шайка варшавских карманников. Главарь ее, Косоверий Ляховский, – так он числился по последнему паспорту, а настоящего имени даже он не помнил, – по кличке Граф, разыскивался сыскными полициями четырех губерний. Любой праздник был стихией Графа, особенно маскарад.
Бахтин видел его только на фотографии. С глянцевой картины глядел на него красавец с пушистыми шляхетскими усами. Голова была гордо вскинута, взгляд прямой, смелый. На обороте надпись по-польски с тремя ошибками в четырех строчках. Нежные пожелания некой Баське. Человек с такой запоминающейся внешностью должен был немедленно быть опознанным и арестованным. Но Граф был не таким. Усы наклеены, волосы… впрочем, он и сам, наверное, забыл их натуральный цвет.
В розыскном производстве упоминалось вскользь, что, по словам Графа, он в молодости исколесил всю Россию с труппами провинциальных театров. Филиппов говорил, что Граф Ляхове кий пользуется гримом.
Каким же ярким и красивым был маскарад! Бахтин замер у дверей залы, завороженный мельканием красок. С хоров лилась музыка, и зал вместе с ней двигался и пел. Перемешались в танце бояре и мушкетеры, домино и арлекины, дамы в кринолинах и пейзанки. Но многие, как и он, были в обычных костюмах и платьях, только маски закрывали их лица. Бахтин поправил узкую черную маску. Да, нелегко было в этой круговерти найти щипачей. Но некоторый опыт, недаром шесть лет отработал в летучем отряде, подсказывал, они всегда там, где благотворительная торговля. Бахтин еще раз внимательно осмотрел зал, его люди успели смешаться с толпой и стали неотъемлемой частью этого веселого водоворота.
Кто-то бросил в него конфетти; заглушая музыку, выстрелила над ухом хлопушка, обсыпав его серебристыми, словно снег, маленькими звездочками.
В человеческой сутолоке пьяняще пахло духами и пудрой. Маски летели мимо него, как во сне. Здесь нельзя было стоять и Бахтин полетел, поскакал по залу в такт одному ему ведомой мелодии. Ее не играл оркестр, она рождалась внутри него и несла, крутила по залу. Чьи-то руки крепко обвили его шею, кто-то поцеловал его в щеку горячими губами. Сегодня можно все, на то и маскарад!
Но все-таки, хоть и с сожалением, ему удалось вырваться из веселой толпы. Благотворительный буфет и лотерея были на втором этаже, Бахтин поднялся по лестнице в большую залу, в которой были построены смешные теремки.
В каждом из них имелось большое окно, а в нем можно было увидеть красивую даму в кокошнике. Прелестная продавщица мило улыбалась целой куче мужчин в мундирах и фраках. Здесь цена бокала шампанского начиналась от двадцати пяти рублей и заканчивалась сотней. Здесь толпились только самые богатые люди столицы. Кое-кого Бахтин знал. Известно ему было, откуда у них эти сотенные и четвертаки, которые так небрежно падали на покрытый голландским полотном прилавок.
В сутолоке элегантных фраков Бахтин безошибочно отделил золотопромышленника Понарина от Виталия Граве, человека, собравшего состояние сводничеством. Он и сейчас содержал в десяти городах несколько тайных домов свиданий, азартно играл на бирже, давал деньги в рост.
А вот Сергей Гаврилов, один из крупнейших скупщиков краденого, с ним рядом Изя Майфельд, черный ювелир. В его мастерских переделываются украденные драгоценности.
Кого только нет в этой нарядной толпе. Сутенеры, игроки, мошенники…
А вот промелькнул человек хорошо знакомый: Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, сотрудник политохранки, выдающий себя за журналиста. Наверняка прошел сюда бесплатно по корреспондентской карточке.
Иван Федорович раздвинул острым плечиком толпу, пролез к прилавку. Бахтин тут же втиснулся в эту щель и увидел прелестную молодую даму, стоявшую за прилавком. Все в ней было удивительно знакомым. Безусловно, Бахтин ее видел раньше. Но где и когда?
А Иван Федорович выкинул сотню, взял бокал шампанского и выпил, неотрывно глядя на прелестную продавщицу. Потом поставил бокал, вытер белоснежным платком рот и сказал: – Кланяйтесь Петру Петровичу, Леночка. – Мерси.
И тут только Бахтин понял, что это была дочь Глебова. Из прелестного подростка она превратилась в красивую молодую даму. Но и обручальное кольцо Бах тин увидел сразу. «Вы мне нравитесь», – выплыл в памяти Бахтина детский голос. И почему-то вдруг заколотилось сердце и даже жарко стало. Господи, да что же это? Видел он дам, и даже красивее. Был у него жгучий роман с красавицей певицей из «Буфф» на Фонтанке, 114, Ириной Нечволодовой. Его ближайший друг журналист Кузьмин, познакомивший его с Ириной, сразу же предупредил, что дама сия не для него, так как Бахтин взяток не берет. Но все получилось. Почему-то тогда, в летнем саду «Буфф», он совершенно не робел, а сейчас… И все-таки он решил подойти к прилавку. Конечно, шампанское за сотню ему не по карману, но стакан лимонада за красненькую, куда ни шло. Бахтин снял маску, встретился глазами с Еленой Глебовой и понял, что она его узнала. – Добрый вечер, Елена Петровна.
– Это вы? – Женщина улыбнулась. – Вы пропали из моей жизни на тысячу лет. – Всего на десять, Елена Петровна.
– Разве? Вы здесь веселитесь, Александр Петрович? «Помнит имя», – обрадовался Бахтин.
– По мере сил, – улыбнулся он, – позвольте стакан лимонада. – Он положил на прилавок червонец. Елена Петровна протянула ему стакан и сказала:
– Я сейчас попрошу распорядителя, чтобы меня заменили. Угостите меня мороженым? – Конечно. Извольте. – Тогда идите к окну.
У окна, словно на заказ, стояло два жиденьких кресла, обитых светлым штофом. Бахтин взял мороженое и, держа блюдечко в руках, следил, как медленно оплывает розоватый кубик. Вот уже на донышке блюдца появилась розовая пленка, а Лена не шла. Вот начала опадать макушка, а ее все не было. Она появилась, когда почти весь кубик растаял.
– Ну и хорошо, – она взяла блюдце, – теперь точно не застужу горло. – Она села удобно, съела первую ложку. – А теперь давайте говорить.
Графа он так и не взял в тот вечер, резко изменивший всю его жизнь.
Елена была замужем за чиновником Министерства Императорского двора и уделов. Муж ее, статский советник Алексей Егорович Кручинин, был столоначальником в Департаменте уделов и занимался императорским имуществом за границей. В настоящее время он находился в Швеции. В том году двоюродная сестра царя, великая княгиня Мария Павловна, вышла замуж за второго сына шведского короля Густава. В качестве свадебного подарка царь построил молодым дворец. Но мало того что построил. Шведская династия была не очень богатой и содержать великую княгиню было поручено министру двора и уделов графу Фредериксу. Вот почему статский советник Кручинин пять месяцев в году находился в Швеции. На этот раз он уехал на две недели, и отсчет дням этим только начался…
Год этот он прожил лихорадочно, горячечно как-то. Когда не было Кручинина летом, они уезжали на смешном прогулочном пароходе Островской линии на Крестовский остров. Садились у Летнего сада и мимо Выборгской, Ботанического сада, Черной речки, Новой деревни, Славянки прямо на Крестовский остров. В знаменитый сад, который никогда не посещали знакомые Лены Кручининой. Там они обедали в дощатом, летнем ресторане.
Бахтина здесь знали, поэтому кормили отменно. Потом, ближе к вечеру, они уезжали к нему на Офицерскую. Когда же Кручинин был в Петербурге, то встречи их становились реже. Иногда она приезжала к нему на Офицерскую, иногда они уезжали на паровом трамвае со Знаменской площади до конечной остановки деревни Мурзинки и гуляли там по дороге вдоль рощи.
Перед самым Новым годом, кухарка Мария Сергеевна, ворвалась в его кабинет: – Барин, к вам господин. – Какой? – Важный очень. Одет богато, как шулер. – Проси, – усмехнулся Бахтин. – За время службы у него Мария Сергеевна выработа ла собственную градацию социального положения его гостей. Бахтин надел пиджак и вышел в гостиную. В кресле сидел Глебов.
– Чем могу? – Он даже голосом не выдал своего волнения. Глебов подошел, протянул руку.
– Квартира казенная? – поинтересовался он. – Видимо, о трех комнатах?
– Да. – Бахтин пытался предугадать, когда известный петербургский златоуст перейдет к главному.
– Чин на вас, Александр Петрович, надворный советник, переводя на армейскую величину, подполковник. Стало быть, дослужились до звания ваше высокоблагородие. А жалованье ваше? – А, собственно, зачем вам?
– Зачем мне? – Глебов достал сигару, вынул из жилетного кармана золотые ножнички, обрезал кончик. – Позвольте спички. Бахтин взял со столика коробок, протянул ему.
– Мерси. – Глебов выпустил тугое облако дыма. – Итак, жалованье ваше со всеми надбавками за чин одна тысяча четыреста тридцать рублей в год. Так?
Бахтин молчал, догадываясь, куда направляет беседу Глебов.
– Взяток вы не берете, это я знаю доподлинно. Наградные к праздникам, за удачные дела – пусть пятьсот в год, столовые вы не получаете.
– Простите, Петр Петрович, кто дал вам право приходить ко мне и считать доходы? – Справедливо, милый друг… – Извольте говорить со мной без амикошонства.
– И это справедливо. Так вот, Елена мне рассказала все. Вы думаете, что я негодяй, не желающий счастья дочери. Ошибаетесь. Если бы она полюбила вас девицей и вы пришли ко мне, я бы отдал ее вам, правда, перевел бы вас на другую службу. – Куда же? – усмехнулся Бахтин.
– В ваш же департамент, чиновником, старшим письмоводителем, помощником столоначальника, потом столоначальником.
– Благодарю, Петр Петрович, я знаком с устройством департамента полиции.
– Но сейчас я не могу, чтобы Елена бросала мужа. Кручинин – господин со связями, вхожий в дом графа Фредерикса, вы можете опять попасть в историю. – Что вы хотите от меня? – Оставьте Елену в покое. – Это зависит не только от меня.
– Вот письмо. Подождите, не читайте. Елена делает это не только ради вас, но и ради нашей семьи. Когда-нибудь вы это поймете.
«Саша! Милый! Прости меня. Я отреклась от тебя, но так будет лучше для всех. Прости. Елена».
Бахтин подошел к окну. На мостовой околоточный надзиратель гонял прочь ломового извозчика. Околоточный грозил ему кулаком, затянутым в кожу перчатки, а извозчик, видимо хвативший лишку, кланялся шутейно в пол, как купец Иван Калашников из спектакля Народного театра. – Что мне передать Елене, Александр Петрович? – Я выполню ее просьбу. – Честь имею.
Бахтин стоял не поворачиваясь. Скрипнула дверь, и Глебов сказал:
– Вы знаете, зачем я пересчитывал ваши деньги? – И, не дождавшись ответа, продолжил: – Их очень мало, чтобы устроить жизнь для женщины, привыкшей к определенному образу жизни, но одновременно очень много, чтобы потерять за один день. Дверь хлопнула. Бахтин так и не обернулся…
Наступила ночь. Немецкую границу миновали и покатил поезд к Берлину.
А там уж и Эйдкунен, немецкая пограничная станция.
Над вокзалом Вержболово висели тучи. Они наплывали со стороны Варшавы и были угрожающе темными. Не просто черными, а с каким-то синеватым отливом даже.
Родина встречала плохой погодой. Первый, кого увидел Бахтин, был начальник жандармского пограничного управления полковник Веденяпин. Занимаясь делом братьев Гохман, Бахтину часто приходилось работать с ним, так как жандармский пограничный пункт выполнял чисто полицейские функции. Он искренне обрадовался полковнику.
Веденяпин увидел его в окне, приложил руку к козырьку, поспешил за вагоном.
Наконец лязгнули буфера, и состав замер у перрона. Веденяпин вошел в купе. Они крепко пожали друг другу руки.
– Александр Петрович, стоянка долгая. Милости прошу ко мне, закусить.
Бахтин спустился на перрон, заполненный толпой пассажиров, посмотрел на здание станции, украшенное чуть позеленевшим от времени орлом, и понял, что он дома. Чувство это было секундным, обжигающим и радостным. Разве ему плохо было в Париже? Наоборот. А вот приехал в Россию и вздохнул облегченно. Видно, такая уж его судьба. Видно, повязался он до могильного креста с этой нелепой и доброй страной.
Обедали они в кабинете Веденяпина. Обед был отменным, вино восхитительным. К кофе подали ликеры.
– А теперь за вас, Александр Петрович, за голову вашу светлую, за награду. – Полковник дотронулся пальцем до розетки Почетного легиона, в петлице бахтинского пиджака.
– Спасибо, Андрей Валерианович, от всей души. Я тоже за вас и за награду вашу выпить хочу.
– Как это? – Веденяпин даже покраснел от удовольствия.
– А вот, – Бахтин достал из кармана номер парижской «Официальной газеты», – здесь имеется правительственное сообщение о награждении вас орденом «За заслуги» и двух ваших унтеров медалями.
– Спасибо, Александр Петрович, уважили, спасибо. А то у моего-то предшественника Мясоедова восемнадцать иностранных наград было. А за что? Спасибо, не забыли. – Это не я, это французы да литератор Кузьмин.
– Светлый человек Евгений Петрович, нынче либеральные литераторы про наши полицейские дела писать стесняются, как бы в связи с департаментом не уличили.
– Русский либерал, – засмеялся Бахтин, – понятие особое. Презирать полицию у них признак хорошего тона. Бороться с судопроизводством – мужество. А почитайте статьи, послушайте речи, особенно в Татьянин день, об ужасах нашего Уголовного уложения. Люди, сидящие в тюрьмах, для них меньшие братья. Они забывают, что защищают убийц и разбойников. А еще Шекспир сказал, что ничто не одобряет порок, как излишняя снисходительность.
– Правы, голубчик, ох как правы. А теперь вот. – Веденяпин открыл стол, достал наган-самовзвод, протянул Бахтину.
– А зачем он мне, Андрей Валерианович? – с недоумением спросил Бахтин.
– Такое дело, мой дорогой. Мясоедов, о котором я изволил вспомнить, был, конечно, жуликоватый господин, но работать умел. Великий агентурщик. Часть своей личной агентуры передал мне. Так вот, один из них, по кличке Пекарь, дал мне информацию особо ценную, вас касающуюся. – Меня?..
– Да, голубчик, вас. Кому-то вы сильно на хвост наступили с делом братьев Гохман, поэтому вас и приказано убрать. – Кому? – Бахтин внутренне собрался.
– Кто исполнители, не известно, а организатор некий Жорж Терлецкий. Знаком он вам?
Бахтин сразу вспомнил эту фамилию. Пятидесятилетняя вдова сенатора Попова, убитая якобы племянником, дело попрыгунчиков. Хотя арестованные и не показали на бывшего лицеиста, но он стоял за этой бандой. – Так знаком он вам? – переспросил полковник. – Еще бы. – Опасный субъект? – Как и все.
– Так что берите наган и патроны. В соседнем купе, вы уж не обижайтесь, поедут двое моих унтеров в штатском, повезут в Питер кое-какие изъятые ценности. Заодно они за вами присмотрят. Веденяпин достал часы, щелкнул крышкой. – Пора, мой друг, пора.
– Покоя сердце просит, – в тон ему ответил Бахтин.
А на перроне маленький оркестрик играл вальс «На сопках Маньчжурии». Мелодия его была знакома и нежна. Внезапно в музыку оркестра ворвался медный, требовательный звон колокола, ему ответил свисток обер-кондуктора, басовито крикнул паровоз, задудел стрелочник. Это была музыка железной дороги. Симфония станций, баллада паровозов, элегия стальных рельсов.
И вновь серебристая трель обер-кондуктора. Вновь ему отвечает паровоз…
Выстрела Бахтин не услышал, просто пошло трещинами в двух сантиметрах от его головы вагонное стекло, а пуля мягко щелкнула в бархат обивки. Он рванул из кармана наган, выскочил на площадку, стреляли с другой стороны, не с перрона, а от пакгаузов. Да какой там. Разве увидишь что. Поезд набирал скорость.
В Петербург приехали в полдень. Унтеры ловко подхватили немудреный багаж Бахтина. На перроне его ждали Кузьмин, старший надзиратель Литвин и пристав Литейной части полковник Савронский. Кузьмин – друг, Литвин – вернейший помощник, а при чем здесь Савронский? Видно, привалило дело какое-то срочное. Усевшись в пролетку, Бахтин спросил пристава: – Ну что, Гаврила Мефодьевич, плохо?
– Хуже некуда, голубчик Александр Петрович. Два трупа. – Кто?
– Да люди-то дрянные. Скупщики краденого. Гаврилов… – Сергей? – Ну да. Кровосос. И Шостак. – Борис. Старьевщик. Когда? – Одного третьего дня. А одного сегодня утром.
– Так что же у вас голова-то болит, – засмеялся Бахтин, – радоваться должны. Двух таких мазуриков свои же на тот свет отправили.
– Так, оно конечно. Только этих-то мы знали, а вот кто-то на их место придет? А потом у Гаврилова брат действительный статский советник, по благотворительному обществу… – Он, кажется, ночлежки содержит?
– Именно, голубчик. Но чин купил благотворительными взносами. Мундир с серебряным шитьем надевает, треуголку и – ко мне, в часть, и, конечно, скандал. А людей при нем кормится пол-Питера. Все время телефонируют, так поверите, я канцеляристу запретил звать меня к аппарату. – Труба ваше дело, – засмеялся Бахтин.
– Они очень за имущество пережинают, – вмешался в разговор Литвин, – имею данные, что Гаврилов Павел своему брату на хранение какие-то бумаги и драгоценности сдал. – Сведения-то верные? – спросил пристав. Литвин промолчал. Он на такие глупые вопросы не отвечал никогда, у него просто не было неверных сведений.
– Кто делом-то этим занимается? – спросил Бахтин.
– Гавриловым – я, а Шостаком – господин Панкратов с Нечаевым.
– Так чего же вы от меня хотите? – спросил Савронского Бахтин. – Все идет, как надо.
– Голубчик Александр Петрович, надеюсь только на вас, меня вчера полицмейстер вызывал. Лучше и не рассказывать. – Полковник махнул рукой и отвернулся.
Наверное, именно сейчас пришла ему в голову мысль, что напрасно он, прельстившись повышенным окладом, кормовыми, бесплатной квартирой да благодарностями от купечества, бросил тихую армейскую службу. Тянул бы себе лямку в гарнизоне, стал бы батальонным командиром, а может быть, попал бы в уездные воинские начальники. Тихо, спокойно. А здесь? Литейная часть на виду. То кража, то убийство, то деонстрация. И спрос с него, с Савронского. А ему двух дочек надо за хороших людей устраивать. Кому пожалуешься?
А пролетка уже закончила свой путь от Варшавского вокзала до Офицерской. У подъезда дома стоял городовой. Увидев Савронского, он подбежал к коляске, вытянулся. – Так что, ваше высокоблагородие, передал.
– Молодец, Тимофеев, – Савронский тяжело спрыгнул на тротуар, – иди себе с богом, братец, в участок. – Слушаюсь, – проревел городовой.
Дверь им открыла Мария Сергеевна. Всплеснула руками, засуетилась.
– Голубчик вы мой, Александр Петрович, приехали. Слава Богу. А я-то здесь извелась совсем. Стол с утра накрыт, жаркое вот-вот поспеет, а вас все нет да нет.
– Здравствуй, Сергеевна, я тебе гостинчик из Парижа привез, вещи разберу и дам.
Маленькую квартиру Бахтина заполнили люди. Савронский с Кузьминым сразу пошли в столовую, Литвин на кухню.
– Гаврила Мефодьевич, дай ему Бог здоровья. – кухарка перекрестилась, – окороку, рыбки да фруктов вам прислал. Дай ему Бог благополучия всякого. Душевный человек.
Бахтин усмехнулся и подумал, что бы сказали постоянные клиенты милого полковника, услышав о его душевности. В определенных кругах Савронский слыл человеком нрава крутого и жестокого.
Сели за стол. Выпили по первой. Беседа только начала налаживаться, как звякнул колоколец входной двери. Сергеевна водрузила на стол фаянсовую миску с супом и бросилась открывать. В прихожей послышался ее голос: – Ой, батюшки… В столовую вошел Филиппов.
– Приятного аппетита, господа. С приездом, Александр Петрович, налей-ка, брат Литвин, мне рюмашку да семужки на вилку зацепи.
– Так к столу просим. – Бахтин подошел к начальнику.
Филиппов выпил, зажмурился, словно прислушиваясь, как водка проходит горло, разливается теплом в животе. Потом закусил со значением и сказал:
– Господа, сожалею очень, что нарушил вашу компанию. Но служба требует. Александр Петрович, собирайся, милок. Дай вы, Гаврила Мефодьевич, поспешите, третий труп у вас.
– За что, Господи, – истово перекрестился пристав. – Ну чем я разгневал тебя? Ну почему не в Выборгской, не в Петроградской…
– Вы, господин полковник, – Литвин уже натягивал пальто, – не берите близко к сердцу. Там тоже своих хлопот хватает. – Можно мне с вами? – спросил Кузьмин.
– А почему нет? – Филиппов поправил котелок. – Я распорядился репортеров вообще не допускать. Думаю, дай другу заработок облегчу. – Кого убили-то? – спросил Бахтин. – Фоста. Карла Петровича. – Значит, третий, – мрачно подсчитал Литвин. – Труп, что ли?.. – зло спросил Савронский.
– Да нет, – продолжал мысль Литвина Бахтин, – скупщик краденого. Ведь кличка Фоста – Паук. Так, Орест? – Именно, – Литвин распахнул дверь, – прошу. На лестнице Бахтин сказал Филиппову:
– Владимир Гаврилович, а ведь убийства-то эти наверняка связаны между собой.
– Оно, конечно, так, – вздохнул Филиппов, – но лучше, если бы их замочили порознь. Три разных жигана. – Почему?
– Искать легче. Один труп-то на себя кто-нибудь да возьмет, если поднапряжемся. А сразу три…
– Владимир Гаврилович, а вы уже подставки ищете?
– А как же, голубь мой, к градоначальнику не вас, а меня потянут. – Оборонимся как-нибудь. – Дай-то Бог.
И пока они ехали в пролетке, Бахтин думал, как рассказать начальнику историю о происшествии в Вержболово. Но Филиппов сам заговорил об этом.
– Мне в департаменте рассказали о том, что в вас стреляли. Поданным Веденяпина, это Терлецкий устроил.
– А как это докажешь? – Бахтин достал папиросу. Литвин ловко зажег спичку, закрыл ее ладонями от ветра, Бахтин глубоко затянулся. – Как докажешь-то? – повторил он.
– Я велел Бородину и Кацу начать его разрабатывать.
– Пора. А то он нырнул куда-то и никаких следов по сей день.
– А хоть бы и были следы, что ему инкриминировать можно было-то? За сенаторшу Велихову племянник сидит, курские налеты ему доказать не удалось. Что еще?
– Вот и плохо, Владимир Гаврилович, что мы по той пословице: «На охоту ехать – собак кормить».
– А вы, голубчик, хотите, как во Франции или Германии, или других просвещенных странах. У них сыщики – гордость общества, а у нас враги. Вот потому у нас так мало хороших криминалистов. Люди-то к нам идут не по призванию. Обстоятельства жизни да неудачи приводят человека в полицию. Ну вот и приехали.
У арки, ведущей во двор, стоял околоточный в новом форменном пальто. Он был совсем молоденький, видимо, только-только из полицейского резерва, поэтому все происходящее воспринимал со значением и важностью. Увидев начальство, он подбежал к пролетке, помогая вылезти Савронскому. У пристава было такое несчастное лицо, что Бахтин чуть было не расхохотался.
– Не печальтесь, господин полковник, – серьезно сказал Литвин, – господин Бахтин все ваши трупы поднимет.
– Дай-то Бог. – Савронский приподнял фуражку, перекрестил лоб.
Ну вот и опять работа. Опять все с самого начала. Бахтин вошел в глухой, как колодец, типично петербургский двор. Именно в таких должны были жить типы Достоевского. Именно эти мрачные задворки могли породить ту страшную петербургскую жизнь, так образно описанную писателем.
У подъезда стояли городовые, во дворе толпились любопытные. Фост владел четырьмя доходными домами в разных концах города. Контингент проживающих: мелкие чиновники, ремесленники, студенты, да и просто люди, выброшенные к этим мрачным причалам жизненным морем.
Бахтин хорошо знал такие дома. На них лежала особая печать. Переступив порог, ты должен был оставить во дворе все свои надежды и мечты. В таких домах находили приют воры, проститутки, беспатентные торговцы. И сейчас это шестиэтажное мрачное строение вызывало в нем некую неприязнь, словно живой человек.
Фост был одним из самых крупных и удачливых скупщиков краденых драгоценностей. В разных банках страны и в «Лионском кредите» у него лежало несколько миллионов. О его скупости ходили легенды. Один из самых богатых людей столицы жил в собственном доме в самой дешевой квартире, сам себе готовил, посылал дворника на рынок, в ряды, где торговали потрохами и мясными обрезками. Но в преступном мире у Фоста был непоколебимый авторитет и кличка Паук. Через этот дом прошло несметное количество краденого золота и камней.
– На шестой этаж, ваше высокоблагородие, – взял под козырек городовой. – Высоко жил.
– Так к Богу ближе, – второй городовой усмехнулся в усы.
– Орест Дмитриевич, – Бахтин повернулся к Литвину, – спросите пока зевак, может, что… – Понял, Александр Петрович.
Лестница была мрачна, грязна и бесконечна. Казалось, что она выходит на небо. Бахтин шел мимо мрачных дверей, на большинстве которых не было номеров. На площадках толпились жадные до сенсации люди. В их однообразной, беспросветной жизни нынешнее происшествие было важным событием.
Городовые стучали сапогами и гремели шашками за спиной. До чего же крутая лестница! Надо же было так нелепо построить дом. Бахтин, отдуваясь, поднялся на верхний этаж. Лестница закончилась. Вот дверь квартиры Фоста, пробитая пулями, распахнутое грязное окно, железный трап, ведущий к чердачному люку.
– Чердака нет, – сказал за спиной Литвин, – там прямо крыша. – Откуда знаете? – Был в этом доме.
Внезапно окно затрещало, ухватившись за раму, с крыши вылез чиновник для поручений Борис Ильин. – Здравствуй, Саша, с приездом. – Здравствуй, Борис, ты чего там делал? – Следы там, Саша, преступник по крыше ушел. – Ты бы рассказал, как было дело.
– Соседка снизу, вдова титулярного советника Скопина, услышала, как над головой шесть раз грохнуло. Она открыла дверь и почувствовала запах пороха. Поднялась наверх, увидела дырки в двери и побежала к дворнику. – Когда это случилось? – В полдень. – Что на крыше?
– Следов особенно нет, но убийца там револьвер перезаряжал.
Ильин вынул руку из кармана, разжал кулак. На ладони лежали шесть медных закопченных гильз. Бахтин взял одну, поднес к глазам.
– Наган-самовзвод офицерского образца. Имеет характерный почерк, капсюль разбит у левого края. Видимо, боек запиленный.
– Не боится нас, – сказал Литвин, – поэтому гильзы и эжектировал.
– А чего бояться-то? – Полковник Савронский, отдуваясь, возник на площадке.
– Ох, жиганье, жиганье, – сказал он, разглядывая простреленную дверь. – Это же надо… Понятых, что ли, звать, Александр Петрович? – Зовите.
На площадке появились какие-то люди и городовой с ломом. Он умело засадил лом под филенку. Нажал. Дверь скрипнула, но не поддалась. Городовой налег еще сильнее. Тот же результат.
– Ты что же это, братец, – сказал Савронский, – силу утратил?
– Никак нет, ваше высокоблагородие, дверь, видать, дубовая. – Ишь ты, а, посмотрев на нее, не скажешь. – Еще бы один лом нужен… – Где дворник? – рявкнул Савронский.
– Здесь мы, здесь, ваше высокоблагородие, здесь мы, несем.
Дверь крушили в два лома, уже не пытаясь развалить коробку, били прямо в полотно. Дом гудел. Наконец с хрустом вылетел первый замок, но дверь все равно не поддавалась.
Бахтин отошел к окну. Над крышами Петербурга в голубом мареве плавало солнце. И в свете его даже эти обшарпанные, залатанные крыши казались красивыми. Удивительно жил этот город. То лихорадочно, горячечно, то вновь медлительно-лениво. И Бахтин был частью его жизни, он спешил вместе с городом, а иногда останавливался на мгновение, чтобы через секунду продолжить свой бег. Он достал папиросу, но не закурил, почувствовал некое беспокойство. Какое-то странное чувство, словно что-то силился он вспомнить и не мог. И он начал заново прокручивать в памяти двор, подъезд, лестницу, площадку, дверь, пробитую пулями, Ильина, влезающего в окно… Точно, конечно же, высверк. Он подошел кокну и увидел этот высверк. И сейчас, даже на солнце, он увидал его. Кто-то из дома напротив следил за ними или в подзорную трубу, или в бинокль. Он словно пробежал глазами по длинному ряду окон дома напротив и вновь увидел блеск оптики. – Литвин, -сказал Бахтин не оборачиваясь. – Здесь я, – ответил за плечом надзиратель. – Пятое окно в последнем этаже видишь? – Понял. Бахтин обернулся, Литвина уже не было.
Наконец дверь выбили. Городовые в сердцах бросили ломы об пол, и они с плачущим звоном укатились в угол.
– Ну, что ж. – Бахтин подошел к двери и увидел двух новых персонажей сей трагедии: судебного врача Брыкина, следователя судебной палаты статского советника Акулова. Настроение у него сразу испортилось. Он терпеть не мог этого самоуверенного, высокомерного человека. Акулов был одет так, словно приехал не на убийство, а в Английский клуб. Он вообще слыл в городе британофилом и злые языки поговаривали, что он вот уже несколько лет безуспешно пытается выучить английский язык.
– Я войду первым, – безапелляционно изрек он и, брезгливо покосившись на потных городовых, вошел в разбитую дверь. – Доктор, пожалуйста, сюда, – раздался его голос. Брыкин, подмигнув Бахтину, вошел в квартиру. Все стояли и ждали, и это начало бесить Бахтина. Он подождал еще минуту и вошел в квартиру. Акулова не было, он, видимо, ушел в одну из комнат, рядом с дверьми. Брыкин наклонился над телом убитого.
– Четыре дыры, – врач поднял голову, – как стрелок-то этот сподобился. Видать, большой умелец. Я вам, Александр Петрович, пули после вскрытия отдам. Вы же у нас криминалист.
Из глубины квартиры появился Акулов, недовольно взглянул на Бахтина.
– Ну что, доктор? – Он обращался к Брыкину, подчеркнуто игнорируя Бахтина. – Что вы имеете в виду? – Причина смерти. – Извольте взглянуть. – Ваше мнение?
– Убит из неизвестного огнестрельного оружия, предположительно из нагана или браунинга. – Как вы сделали вывод?
«Господи, какой непроходимый дурак, – подумал Бахтин, – неужели опять придется работать с этим напыщенным идиотом».
А тем временем Литвин коротким свистком вызвал дворника. Тот подбежал, топая сапогами. – Слушаю, ваше благородие. – Пятое окно в последнем ряду видишь? – Так точно. – Кто там проживает? – Так что господин Гензелли. – Кто?