Эдуард Хруцкий
Полицейский [Архив сыскной полиции]

Полная версия

– Да, Коля, только нам валюты той не хватит для хорошей жизни. – Так у нас камни и золото есть.

– Золото через кордон не потянешь. Первая задача тебе – все рыжевье на камни у марвихеров сменять или продать за валюту. Потом мы с тобой сами, без людей, одну хату возьмем, бывшего тайного советника Кручинина. У него редкие полотна голландских мастеров и целая коллекция знаменитых пасхальных яиц работы Фаберже. В Париже это очень ценится.

Сабан достал из маленького шкафчика бутылку ликера, налил в щербатую чашку, выпил. – Дело, Гриша, дело.

– Потом, есть некто ординарный профессор Васильев, у него редчайшая коллекция изумрудов, ее еще при Екатерине его предок собирать начал. И полковник один есть, он перед самым большевистским переворотом восемьсот тысяч франков получил для контрразведывательных нужд. Знаю от верного человека, что они у него дома и ждет он курьера от Деникина, чтобы с теми деньгами на юг смыться. Это наше третье дело, и мы его тихо возьмем. А потом сваливаем. – А ребята? – Сабан снова налил себе ликера.

– А что ребята? У них на три жизни награблено, пусть себе налеты чинят, жизнь у них такая. – Ты был в Париже, Гриша? – Нет. Но слышал, какая там жизнь.

– Я в книжке одной читал, что там лучшие бабы в мире, – мечтательно сказал Сабан.

– Ты к своей ездишь? – Так, между делом задал вопрос Рубин. – Иногда. – Ну и правильно, смотри только не присохни. – Я что, фраер?

– Это я для страховки, – засмеялся Рубин, – ночь-то какая нынче тревожная. – Оставайся ночевать.

– Не могу. Утром ко мне человек придет. Прикажи, чтобы мой мотор разогрели.

Сабан спустился вниз, Рубин сел на скрипучий венский стул у окна, курил и глядел в темноту.

Пора. Наступило время. Нужно срочно слепить эти три дела, потом продать сыскной архив за хорошие деньги офицерику из контрразведки и все. Он мог уехать из России и при Керенском, и при Ленине, но бежать, не сделав нужного дела, он никак не мог.

Жадность. Нет. Денег у него в Стокгольме хватало. Но он был бы полным дураком, если бы не воспользовался нынешней ситуацией. Пока все складывалось в его пользу. Он добровольно передал новой власти свое киноателье, всю аппаратуру и запасы пленки.

Его лично благодарил Луначарский и назначил полномочным комиссаром киноотдела наркомата просвещения. В его руках был весь автотранспорт и, конечно, продовольственное и вещевое снабжение. Работал он хорошо. Так же, как в Союзе городов.

С этой стороны претензий к нему не было. Только благодарности. Он уже договорился с наркомом о поездке в Швецию для закупки пленки и аппаратуры. Так что из страны он уедет вполне легально, тем более, что повезет с собой некоторые ценности, для продажи на аукционе. Правда, в пару ему дают сопровождающего, но подобные мелочи Рубина никогда не волновали.

Свой славный особнячок на Волхонке он подарил детям рабочих и взамен получил трехкомнатную квартиру на Сивцевом Вражке.

Если бы Усов приехал из Парижа и посмотрел, как честно трудится комиссар Рубин, он, наверное, умер бы от хохота. С тем дофевральским прошлым его больше ничего не связывало. Усов в Париже. Козлова застрелили в семнадцатом. Надо же было дураку баловаться пулеметиками вместе с городовыми. Бахтин расстрелян, больше ему некого опасаться. Внизу заревел двигатель его «Руссо– Балта». Рубин встал и пошел одеваться.

Дзержинского знобило, и несмотря на то, что в комнате была раскалена печка-голландка, он сидел в накинутой на плечи шинели и пил горячий чай. На его худом, аскетическом лице горел нездоровый румянец, глаза блестели, как у больного с высокой температурой.

– Так что же происходит, товарищи? – Дзержинский поставил стакан, оглядел собравшихся.

В кабинете сидели член коллегии Московского ЧК Василий Манцев, начальник секции МЧК по борьбе с уголовными преступлениями Федор Мартынов, начальник отдела ВЧК Дмитрий Заварзин и заместитель председателя Моссовета Борис Литвинов.

– Я не слышу ответа и понимаю, что ответ этот однозначно меня не удовлетворит. Бандит Сабан разогнал 27-е отделение милиции, потом его бандиты убили шестнадцать милиционеров, бандиты в Сокольниках ограбили Ильича. Ежедневно город содрогается от кровавых преступлений. А мы? Помните, что бандитизм явление не только уголовное. Он компрометирует власть рабочих, кое-кто пытается представить это как неспособность большевиков управлять государством. Следовательно, бандитизм есть явление политическое. Что вы скажете, товарищ Мартынов?

– Феликс Эдмундович, – Мартынов вскочил, поправил гимнастерку, – наша секция делает все возможное, но нехватка людей, а главное отсутствие надежной агентуры…

– Что с поисками архива сыскной полиции? – перебил его Дзержинский. – Пока глухо.

– А у нас все глухо. Какой-то умник расстрелял двух старых сыщиков зато, что они в ресторане бесплатно продукты взяли. – Дзержинский встал. – Они брали и деньги, – добавил Заварзин.

– Ну вот вы и расстреляли, и все старые сыщики сбежали из уголовно-розыскной милиции. Так кто же внакладе?

– Феликс Эдмундович, – тихо сказал Заварзин, – разве мы были неправы?

– Абсолютно правы, но кто просил вызывать на допросы и пугать остальных.

– Вместо них мы послали в московскую милицию преданных большевиков.

– Слушайте, Заварзин, мы поручили вам заниматься кадрами, зная, что вы умный и образованный человек. Наши товарищи пока не знают дела. А сыск, уж поверьте мне, опытному каторжанину, это наука. Кстати… Дзержинский сел за стол, раскрыл папку.

– Я внимательно прочел вашу записку, товарищ Литвинов, более того, мне привезли из Особого отдела департамента полиции целое дело на Бахтина. Ведь это он спас вас и Заварзина в Париже. Не так ли? – Да, Феликс Эдмундович.

– В двенадцатом году чиновник полиции, с его положением, спасает большевиков от охранки… Это поступок. Что вы скажете, Заварзин?

– Мне трудно судить об этом, я никогда не верил этому человеку. Думаю, его приход был инспирирован…

– А я так не думаю, – оборвал его Дзержинский, – если вы познакомитесь с разработкой Особого отдела на Бахтина, то поймете, что из-за случайной встречи с вами он все время находился под подозрением. – И получал ордена, – съязвил Заварзин.

– Не надо так иронично, Дмитрий Степанович. Одно дело с Распутиным чего стоит. А разоблачение жуликов в Союзе городов, а арест Сабана, которого мы год не можем найти. Прав товарищ Литвинов, Бахтин честный спец и пока такие нам необходимы. Пусть научит наших товарищей, а потом мы с ним разберемся. Борис Николаевич, где Бахтин?

– В ноябре прошлого года его арестовал комиссар Травкин. – Это которого ночью убили бандиты? -Да.

– За что? Ведь Бахтин ушел из полиции. Занялся литературой, я проглядел его книжонку и прочел фельетоны. Забавно. Тем более с некоторыми его героями я сталкивался на каторге.

– Нам стало известно, – откашлялся Заварзин, – что Бахтин прячет большие ценности.

– Дмитрий Степанович, вы чушь порете, – Дзержинский тяжело посмотрел на Заварзина, – Василий Николаевич Манцев принес мне акт изъятия. Серебряный портсигар, серебряные часы, золотые запонки. Это ценности?

– Мы были уверены, что у Бахтина была валюта и ценности, кроме того, через жену он был связан с французской секретной службой, – упрямо сказал Заварзин. – Поэтому его и расстреляли.

– Я проверил все расстрельные списки, Бахтина там нет, – спокойно сказал Манцев. – Куда его увез Травкин?

– По-моему, в Таганку, – не задумываясь ответил Заварзин.

– Я поручаю вам, товарищи Литвинов и Мартынов, разыскать Бахтина и привезти ко мне. Все, товарищи. В коридоре Мартынов сказал Литвинову:

– Я точно знаю, что он в Бутырке. Чего Заварзин крутит?

– Не знаю, – задумчиво ответил Литвинов, – тайна сия велика есть, но думаю, дознаемся. Откуда, Федор, тебе известно, что он в Бутырке?

– Бывший чиновник для поручений сыскной полиции Литвин дознался, он и сейчас у меня в кабинете сидит.

– Тогда бери его и поехали в тот дом печали, мой мотор у подъезда стоит.

Заварзин, войдя в кабинет, снял телефонную трубку и позвонил в Бутырку.

– Семенова мне… А где?.. Так разыщите, это начальник отдела ВЧК Заварзин.

И пока искали Кувалду, он подумал о том, что странно все-таки устроен мир. Вот он, умный, образованный человек, кстати имеющий средства, должен прислуживать и бояться таких подонков, как Дзержинский.

В революцию он пошел в университете, его привлекла романтика и неоспоримая возможность стать лидером. И хотя его преследовала охранка и надо было бежать за границу, самоуверенный и жестокий Ленин не хотел продвигать его к руководству партии. Он так и продолжал оставаться рядовым функционером. Партийная работа оказалась на редкость скучной, отношения с соратниками по борьбе не складывались. После революции все эти бездари типа Бухарина, Свердлова, Цюрупы, Дзержинского получили почти министерские посты. Ему же бросили, словно кусок бродячей собаке, должность в ВЧК. Правда, она давала свои, просто упоительные возможности – распоряжаться судьбами людей. В феврале семнадцатого он был первым, кто ворвался в архив охранки в Гнездниковском. Но своего дела не нашел. Потом влез в комиссию по расследованию деятельности Охранного отделения. Его дело просто исчезло. Возможно, его уничтожил исчезнувший Мартынов, а возможно…

Об этом думать не хотелось… Он твердо решил любыми путями выбраться на загранработу. Тем более, что людей для этого он отбирал сам. Пора за кордон. Уехать и затеряться где-нибудь в Париже или Вене, тем более деньги у него были…

– Семенов слушает, – послышалось в телефонной трубке. – Это Заварзин. Бахтин расстрелян? – Да нет, мариную пока.

– О нем сам спрашивал, велел найти. Завтра к тебе приедут. – Значит, сегодня ночью и кончим. – Действуй.

Заварзин, хотя и занимал видное место в ВЧК, не знал, что все переговоры из здания прослушивают специальные люди и докладывают о них лично Дзержинскому.

Председатель ВЧК не доверял никому. Ни вождям, ни соратникам.

Дверь камеры распахнулась, и сразу же лампочка под потолком зажглась нестерпимо ярко. В дверях появился здоровый человек в кожаной куртке, прозванный арестованными Ангелом Смерти. – Ну, сволочи, кто сегодня?

От его голоса по душной камере пронесся ледяной холод смерти.

Ангел Смерти молча разглядывал людей. Он наслаждался властью, был упоен своим черным правом решать человеческие судьбы.

– Не знаете? – радостно заржал чекист. – Так слушайте: Глебов, Рувинский, фон Бекк, Пахомов, Либерзон, Бахтин… Ну вот он и дождался.

Бахтин встал, скинул шинель. Все, кто уходили, оставляли пальто, полушубки, шинели, чтобы те, кто ждет расстрела, поспали бы нормально свои несколько дней.

Бахтин решил, что выйдет последним, так сподручнее будет привести в исполнение план.

– Фамилия? – спросил его на выходе губастый конвоир. – Бахтин. – Иди, дракон.

Партия на этот раз была небольшая, всего человек пятнадцать. Их вели по коридору мимо дверей с волчками и кормушками, мимо облупленных стен и ярко горевших ламп.

Зазвенели двери решетки – и новый коридор такой же уныло-тусклый и обшарпанный.

Бахтин шел и ему казалось, что мышцы его наливаются невиданной силой. И пришло к нему драгоценное спокойствие, которое он утратил много лет назад. Спокойствие молодости, не верящей в смерть.

Осклизлые ступени вниз. Дверь. Комната. В углу пятеро пили водку и ели сало.

– Привел, – буднично и просто сказал один из пятерки. Все встали и ушли в другую комнату.

– Первые пять раздевайтесь, – сказал губастый парень.

Он ел сало и лук. И вывернутые губы блестели, как у вурдалака, опившегося кровью. За поясом у него торчал наган.

И еще один сидел у дверей. Совсем молодой, лет восемнадцати. Наган у него тоже был за поясом. Парнишка сидел, равнодушно поглядывая на людей, которые через минуту примут смерть. – Быстрей, – рявкнул губастый. Первые пять разделись догола.

– Пошли. – Губастый начал их заталкивать в другую комнату.

Звонко и резко разорвались пять выстрелов. Молодой парнишка встал, подошел к вещам, взял офицерские сапоги, начал мять кожу. Вторая пятерка скрылась за дверью.

Бахтин шагнул к губастому, начал расстегивать китель. Ну, Господи, благослови…

– Бахтин! – в комнату влетел человек в синей, видимо сшитой из обивочного сукна гимнастерке. – Бахтин! Есть такой? – Я Бахтин.

– Ну, слава Богу, успел, – заржал чекист, – а то бы ехал ты, браток, малой скоростью к папе с мамой. В комендатуру тебя.

– Иди, – толкнул Бахтина в спину губастый, – видать, завтра встретимся.

И опять коридоры, а потом двор и сладкий, пьянящий зимний воздух.

Бахтин пил его воспаленным ртом и не мог напиться.

Это хорошо, что его ведут в комендатуру. Из нее дверь прямо на улицу. Значит, полпути он уже прошел. Человек в синей гимнастерке шел рядом, потягивая цигарку.

Он не конвоировал, а просто вел, сопровождал вроде.

Дверь. Коридор, бачок с водой. В конце коридора солдат с трехлинейкой. Там выход. Распахнулась дверь. Кабинет. И крик Литвина. – Александр Петрович!

В комнате стоял человек с удивительно знакомым лицом, рядом с ним черноволосый красивый парень.

– Гражданин Бахтин, моя фамилия Литвинов, я зампред Московского Совета, со мной в тюрьму прибыл начальник уголовной секции МЧК Мартынов. Мы считаем ваш арест ошибкой. Вы свободны.

У него от радости не помутилось сознание. Нет. Мысли были свежи и четки. В углу он увидел Кувалду, старавшегося не попасть на свет лампы. Бахтин шагнул к нему, рванул на себя, заломил руку, Кувалда охнул от боли. Бахтин вытащил у него из кармана портсигар. – Покурил, хватит. Часы!

Кувалда испуганно, косясь на Литвинова, снял часы.

– А теперь, – Бахтин посмотрел на него, усмехнулся, – ты, дурак, меня должен был в первый день расстрелять, решил погноить меня, сволочь. Ну и жди пулю.

– Александр Петрович, – подошел к ним на минуту растерявшийся Мартынов, – да бросьте вы его, мы с ним разберемся. – А вы кто такой, милостивый государь?

– Я начальник уголовной секции МЧК, мы с вами вместе работать будем.

И тут Бахтин увидел вошь, ползущую по рукаву кителя.

– Батюшки, – Мартынов захохотал, – да вы весь в рысаках. Срочно, Александр Петрович, в санобработку.

Грязноватая душевая показалась Бахтину верхом роскоши. Он скинул китель и бриджи, практически содрал с себя пропотевшее грязное белье. Вошел человек в синем халате.

– Садись, ваше благородие, сейчас под ноль обстригу. Счастлив твой Бог, господин Бахтин, видно, кто-то крепко молится за тебя, – говорил парикмахер под щелканье машинки. На пол падали волосы, и они шевелились, как живые.

– Обовшивел ты, ваше благородие, но ничего, сейчас помоешься, а вещи твои мы прожарим… – Не надо, – сказал Бахтин, – выкинь их, братец.

– Так я их лучше себе возьму. Больно сукно справное. – Бери. – Теперь я вас побрею.

Бахтин встал под душ и испытал ни с чем не сравнимое наслаждение. Мыло, мочалка, горячая вода.

– Давай я тебе спину потру, – парикмахер взял мочалку, – отощал ты, ваше благородие, одни кости да мускулы. Силен же ты.

Вода лилась, пузырилась у ног, мыльная пена уходила в отлив, словно унося с собой горе и муку четырех месяцев заключения. Бежал грязно-пенистый ручеек, исчезал в полу. Горячая вода расслабляла. Но внутри его все еще жило ни с чем не сравнимое ощущение опасности и ожидания смерти.

– Так отдаешь кителек и бриджи? – спросил парикмахер. – Бери. – Погоди.

Он вышел и вернулся с жестким, но чистым солдатским полотенцем. Скинул его с руки и Бахтин увидел стакан, наполненный светлой жидкостью.

– Выпей, ваше благородие, спирт, разведенный чуть-чуть. После баньки ох как хорошо. – Спасибо. А ты что, знаешь меня?

– Не признали вы меня, господин коллежский советник, я же в сыскной помощником гримера работал. – Не признал, братец, извини.

Бахтин взял стакан и в два глотка выпил чудовищно-крепкую смесь. – На луковичку.

Заел луком. И почувствовал, как тепло медленно разливается по всему телу.

– Посиди-ка, ваше благородие, на скамеечке, подожди.

До чего же радикальное лекарство – спирт. Выпил, и ушла внутренняя дрожь, исчезло напряжение, покой пришел, если возможно его появление в тюремной бане. Появился парикмахер, поставил рядом с Бахтиным его начищенные до матового блеска сапоги, голенища были обвернуты чистыми портянками. – Не знаю, как благодарить тебя, братец.

– Эх, господин коллежский советник, разве я для другого бы старался… Он не успел договорить, в баню вошел матрос. – Ну, чего расселся, вали…

– Пошел вон, болван, – спокойно, не поднимая головы, ответил Бахтин.

– Виноват, товарищ комиссар. – Матрос закрыл дверь. А тут и Литвин появился, с узлом в руках.

– Я, Александр Петрович, вам форменные суженки принес, да еще один китель. Бахтин одевался медленно.

– Ох и подтянуло вас, – срывающимся голосом сказал Орест.

Они вышли в коридор, где уже ждали Мартынов и Литвинов. – Поехали.

За спиной его лязгнул запор тюрьмы. И он оказался на улице, заснеженной и темной. Ни одного фонаря не горело ни на Лесной, ни на Долгоруковской.

– Значит, так, Александр Петрович, мы сейчас вас домой завезем, а потом я на минутку в ЧК и сразу к вам, – улыбнулся Мартынов.

– А вы меня так и не признали. – Литвинов открыл дверь машины. – Почему же? Париж. Улица Венеции. Кабачок. – Вы тогда нам очень помогли.

– Не надо никаких иллюзий на мой счет, – садясь в авто, ответил Бахтин, – я помогал не социалистам, а своему однокашнику по кадетскому корпусу.

Мотор тронулся, подпрыгивая на снежных ухабах. Мимо плыли темные дома Долгоруковской, промелькнули купола Страстного монастыря, вот и Большая Дмитровка. Авто затормозило в Камергерском.

– Ждите, – крикнул Мартынов, и машина скрылась в темноте. На лестнице Бахтин спросил: – Орест, лишнее оружие есть?

И почувствовал, как в карман опустилось что-то тяжелое. – Наган?

– Нет, кольт, двенадцать патронов в обойме и две запасных.

Бахтин нащупал холодную рубчатую рукоятку, и прежняя уверенность вернулась к нему.

Их встретил Кузьмин. И встреча эта была нежна и прекрасна. Кузьмин посмотрел на друга и ничего не сказал. Но по его лицу Бахтин понял все.

Он подошел к зеркалу и увидел стриженного наголо, как юнкера первогодка, весьма немолодого человека с изможденным лицом и сильно поседевшими усами.

– А ведь мы, Саша, – усмехнулся Кузьмин, – твой побег подготовили. Собрали золотишко. Ваш гример с охранником договорился, он тебя ночью повел бы в больницу, а там фельдшер, агент Ореста, тебя бы и выпустил.

– А где золото взяли? – Бахтин глубоко затянулся папиросой. – Литвин принес.

На всю квартиру разносился упоительный запах жареной картошки.

– А почему, Женя, ты меня не спрашиваешь о тюрьме? – Сам расскажешь.

Появился Литвин со сковородой, быстро накрыл на стол.

Только выпили по первой, как в прихожей раздался звонок. Приехал Мартынов. Он положил на кресло два больших пакета.

– Это ваш паек, Александр Петрович, – Мартынов достал из кармана толстую пачку денег, – а это жалованье за январь. – Так месяц же окончился. – Ничего. – Садитесь с нами, Федор Яковлевич. Мартынов оглядел стол, внимательно посмотрел на Кузьмина и Литвина.

– Спасибо, Александр Петрович, вам есть о чем с друзьями поговорить, завтра в два пополудни вас ждет товарищ Дзержинский. Мотор я за вами пришлю. Счастливо оставаться. Мартынов бросил руку к козырьку и вышел.

Как только увезли Бахтина, Кувалда телефонировал сначала Заварзину: – Не успели.

– Понял. Через час на углу Палихи, напротив бани. – Буду.

Звонок Кувалды застал Рубина дома. Он выслушал сообщение и сразу начал собираться. Вот оно, значит, как. Опять сыскарь поганый выкрутился. Ну, теперь жди беды.

Григорий Львович сложил в два чемодана все ценное и необходимое ему. Погасил свет в квартире и вшел. Дверь он запирать не стал. Зачем? Пусть попользуется кто-то его барахлом.

Вышел, спустился на одну площадку вниз, и все-таки поднялся и запер квартиру.

Завтра он телефонирует в комиссариат и скажет, что уехал в Питер за пленкой. К его внезапным исчезновениям привыкли.

Кувалда сказал, что пару дней Бахтин сидел с Адвокатом. Наверняка Гришенька рассказал ему кое-что. Сломался так прекрасно продуманный план. Бахтин нужен был ему живой, чтобы шантажировать Заварзина. Уже складывались камушки один к одному. Еще чуть-чуть и завел бы он себе нового Козлова. Но ничего. Последние три дела и архив. Все. За месяц его в этом бардаке никто не отыщет.

Рубин, открыв ключом дверь черного хода, спустился во двор. В глубине у самого забора стоял каменный сарай, больше похожий на дом. Григорий Львович подошел, ловко справился с огромным висячим замком, открыл дверь и зажег свет. В сарае стоял новенький «рено». Всего несколько десятков машин успели переправить французы в Россию. Это была машина, специально рассчитанная на суровый климат. Рубин бросил чемодан в кабину, включил зажигание, взял ручку стартера и крутанул. И машина сразу же ответила ему рокотом двигателя. Григорий Львович усмехнулся. Ищи меня, Бахтин, ищи. Это тебе не шестнадцатый год, а пока надо сказать ребятам, чтобы его замочили. Рубин выехал, запер гараж. Закурил и вывел машину со двора. Он ехал в Петровский парк, который называли цыганской слободой. Там, года три назад, он тайно от всех купил дачу.

Когда до одиннадцати осталось минуты четыре, Кувалда нахлобучил кожаный картуз и вышел на Лесную. Он несколько секунд постоял, привыкая к темноте. С Лесной на Палиху ветер гнал снег. Кувалда поднял воротник кожаной куртки, глубже натянул фуражку, переложил в карман кольт. Матерясь, он шел вдоль трамвайных путей, по собственному опыту зная, что в темноте лучше ходить по середине улицы. Арки дворов в такую ночь становились опасными. Он дошел до угла и стал напротив бани. Темень. Внезапно в снежной круговерти мигнули фары авто.

Приехал. Испугался, значит. По приказу Заварзина Кувалда ликвидировал Травкина. Рубин считал, что надо потомить Бахтина в тюрьме, а там он все расскажет, почему Заварзин хочет отделаться от него.

Кувалда сам сейчас поговорит с этим фраером. Заварзин ждал. Из вязкой метельной темени появилась черная фигура.

Заварзин опустил руку и сжал рукоятку маузера, лежащего на сиденье. – Ну вот и я, – рявкнул Кувалда, открывая дверь. Заварзин выстрелил. Трижды. Кувалда рухнул на тротуар.

Заварзин вышел из авто, подошел к лежащему и еще раз выстрелил в голову. Где-то вдалеке послышалась трель милицейского свистка.

Заварзин сел в авто, мотор он не глушил, и поехал на Сущевскую.

Через два часа милицейский патруль Сущевского комиссариата обнаружил на улице труп человека.

– Включи фонарь, – скомандовал старший, – и полез в карман куртки.

– Так, наш товарищ. Семенов, помощник коменданта Бутырки.

– Ты, Егоров, здесь останешься, а мы в Бутырку сообщим. Совсем бандиты распоясались.

Бахтина разбудила музыка. Грустная и щемящая, она доносилась с улицы. Мелодия была удивительно знакома. Он слышал ее в той, прошедшей жизни. Это была музыка утрат и воспоминаний. Невозвратная и нежная. Он встал с постели, подошел к окну. Перед Художественным театром играл оркестр, видимо провожая актеров, закутанных в шубы, в какую-то поездку. Они садились в сани, тесно прижимаясь друг к другу. На здоровые дроги грузили ящики с декорациями. И внезапно Бахтин вспомнил мелодию. Она звучала в финале «Трех сестер». Господи! Как это давно было. Театр. Три милых женщины, рвущиеся в Москву… А может, этого не было вовсе?

– Доброе утро, – сказал вошедший Кузьмин. – Музыка играет так весело, бодро и хочется жить… Помнишь, Саша?

– Помню. Я там, Женя, часто вспоминал господина Чехова. – Там? – Именно. – Но почему? – Да потому, что он талантлив. А талантливые заблуждения для нашей интеллигенции становятся религией.

Бахтин подошел к книжному шкафу, покопался, достал томик, полистал:

– Слушай, что излагает Ольга в финале «Трех сестер». Слушай… «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле…» – Но, Саша!

– Не перебивай меня. Жили три хорошенькие дамы, устраивали вечера с выпивкой и картишками, влюблялись и искали постоянно идеалы… – Ты не справедлив, Саша.

– Я? Тогда слушай финал твоего любимого «Дяди Вани»… «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все земное зло, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собой весь мир…» Это как?

– Саша, как ты можешь, – Кузьмин вырвал у него книгу, – это же прекрасные слова, это же возвышение человеческого духа.

– Женя, мы приняли не ту религию. Русский интеллигент рыдал на банкетах и пил за народ страдающий. Вот и встал страдалец! А знаешь, где те, кто так пекся о его духовности? – Где?

– В Бутырке, а потом в расстрельном подвале. Мы все спасали «вишневый сад», а вдруг услышали – топорики стучат. Что такое? А это, господа либералы, мужички ваш садик вырубают. – Но ты же сам, Саша, любил все это.

– Да, ходил на спектакль, чтобы пожалеть трех сестер. А их не жалеть, а пороть надо было. Идеал либерализма! Вот мы и увидели «небо в алмазах». Заложники. Расстрелы. Разруха. Война.

– Знаешь, Саша, – Кузьмин устало опустился на стул, закурил, – ты потом поймешь, что был неправ сегодня. Не перебивай. Ты говоришь – народ! Да, он страдает еще больше, чем раньше. Все те, кого ты нынче отрицаешь, как людей, исповедующих талантливую, но ошибочную религию, думали совсем о другом. И никто не мог предполагать, что кучка тех же самых интеллигентов, недополучивших чего-то в той жизни, захватит власть и установит кровавый средневековый режим. Мне иногда кажется, что некто послал нам эти испытания, которые будут длиться много-много лет. – Значит, в белых не веришь? – А ты? – Я не верю. – Я тоже. Так что же делать?

– Завтракать, Женя. Я так отощал, что все время есть хочу. Ну, а чтобы беседу закончить, скажу: я найду Рубина и посчитаюсь с ним и еще с одним человеком. А потом мы уедем в Финляндию, к Ирине. – Дай Бог! Ты прямо как Эдмон Дантес. – Он тебе ребенком покажется. Пошли есть.

– Ну что ж. – Дзержинский встал, зашагал по кабинету.

Бахтин с интересом рассматривал его. Гимнастерка, простая шинель, накинутая на плечи, нездоровый румянец на щеках. Говорить с ним было нелегко. У этого поляка была железная логика и твердость.

– Я посмотрел ваше дело. Что можно сказать: служили вы не за страх, а за совесть. – А это нынче возбраняется? – усмехнулся Бахтин.

– Нет, отчего же. Посмотрев ваше дело, я вспомнил истории о вас, которые рассказывали на каторге. – Где?

– Не удивляйтесь, я старый каторжанин. Иваны говорили, что вы суровый, но справедливый и неподкупный человек. – Не знаю, как воспринимать их похвалу. – Правда, они говорили, что у вас тяжелая рука. – Кулак и агент – основное оружие сыщика.

– Вот кстати, – Дзержинский сел за стол, – об агентах. Я поручаю вам найти похищенный архив сыскной полиции. – Господин… простите, гражданин председатель…

– Не утруждайте себя, зовите меня Феликс Эдмундович.

– Феликс Эдмундович, сыскную полицию разгромили в марте семнадцатого. Прошло много времени.

– Поэтому мы и пригласили лучшего сыщика России. Кошко сбежал на юг, Маршалк в Финляндию, а вот вы здесь. Кстати, ваша супруга подданная Франции?

– Да. Она актриса, в свое время была замужем за французом. – Где она сейчас?

– В Париже, – спокойно соврал Бахтин. Зачем этому новому начальнику полиции знать, где Ирина. – Она уехала, а вы остались. Почему?

– Трудно сказать. Я родился и вырос в Москве. Потом я дал слово комиссии, что до конца расследования останусь в их распоряжении.

– Октябрьская революция отменила ваши обязательства.

– Я не успел. Да и не стремился особенно. Потом тюрьма.

– Похвальное откровение. Такие люди, как вы, нужны нашей республике.

– Феликс Эдмундович, со мной в камере сидело много людей, которые могли принести пользу вашему строю.

– Вашему, – Дзержинский усмехнулся нехорошо, внимательно посмотрел на Бахтина. – Вашему, – повторил он. – Ну что ж, я прекрасно понимаю, что коллежский советник и кавалер орденов Бахтин пока еще не может назвать этот строй своим. Пока! Я надеюсь, что через год в этом кабинете вы назовете его нашим. – Е.Б.Ж.

– Толстой. Если будем живы. Вы озлобились в тюрьме? – Естественно.

– Спасибо за откровенность. Вам предстоит еще постичь истину.

– Кто-то из древних сказал: «Истина – дочь истории». – Именно. Нас всех рассудит время. – А как же быть с расстрелянными? – Это тоже дело времени. Мы защищаемся.

– Мне трудно спорить с вами, свободу я обрел в расстрельном подвале.

– История с вами, Александр Петрович, произошла странная. Кстати, у вас были какие-то счеты с помощником коменданта Семеновым?

– Были. Он пытался убить меня в двенадцатом году. Я его повязал и отправил на каторжные работы. Среди ворья он известен по кличке Кувалда. Весьма опасный был уркаган. – Его убили вчера.

– Надеюсь, вы не думаете, что это сделал я! Но представься мне такая возможность, рука бы не дрогнула.

– Вы интересный человек. Неужели вы нас не боитесь?

– Устал бояться. А впрочем, это состояние души мне вообще несвойственно.

– Александр Петрович, вы знаете о разгуле бандитизма?

– Перед беседой с вами мне дали посмотреть сводки. Кое-что я узнал в тюрьме. – Ваше мнение.

– Как я понял, в городе сегодня орудуют несколько крупных банд: Сабана, Айдати, Кошелькова. Адвоката вы ликвидировали, я с ним сидел в Бутырке. Как я понял, Кошельков ограбил господина Ленина, поэтому все силы брошены на его поимку. Я предлагаю начать с Сабана. – Почему?

– Потому что я уже его брал и мне легче будет работать. – Итак… В кабинет постучали. – Войдите.

Вошел Мартынов и положил перед Дзержинским бумагу. Председатель ВЧК внимательно прочел ее и подписал.

– Итак, – продолжал Дзержинский, – вот вам мандат. Я его подписал. Ваша задача найти агентурный архив и Сабана.

– У меня есть предположение, что эти два дела вполне можно объединить. – Это интуиция?

– Нет. Некоторые факты. Федор Яковлевич, вы узнали о Рубине?

– Да, – Мартынов зло махнул рукой, – он в киноотделе наркомпроса служит, вчера уехал в Питер. Сейчас дал телеграмму нашим товарищам.

– Не надо. Его наверняка предупредил Кувалда, и он лег на дно. – Почему Кувалда? – прищурился Дзержинский.

– Да потому что он, бежав с каторги, служил у Рубина швейцаром.

– Ну что ж, Александр Петрович, я очень доволен нашей беседой. Идите к товарищу Манцеву, все технические вопросы решите с ним.

Когда Бахтин ушел, председатель ВЧК поднял телефонную трубку. – Товарищ Рослева, зайдите ко мне.

Один из руководителей следственного отдела МЧК Рослева была больше похожа на курсистку, чем на непримиримого борца с контрреволюцией. Дзержинский не знал, что случилось в ее жизни, откуда у этой маленькой женщины появилась твердость и фанатическая непримиримость.