Олег Александрович Якубов
Михайлов или Михась?
В тот момент Сергей еще не знал, что и этот документ, и какие-либо другие, свидетельствующие о его невиновности, из досье буквально несколько часов назад изъяты. И именно в этом месте его перебил Мишель Крибле, резко выкрикнув:
– Вы не имеете права обвинять власть и можете говорить только о том, что касается лишь вашей собственной защиты.
– А я и не обращаюсь к власти, – невозмутимо возразил Сергей. – Я же прекрасно понимаю, что все мною сказанное – это глас вопиющего в пустыне. Говоря о справедливости, я уповаю только на Бога. Мои же высказывания здесь в большей степени обращены к присутствующим в зале журналистам. Если среди них есть люди, имеющие совесть, они расскажут всему миру о том, что здесь происходит.
Переводчица добросовестно записала в блокнот последнюю фразу, но долго не могла приступить к переводу. Ее смутила фраза
«глас вопиющего в пустыне». В конце концов она выкарабкалась из сложной ситуации, переведя это так: «Голос человека, кричащего на песке». Не обращая ни малейшего внимания на явное замешательство судей, не понимающих, о каком песке идет речь, мадам опустилась на свое место с довольным видом человека, добросовестно исполнившего свой долг.
Суд начался в 17 часов. За два часа и пятнадцать минут, что длилось заседание Обвинительной палаты, в зале несколько раз менялись четверки вооруженных охранников и по два полицейских офицера. В 19 часов 20 минут суд удалился на совещание. Лестничные пролеты коридоров Дворца правосудия были по-прежнему заполнены автоматчиками. Один из адвокатов сказал:
– После прошлого заседания суд пробыл в совещательной комнате минут десять, не больше. Даже для того, чтобы зачитать решение, судье понадобилось больше времени, чем ушло на совещание. Понятно, что решение было готово, в него просто вписали какие-то технические данные. Интересно, сколько времени они будут заседать сегодня?
Прошел час, на исходе был второй, когда адвокатам, журналистам и всем присутствующим на суде разрешили зайти в зал. Процедура досмотра повторилась. Председатель суда зачитал решение: учитывая ходатайства следствия и прокуратуры, арест Сергея Михайлова продлен еще на три месяца, до 7 января 1998 года. И все же доводы адвокатов, а главным образом, как мне, во всяком случае, тогда по-казалось, самого Сергея Михайлова возымели действие. В решении суда было сказано, что следствие должно проводиться более интенсивно. Суд постановил также, что следователь должен допросить тех свидетелей, которых требует выслушать С. Михайлов.
Дождь все не прекращался. Журналисты не сумели разместиться под козырьком у входа во Дворец правосудия. Часть из них, подняв воротники курток и плащей, все же предпочли мокнуть, ожидая выезда полицейской машины. По узкой улочке, идущей вдоль Дворца правосудия, промчался крытый синий микроавтобус с зарешеченными окнами. Несмотря на вой сирены, было слышно, как по крыше машины звонко бьет дождь. В России говорят: «Дорога в дождь – счастливая дорога». Но то говорят в России. Синяя машина с решетками на окнах, прорываясь сквозь дождь, мчалась в швей-царскую тюрьму Шан-Долон. Российские приметы в Швейцарии не действовали. Свои законы, свои порядки. И постановление Обвинительной палаты, в котором следователь обязывался выслушать свидетелей защиты, Зекшен имел в виду. До того самого момента, пока в судебном заседании не начались допросы, Зекшен не вызвал ни одного свидетеля защиты. Был, правда, эпизод, когда трое свидетелей Сергея Михайлова – два его бывших компаньона и один из сотрудников – явились в суд без приглашения. Но выслушать их никто не пожелал.
…Принято считать, что повязка на глазах Фемиды символизирует ее беспристрастность перед какой бы то ни было личностью, полную объективность и преклонение перед одним только законом. Но в Женеве служители Фемиды пользовались, по-моему, ее же повязкой, чтобы завязать глаза самим себе и не видеть того, чего им видеть не хотелось. Во всяком случае, во время заседаний Обвинительной палаты судьи выглядели не только ничего не видящими, но и ничего не слышащими. Одним из оснований послужила якобы существующая где-то магнитофонная запись от 26 апреля 1996 года, из которой становится понятным (кому?), что господин Михайлов является лидером одной из преступных группировок. Вероятно, понимая, что сие основание столь же недостаточно, сколь и неубедительно, в решение суда тогда записали фразу о том, что шесть месяцев заключения – срок, недостаточный для того, чтобы следствие сумело раздобыть обоснованные подтверждения и доказательства тем обвинениям, которые против Михайлова выдвигались. К тому времени Зекшен уже понял, что инкриминируемое им Михайлову отмывание денег оказалось несостоятельным, лидерство в преступной группе, как и организация неких заказных убийств, тоже не доказано, вот и цеплялся следователь за улики косвенные, да и те рассыпались на глазах. И это несмотря на содействие спецслужб разных стран.
Чувствуя, что почва окончательно уходит из-под ног, женевский следователь высказал сомнение в объективности писем, поступивших в Швейцарию за подписью начальника следственного управления прокуратуры России В. Казакова и прокурора Солнцевского района Москвы В. Киселя. В прокуратуре России отреагировали мгновенно. В. Казаков был подвергнут постыдному допросу, в ходе которого за-меститель генерального прокурора Б. Катышев предупреждал своего подчиненного, что тот несет уголовную ответственность за дачу ложных показаний. В ходе полуторачасового допроса зампрокурора получил возможность убедиться, что Казаков составил свой ответ на основании объективных данных и вполне обоснованно сообщил властям Швейцарии, что Сергей Анатольевич Михайлов российским законом не преследуется. Одновременно был допрошен и прокурор Солнцевского района. На протяжении более чем двух часов он доказывал старшему следователю по особо важным делам прокуратуры России П. Трибою, что в районном суде никогда не рассматривалось дело о преступной «Солнцевской» группировке. Во время допроса прозвучало даже сомнение по поводу того, что В. Кисель слишком быстро подготовил для швейцарских властей подобный ответ. Так что и знание прокурором обстановки в своем районе вызвало подозрение. Несмотря на совершенную очевидность и законность документов, и В. Казакову, и В. Киселю задавался один и тот же вопрос: собственноручно ли они подписали отправленные в Швейцарию ответы? А когда российская прокуратура вынуждена была подтвердить законность подписей и со-держания отправленных в Швейцарию писем, Крибле принял мудрое решение, в соответствии с которым полгода, проведенные в тюрьме, – слишком маленький срок для установления истины.
Практически все заседания Обвинительной палаты проходили по одному и тому же сценарию. Адвокаты обрушивали на председательствующего Мишеля Крибле поток новых документов и фактов. Затем прокурор Жан Луи Кроше, не приведя в качестве аргумента ни одного факта, заявлял о том, что у следствия появились новые обстоятельства, которые позволяют просить палату о продлении содержания господина Михайлова под стражей. После этого суд удалялся на совещание, и, независимо от того, сколько времени длилось это заседание за закрытыми дверями, решение выносилось (с незначительными вариациями) одно и то же: учитывая, что у защиты не появилось никаких новых доказательств невиновности обвиняемого, а следствие располагает новыми значительными фактами, тюремное заключение господина Михайлова продлевается на три месяца. Судья Крибле ре-шительно игнорировал все попытки защиты выслушать хоть какие-то доводы в пользу Михайлова, строго придерживаясь, как я уже сказал, видимо, заранее утвержденного сценария. Лишь одно заседание – оно проходило все в том же женевском Дворце правосудия на площади Бург де Фур, 1, – несколько отличалось. Отличалось не просто не прикрытым, я бы сказал, показным цинизмом. Когда я сидел в зале, где шло слушание, у меня возникло странное ощущение, что здесь проходит не суд, а тщательно отрепетированный спектакль. Причем на сцене разыгрывается не драма, а, скорее, оперетта. Настолько неправдоподобны были почти все действующие лица. В итоге, воспроизводя сейчас в памяти это заседание Обвинительной палаты – оно состоялось в марте 1998 года, – я попытаюсь его представить в не совсем обычном виде.
Итак,
«МЫШИНАЯ НОРА»
Либретто для оперетты
Публикуется с комментариями автора
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИСПОЛНИТЕЛИ:
Председатель Обвинительной палаты Женевы: исполняет Мишель Крибле.
Члены суда: исполняют Кристиан Марфюр и Пьер Пашу. Бельгийский адвокат: исполняет президент ассоциации адвокатов Бельгии Ксавье Манье.
Швейцарские адвокаты: исполняют мэтр Алек Реймон и мэтр Ральф Освальд Изенеггер.
Обвиняемый: вынужденно исполняет Сергей Михайлов.
Охрана: исполняют швейцарские полицейские и вооруженная охрана тюрьмы Шан-Долон и женевского Дворца правосудия.
Пресса: исполняют швейцарские и зарубежные журналисты. Шумовые эффекты за сценой: исполняют лжесвидетели Николай Упоров, Майкл Шранц, Роберт Левинсон и др.
Автор сценария и постановщик спектакля – судебный следователь Жорж Зекшен.
Главный дирижер спектакля – прокурор Жан Луи Кроше. Место действия – зал «П» женевского Дворца правосудия. Время действия – конец ХХ века.
Предваряя само действие, сразу хочу предостеречь читателей от возможно неверных выводов. Кому-то может показаться, что авторы спектакля остановили свой выбор на оперетте, предпочитая столь легкомысленный жанр иным, или потому, что более серьезные жанры им оказались не по плечу. Смею заверить, что господа, занимающиеся постановкой и увлеченные дирижерскими импровизациями, весьма искушены и опытны в своем деле. А оперетту они выбрали потому, что именно этот единственный жанр позволяет серьезно говорить об абсурдном, скрупулезно использовать то, чего в природе вовсе не существует.
Возьмем, к примеру, классическую для сцены ситуацию, когда муж на балу не узнает свою жену только потому, что она надела другую шляпку. Согласитесь, что такое возможно только в оперетте, и нигде больше. А где еще, как не в оперетте, при развитии трагических событий играет веселая музыка, а герои лихо пляшут. Надеюсь, этот небольшой экскурс в историю оперетты помог мне доказать, что этот, с позволения сказать, легкий жанр был выбран авторами постановки вполне осмысленно, ибо открывал перед ними совершенно чудодейственные возможности и перспективы. Ну а теперь – непосредственно к действию.
Открываются двери, зрители занимают свои места. Зал Обвинительной палаты декорирован деревом, на сцене возвышаются черные кресла членов суда, слева – дирижерский пульт, то бишь трибуна, место за которой через несколько минут займет дирижер-прокурор. Внизу, у ног его, расположатся обвиняемый, защита, переводчики, охрана. Мебель в зале казенная. Крепкие деревянные скамьи ничем не отличаются друг от друга – ни те, на которых сидят зрители, ни те, на которых отведено место обвиняемому. Может, это проявление высшей демократии, а может, и намек со стороны швейцарской юстиции: дескать, сегодня он в этом зале зритель, а завтра может переместиться на несколько рядов вперед и занять скамью подсудимых с теми же основаниями, с которыми сегодня занимает это место Сергей Михайлов.
ПЕРВЫЙ АКТ
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Председатель палаты открывает заседание и предоставляет слово прокурору Жану Луи Кроше.
– К настоящему моменту судебный следователь завершил расследование, – заявил прокурор. – Дело передано в прокуратуру для составления обвинительного заключения. Полагаю, что судебный процесс должен состояться в мае нынешнего года. Прокуратура в моем лице требует продлить предварительное заключение господина Михайлова на три месяца, поскольку если процесс начнется в мае, то он, возможно, будет закончен до 6 июня, что является окончанием трехмесячного срока, начинающегося сегодня. Я категори-чески возражаю против освобождения обвиняемого, так как существует реальный риск сговора с целью обмана суда. Учитывая, что у господина Михайлова нет родственных связей в Швейцарии, существует также реальный риск его побега из страны. Несомненно, что даже перечисление крупного денежного залога не предотвратит его побега из страны.
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ ЛИБРЕТТО
У кого-то может сложиться впечатление, что господин Кроше дурно исполняет свою роль. Я вынужден заступиться за дирижера. Как уже было сказано, он весьма искушен в своем деле. И постоянные посетители Дворца правосудия знают, как может блеснуть Жан Луи Кроше. О, как бывал он красноречив на этой сцене, к каким блистательным метафорам и разящим сравнениям прибегал! Как завороженные, бывало, следили судьи за его манипуляциями дирижерской палочкой и, являя собой слаженный ансамбль, исполняли мелодии в дирижерской трактовке прокурора.
Что же произошло на сей раз? Да в том-то и дело, что – ничего. Зачем распылять свой талант, если финал заранее предопределен? Прокурор, как всегда, утверждал, что за прошедшее время у защиты не появилось никаких новых аргументов. На самом же деле он исполняет хорошо отработанный классический опереточный прием, когда подгулявший муж вместо того, чтобы оправдываться, начинает во всех грехах обвинять свою жену. А что, собственно, говорить прокурору? На протяжении полутора лет «постановщик» Жорж Зекшен вместе с «дирижером» Жаном Луи Кроше пытались доказать причастность Сергея Михайлова к русской мафии, к преступлениям, которые он якобы совершил в Израиле и в других странах.
В результате из России, Израиля и других стран, куда отправлялись запросы и неоднократно выезжал сам Зекшен, пришли официальные ответы, что у правоохранительных органов этих стран никаких претензий к господину Михайлову нет.
Людям, причастным к театру, хорошо известно, какой важный фон могут создать шумовые эффекты за сценой. Не найдя никаких фактов, подтверждающих вину заключенного, постановщики спектакля занялись подготовкой шумовых эффектов. И находящиеся за сценой лжесвидетели полностью оправдали свое назначение. Есть старый как мир театральный прием. Когда нужно создать на сцене или за сценой сильный, все заглушающий шум, группа статистов начинает вразнобой, но очень громко произносить одну и ту же фразу, многократно ее повторяя: «Что говорить, если нечего говорить, что говорить, если нечего говорить…» Практика театральных постановок показала, что именно эта глупость и бессмыслица создают впечатление наибольшего шумового эффекта.
Если вновь внимательно прочитать показания свидетелей, вернее, как теперь уже доказано, лжесвидетелей Николая Упорова, Роберта Левинсона, Майкла Шранца, Александра Абрамовича и парочки им же подобных, то коротко их показания можно было бы резюмировать все той же пресловутой фразой: «Что говорить, если нечего говорить». Упоров работал в московском РУОПе, уволившись, бежал в Швейцарию. Ни одно из его показаний не имеет до-кументального подтверждения. В «доказательство» он произносит туманно одно и то же: «Я основываюсь на оперативных данных». И хотя ни один суд в мире никогда не выносил обвинительный приговор, основываясь на оперативных данных, следствие продолжает упорно величать Упорова (простите за тавтологию, честное слово, не нарочно) главным свидетелем обвинения, и его бред скрупулезно протоколируется. Агент ФБР Роберт Левинсон от Упорова отличается разве что местом жительства. А так – близнецы-братья. Та же необузданная фантазия, не подтвержденная никакими документами. Если поверить Левинсону в том, что он действительно занимался этим на территории России, то эту деятельность следует охарактеризовать не иначе как шпионской.
Сегодня в своих показаниях он ссылается на некие «источники информации». Что за «источники» – никому не ведомо, а сам Левинсон тайны не раскрывает, призывая, как и Упоров, верить ему на слово. Впрочем, какова цена информации его «источников», уже имели возможность убедиться и судьи Обвинительной палаты, и участники проходившей в Москве международной пресс-конференции. В свое время перед судьями, а чуть позднее перед журналистами предстал Леонид Орлов, тот самый Орлов, которому – напомню, если кто забыл, – по указанию Михайлова выкололи глаз. Тогда в Москве журналисты минут десять сверкали блицами своих камер, запечатлевая на пленке совершенно здорового, без всяких физических изъянов человека. Но это как раз нормально, это именно в духе оперетты – человек без глаза вдруг оказался с глазами. Я потому и напомнил об этом эпизоде еще раз, что он как раз укладывается в сценарий оперетты и более никакому жанру не подошел бы.
Не меньших успехов в опереточном жанре достигли постановщики со свидетелем Майклом Шранцем. Он, опять-таки напомню, слышал разговор Сергея Михайлова в 1995 году и из этого разговора сделал вывод, что господин Михайлов принадлежит к криминальным структурам. Потом, правда, Шранц вспомнил, что Михайлов поручил ему еще и серию убийств. Тут уже попахивает не опереттой, а нескончаемыми бразильскими и мексиканскими сериалами, где герои не только плачут, но и постоянно теряют память. Так вот, когда гражданина Австрии Шранца спросили, насколько хорошо он знает русский язык, чтобы судить о сути разговора Сергея Михайлова, он ответил, что русский язык до 1995 года понимал прекрасно, а вот в 1996 году забыл начисто. Ну просто до такой степени, что теперь ни одного слова вспомнить не может.
Кто-то из зрителей, вернее, читателей может усомниться: да неужто возможно, что в таком серьезном деле свидетели подобрались один к одному – сбежавший из России в Швейцарию бывший милиционер, сбежавший из Австрии в США бывший охранник фирмы, которого разыскивает полиция его страны, сбежавший из России в Америку бизнесмен, против которого на его родине возбуждено уголовное дело, уволенный из ФБР агент, который непонятно где провел три года. Но напомню, что постановщиками нашего спектакля был избран именно жанр оперетты, где подобные абсурды не просто возможны, но возведены в степень нормы. Такой нормой следователь и прокурор посчитали изъятие из досье всех документов оправдательного характера, а также полное игнорирование всех свидетелей со стороны защиты.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
После выступления прокурора слово предоставляется адвокатам.
– Арестовав Михайлова без всякой причины, следствие засекретило досье, чтобы оправдать свои действия, – заявил мэтр Ральф Освальд Изенеггер. – У следствия нет ровным счетом никаких доказательств вины. Михайлов не преследуется законом других стран, он не совершил ни одного преступления в Швейцарии. Михайлова лишают его священного права на защиту, и мы, адвокаты, вынуждены были в связи с этим обратиться в Европейский суд по правам личности, откуда ожидаем ответа.
Мэтр Алек Реймон:
– Более года следствие велось неспешно, оно никуда не торопилось, а в основном блуждало в закоулках административных правил. И вдруг теперь прокурор заявляет, что следствие закончено, составляется обвинительное заключение, и, по его мнению, дело уже в мае будет рассмотрено одной из судебных инстанций. Откуда такая поспешность?
Мэтр Ксавье Манье:
– Однажды Мартин Лютер Кинг рассказал, что ему приснился сон: он находится в тюремной камере. Мартин признался, что это был самый кошмарный сон в его жизни. Но сны хороши хотя бы тем, что они, даже самые кошмарные, быстро заканчиваются. Заключение же Сергея Михайлова уже длится более семнадцати месяцев, так что его кошмар просто невероятен. Он кошмарен еще и тем, что человека содержат в тюрьме без всякого на то основания, не имея никаких доказательств его вины. Все так называемые улики, собранные следователем, рассыпались одна за другой, дело оказалось пустым, да, по сути, и нет никакого дела. Я бы мог сказать, ознакомившись со следственным досье, что гора родила мышь. Но даже так говорить нельзя, потому что нет никакой горы, есть просто мышиная нора.
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ ЛИБРЕТТО
Остроумный бельгийский адвокат с присущим ему блеском экспромтом дал название этой отвратительной по смыслу постановке – «Мышиная нора». Все точно и очень в духе оперетты. События больше года развивались весьма неспешно. Так неспешно, что несколько раз своими решениями Обвинительная палата обязывала следователя Зекшена активизировать свою деятельность. Сразу после таких решений Зекшен отправлялся в длительный зарубежный вояж, где снова и снова опрашивал людей, уже не единожды им опрошенных. Ни одного нового документа после этих допросов в досье не появлялось. И вот теперь – бах-трах – прокурор заявляет: следствие закончено, приступаем к составлению обвинительного заключения, в мае начинаем процесс. Получается, что человек ничто, меньше даже песчинки в понимании этих людей, которые кичатся тем, что олицетворяют западную демократию. Поэтому не только прокурор, но и председатель Обвинительной палаты Мишель Крибле позволил себе быть немногословным, ибо решение уже принял заранее. А означает сие, что адвокаты в сроки, определенные прокурором, должны ознакомиться с обвинительным заключением, а судьи – в сроки, опять-таки прокурором назначенные, – рассмотреть дело и провести судебное следствие. Да где же такое видано?! Только в оперетте, но никак не в зале суда, где не под музыку, а на самом деле решается или по крайней мере должна решаться судьба человека.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Слово предоставляется Сергею Михайлову.
– Я остаюсь на своих позициях и утверждаю, что я невиновен. Прокурор высказывает предположение, что, если меня выпустят до суда, я могу скрыться. Но это абсурд. У меня в Швейцарии закрытые банковские счета, здесь мои партнеры по бизнесу. Разве это не гарантия того, что я никуда не скроюсь? Я хотел бы обратить внимание членов Обвинительной палаты на то, что нарушаются процедурные нормы. Во время допроса господина Упорова мои и его ответы переводит на русский язык переводчица, недо-статочно хорошо знающая русский язык. Мои же требования заменить переводчицу на более квалифицированную воспринимаются как каприз. Несмотря на мои настоятельные требования, так до сих пор не допрошен ни один из моих свидетелей. Как же я могу в таких условиях защищаться, доказывать свою невиновность? И сегодня у членов Обвинительной палаты я прошу только одного – объективности.
АНТРАКТ
Действующие лица покидают сцену, зрители выходят из зала. Антракт обычный, он занимает столько времени, сколько обычный антракт в обычном театре. Через полчаса все возвращаются в зал. Поднимается занавес.
ВТОРОЙ АКТ
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Председатель женевской Обвинительной палаты Мишель Крибле оглашает решение продлить Сергею Михайлову содержание под стражей на три месяца.
Занавес опускается.
Заседания Обвинительной палаты проводились каждые три месяца и являлись логическим следствием того правового беспредела, которым отличалось следствие по делу Сергея Михайлова. Хотя текст решения палаты каждый раз составлялся заново, содержание документа не изменялось. Собственно говоря, составление новых текстов с периодичностью в три месяца нужно было председатель-ствующему Мишелю Крибле лишь для того, чтобы создать видимость взвешенного подхода к каждому последующему решению. Даже многоопытные адвокаты были поражены и обескуражены этими решениями. Суть их оставалась неизменной: в связи с тем, что существует опасность сговора (как вариант – побега из страны), меру пресечения Сергею Михайлову оставить прежней – содержание под стражей. Никакие доводы защиты на Мишеля Крибле не действовали. Даже когда Жорж Зекшен находился в отпуске и вовсе не допрашивал Михайлова, Крибле все равно в своих решениях отмечал, что у следствия появились новые факты. Лишь од-нажды под напором адвокатов он вынужден был включить в текст решения фразу о том, что следствие ведется слишком медленно и господину Зекшену следует ускорить расследование, вести его более интенсивно. Адвокаты было воспрянули духом, это изменение стандартного текста они расценили как предзнаменование того, что вскоре будет готово обвинительное заключение и дело передадут в суд. Но Зекшен сие предписание воспринял, а вернее, использовал по-своему: он отправился в очередной вояж, еще раз побывал в Израиле, Бельгии, Америке, где опять допрашивал тех, кого уже не раз допрашивал прежде. Список свидетелей обвинения оставался неизменным, но это почти кругосветное путешествие снова дало формальную возможность Зекшену отказаться от допроса свидетелей защиты. Следователь был надежно прикрыт прокурором Кроше и председателем Обвинительной палаты Крибле и потому действовал, а вернее, бездействовал совершенно безбоязненно. В результате многочисленных жалоб Сергея Михайлова и его адвокатов юридические власти кантона Женева отстранили Мишеля Крибле от ведения уголовного дела Михайлова, но это произошло уже незадолго до суда.
От первого лица
Сергей МИХАЙЛОВ:
Конечно, условия в Шан-Долоне не сравнить с условиями содержания заключенных в российских тюрьмах. В женевской тюрьме у меня были возможности для занятий спортом, в камере я находился один, и мне никто не мешал читать, изучать материалы дела. Там есть специальные комнаты, где можно отправлять религиозные обряды. Сначала я посещал службы, которые вел протестантский священник, но после одного эпизода перестал к нему ходить. Этот священник читал какую-то проповедь и, обращаясь к другим заключенным, сказал примерно такую фразу: «Вот видите, даже мафия слушает с вниманием», – и при этом взглянул на меня. Больше я у него не появлялся. Прошло примерно полгода, и на Пасху этот священник сам меня навестил, принес пирог. «Господин Михайлов, – обратился он ко мне, – я прошу меня извинить, если я что-то не так сказал». Но я к тому времени еженедельно посещал католического священника Алана Рене Арбе. С ним мы вели многочасовые беседы, порой даже спорили, но беседовать мне с ним всегда было очень интересно. Хотя Алан Рене мог говорить и на русском языке, мы беседовали только на немецком по моей просьбе. Так что встречи со священником давали и неплохую языковую практику.
После того как мне запретили выходить на прогулки с другими заключенными, мое общение было крайне ограниченным. Тюремные новости я теперь узнавал только от своих соседей по коридору, когда мы вместе завтракали или ужинали. Тюремная администрация мне не раз предлагала питаться в камере. Эти предложения объяснялись заботой о моей безопасности, но я всякий раз отказывался и продолжал питаться вместе со всеми. Я не искал чьей-то дружбы или более тесных контактов, но и находиться постоянно в полной изоляции было тоже тяжело. К тому же иногда от других заключенных можно было услышать какую-то полезную информацию.
Вскоре после ареста мне довелось встретиться с консулом Израиля в Швейцарии Стеллой Раап. Эта дама приехала в тюрьму специально для встречи со мной, а к тому времени у меня кроме российского уже было израильское гражданство. Я ожидал, что она примет какое-то участие в моей судьбе, а вместо этого она привезла какую-то анкету, в которой было, если мне память не изменяет, семнадцать вопросов. Я ответил на все эти вопросы, и мадам консул, практически так меня и не выслушав, уехала. В Шан-Долоне некоторое время находился еще один заключенный израильтянин. Он говорил на русском языке, но наши встречи с ним ни у кого не вызывали подозрений. Тюремная администрация получила указание, чтобы было исключено мое общение с гражданами России. А поскольку этот человек являлся гражданином Израиля, хотя и русскоговорящим, то нам общаться никто не запрещал. Он тоже встречался с консулом. Однажды он подошел ко мне после обеда и сказал: «Знаешь, Сергей, консул опять приезжала, я ей сказал, что меня беспокоит судьба еще одного израильтянина. Она спросила, о ком я говорю, и я назвал твое имя. А консул мне говорит: “Кроме вас, в этой тюрьме других израильтян нет. Во всяком случае, я так считаю”». После этого разговора я понял, что на помощь мадам консул мне рассчитывать не приходится.
Были в тюрьме и просто интересные встречи. Однажды, а это было в то короткое время, когда мне еще разрешались совместные прогулки, ко мне подошел очень высокий худой человек. По-русски он спросил, на каком языке мне удобно с ним разговаривать. Я ответил, что русский язык меня вполне устроит. Этот человек пояснил: «Я слышал, что у вас есть израильское гражданство, поэтому, если хотите, можем говорить на иврите. Можно также говорить на английском, на немецком, на французском и даже на китайском. Все эти языки я знаю, как родной». Я удивился такому обращению и повторил, что русский язык меня вполне устраивает. После этого человек довольно церемонно представился: «На разных языках мое имя звучит по-разному, вы по-русски можете называть меня Владимир, а фамилия моя Дзержинский». Я на него взглянул, ему бы бородку – и вылитый Феликс Дзержинский. Необычна и интересна судьба этого поистине необыкновенного человека. Он сын старшего брата Железного Феликса. В начале тридцатых годов Владимир Дзержинский вместе со своей матерью был отправлен Менжинским в лагеря. Но матери удалось каким-то образом переправить Сталину письмо. Это был один из тех редких случаев, когда Сталин кого-то освобождал. Но мать долго не прожила, и Володю усыновила жена Дзержинского. На семейном совете решили, что парень должен пойти по стопам своего дяди, и он закончил высшую школу КГБ. Но чекистом так и не стал. Начались его мытарства по свету. Он учился в университетах Америки и Англии, потом отправился в Китай, где изучал восточную медицину. Человек блестящих способностей, он растратил свою жизнь впустую и сам это прекрасно понимает. Запутался в своих семейных отношениях: жена и дети в Швейцарии, жена и дети в Китае… После учебы в Китае занялся врачеванием, сошелся с одной из своих пациенток, а та обвинила его в изнасиловании. Вот так он и оказался в Шан-Долоне. Здесь с ним сыграли злую, я бы даже сказал, бесчеловечную шутку. Следователь, который вел дело Владимира, сказал ему на последнем допросе: «Господин Дзержинский, я убежден, что вы не насиловали свою пациентку, а связь ваша произошла по обоюдному согласию. Следствие по вашему делу закончено, подпишите вот этот протокол, и через несколько дней вас освободят. Только обещайте мне, что впредь будете более разборчивы в ваших связях с женщинами». Владимир от радости прослезился, горячо и долго благодарил следователя за то, что тот сумел разобраться в истине. Он вернулся в камеру, а на следующий день ему объявили, что его ждет суд и судить его будет большое жюри присяжных – 12 человек. По швейцарским законам большое жюри присяжных заседает только тогда, когда предполагаемый срок подсудимого не может быть меньше пяти лет. Потрясение обманутого было столь велико, что Дзержинский оказался в реанимации. Врачи его выходили, и ему все же пришлось предстать перед судом присяжных, которые признали его виновным. Сейчас, насколько я знаю, он отбывает срок наказания в одной из швейцарских тюрем и пишет книгу воспоминаний. Если эта книга увидит свет, не сомневаюсь, что она будет интересной и поучительной. Но мне с Дзержинским удалось встречаться только на прогулках в течение двух недель, а потом следователь Зекшен настоял на том, чтобы я гулял в полной изоляции, и меня для прогулок стали выводить на крышу. Крыша тюрьмы Шан-Долон представляет собой бетонный плац шириной метров пятнадцать и длиной более двадцати метров. На высоте двух с половиной – трех метров натянута металлическая сетка. Вот там я все два года и гулял в полном одиночестве. Если, конечно, не считать надзирателя. Понятно, что ни о какой моей безопасности никто и не думал, да и какие были основания предполагать, что в тюрьме на меня может быть совершено покушение? Глупость все это. Скорее всего, это просто была дополнительная мера психологического воздействия. Внизу играют в футбол грабители, убийцы, наркоманы, а ты в одиночестве под этой сеткой ходишь взад-вперед, ну точно как по клетке.