Влас Дорошевич
Каторга
– А я почем знал, сколько там у него, – говорил он мне, – в чужом кармане я не считал. Праздник, гуляет человек, значит, должны быть деньги.
– И резать человека из-за этого?
– Думал, отыграюсь.
– Да ты бы у отца какого занял?
– Занял один такой! Сунься, целкач возмешь, с жизнью простись. Паек отберут, а все из долга не вылезаешь… Заложишь бушлат, а снимут шкуру. Нет, каждому тоже нужно и о своей жизни помыслить. Всякий за себя.
Говоря об отцах, бабаях и асмодеях, нельзя не упомянуть о их ближайших помощниках, барахольщиках, и самых страшных и неумолимых врагах – крученых. «Барахлом», собственно, на арестантском языке называется старая, ни на что больше не годная вещь, лохмотья. Но этим же именем арестанты зовут и выдаваемую им одежду. Можете поэтому судить о ее качестве. Барахольщик – это старьевщик. Он, входя в камеру, выкрикивает:
– Кому чего продать-промотать.
Скупает и продает арестантские вещи, дает сменку, то есть за новую вещь дает старую с денежной придачей. Барахольщики по большей части работают на комиссии, от отцов. Но часто, купив за бесценок краденое, барахольщик начинает вести дело за свой страх и риск, выходит в отцы или майданщики и получает огромные вес и влияние. И при виде злосчастного арестанта, входящего в камеру с традиционным выкриком: «Кому чего продать-промотать», вы невольно задумаетесь: «Сколько раз, быть может, придется этому человеку держать в своих руках жизнь человеческую».
С крученым арестантом мы уже встречались, когда он уговаривал будущего сухарника согласиться на свадьбу с долгосрочным каторжником и за 5–10 рублей продать свою жизнь. Крученым с любовью и некоторым уважением каторга называет арестанта, прошедшего огонь, воду, медные трубы и волчьи зубы. Такой арестант должен до тонкости уметь провести начальство, но особую славу они составляют себе на асмодеях. Втереться в доверие даже к опасающемуся всего на свете асмодею, насулить ему выход, вовлечь в какую-нибудь сделку, обмошенничать и обобрать или просто подсмотреть, куда асмодей прячет свои деньги, украсть самому или «подвести» воров, – специальность крученого арестанта. И в этой специальности он доходит до виртуозности, обнаруживает подчас гениальность по части притворства, хитрости, находчивости, выдержки и предательства. «Кругом пальца обведет», говорят про хорошего крученого с похвалой арестанты. Другой вечной жертвой крученого является дядя сарай. Этим типичным прозвищем каторга зовет каждого простодушного и доверчивого арестанта.
– Ишь, дядя, рот раскрыл что сарай! Хоть с возом туда въезжай да хозяйничай!
Вот происхождение выражения «дядя сарай».
«Туис колыванский!» зовет еще таких субъектов каторга. Обман простодушного и доверчивого дяди сарая составляет пищу, но не славу для крученого. Чем больше асмодеев он проведет, тем больше славы для него. Асмодея провести – вот что доставляет истинное удовольствие всей каторге. Закабаленная, она в глубине души ненавидит и презирает их, но повинуется и относится к отцам с почетом, как к людям сильным и «могутным». Ведь это нищие, нищие до того, что, когда в тюрьме скоропостижно умирает арестант, труп обязательно грабят: бушлат, белье, сапоги – все это меняется на старое.
Чтобы покончить с почетными лицами тюрьмы, мне остается кроме майданщиков, отцов, крученых и разжившихся барахольщиков познакомить вас еще с одним типом – с обратником. Так называется каторжник, бежавший уже с Сахалина, добравшийся до России и «возвороченный» назад под своей фамилией или под бродяжеской. Обратник – неоцененный товарищ для каждой собирающейся бежать арестантской партии. Он знает все ходы и выходы, все тропы в тайге и все броды через реки на Сахалине. Знает, «как пройти». Есть излюбленные места для бегов – «модные», можно сказать. Раньше «в моде» были Погеби – место, где Сахалин ближе всего подходит к материку, и Татарский пролив имеет всего несколько верст ширины. Погеби, или Погиби (от слова «погибнуть»), – как характерно и верно переделали каторжане это гиляцкое название. Затем, когда в Погибях слишком усилили кордоны, «в моду» вошел Сартунай – место ближе к югу Сахалина. Когда я был на Сахалине, все стремились к устьям Найры, еще ближе к югу.
– Да почему?
– Обратники говорят: способно. Место способное.
А гроза всего Сахалина, и служащего и арестантского, Широколобов пошел искать «нового места» на Крайний Север, в Тамлово. Но истомленный, голодный, опухший должен был добровольно сдаться гилякам…
Обратник – неоценимый советник, у него можно купить самые нужные сведения. В моей маленькой коллекции есть облитая кровью бродяжеская книжка знаменитого обратника Пащенко[35]. Он был убит во время удивительного смелого бегства, и книжку, мокрую от крови, нашли у него на груди. Заветная книжка. В ней идут записи: 1-я речка от Погибей – 60 верст Теньги, вторая – Найде, третья – Тамлово и т. д. Это все реки Сахалина. Затем список всех населенных мест по пути от Сретенска до Благовещенска, до Хабаровска, по всему Уссурийскому краю, причем число верст отмечено с удивительной точностью: 2271–1998. Далее идут адреса пристанодержателей и надежных людей.
Обратник может снабдить беглеца и рекомендательными письмами. Вот образчик такого рекомендательного арестантского письма, отобранного при поимке у беглого:
«Ю. Гапонико. Гапонико (очевидно, условные знаки). Любезный мой товарищ[36], Юлис Иванович, покорнше я вас прошу прынать етого человека как и мене до мого приходу Яков».
Фамилий в таких рекомендациях, на случай поимки, проставлять не полагается. Среди обратников есть знаменитости. Люди, побывавшие на своем веку во многих тюрьмах и пользующиеся влиянием. И рекомендация такого человека много может помочь и в тюрьме.
У обратников есть еще одна специальность.
Наметив доверчивого арестанта с деньгами, они подговаривают его бежать и затем дорогой убивают, грабят и возвращаются в тюрьму:
– А товарищ, мол, отстал или поссорился, один пошел. Я же с голодухи вернулся.
Есть люди, убившие таким образом на своем веку по шесть товарищей. Эти преступления очень часты. Но это уж надо делать потихоньку от каторги: за это каторга убивает.
Обратниками заканчивается цикл «почетных» лиц. Теперь мы переходим с вами к отверженным даже среди мира отверженных. К людям, которых презирает даже каторга.
Тут мы прежде всего встречаемся с крохоборами, или кусочниками. Каторга не любит тех из ее среды, кто «выходит в люди», делается старостой, кашеваром или хлебопеком. И она права. Чистыми путями нельзя добиться этого привилегированного положения. Только ценой полного отречения от какого бы то ни было достоинства, ценой лести, пресмыкательства перед начальством, взяток надзирателям, ценой наушничества, предательства и доносов можно пролезть на Сахалине в старосты, то есть освободиться от работ и сделаться в некотором роде начальством для каторжан. Прежде в некоторых тюрьмах даже драли арестантов не палачи, а старосты. Так что, идя в старосты, человек вместе с тем должен был быть готов и в палачи. Только нагоняя, по требованию смотрителя, как можно больше «припека», то есть кормя арестантов полусырым хлебом, хлебопек и может сохранить за собой свою должность, позволяющую ему иногда кое-что утянуть. Этих-то людей, урезывающих у арестантов последний кусок и отнимающих последние крохи, каторга и зовет презрительным именем «крохоборы», или «кусочники».
– Тоже в начальство полез!
– Арестант – так ты арестант и будь!
Каторга не любит тех, кто старается возвышаться, но презирает и тех, кто унижается. Мы уже знакомы с типом поддувалы. Так называется арестант, нанимающийся в лакеи к другому. Кроме исполнения чисто лакейских обязанностей он обязан еще и защищать своего хозяина, расплачиваться своими боками и бить каждого, кого хозяин прикажет. Поддувалы отцов, например, обязаны бить неисправных должников. А если должник сильнее, то и терпеть поражение в неравном бою. Конечно, даже каторга не может иначе как с презрением относиться к людям, торгующим своими кулаками и боками.
На следующей ступеньке человеческого падения мы встречаемся с очень распространенным типом волынщика. «Затереть волынку» на арестантском языке называется затеять ссору. Волынщики – это такие люди, которые только тем и живут, что производят в тюрьме «заворожки». Сплетничая, наушничая арестантам друг на друга, они ссорят между собою более или менее состоятельных арестантов, чтобы поживиться чем-нибудь от того, чью сторону они якобы принимают. Этими волынщиками кишат все тюрьмы. Таких людей много и везде кроме тюрьмы. Но в каторге, вечно озлобленной, страшно подозрительной, недоверчивой друг к другу, голодной и изнервничавшейся, в каторге, где за 60 копеек режут человека, где, имея в кармане гроши, можно нанять не только отколотить, но и убить человека, – в каторге волынщики часто играют страшную роль. Часто «не из-за чего» происходят страшные вещи. Заколотив насмерть арестанта или при виде лежащего с распоротым брюхом товарища, каторга часто с недоумением спрашивает себя:
– Да из-за чего же все случилось? С чего пошло? С чего началось?
И причиной всех причин оказываются волынщики, затеявшие «заворожку» в надежде чем-нибудь поживиться. Робкому, забитому арестанту приходится дружить да дружить со старым, опытным волынщиком, а то затрет в такую кашу, что и костей не соберешь.
Ступенью ниже еще стоят глоты. С этим типом вы уже немножко знакомы. За картами, в споре на арестантском сходе они готовы стоять за того, кто больше даст. «Засыпать» правого и защищать обидчика им ничего не значит. Таких людей презирает каторга, но они имеют часто влияние на сходах, так как их много и действуют они всегда скопом. «Глот» – одно из самых оскорбительных названий, и храп, как его назовут глотом, полезет на стену:
– Я – храп. Храпеть на сходах люблю, это верно. Но чтоб я нанимался за кого…
И фраза может кончиться при случае даже ножом в бок, камнем или петлей, наброшенной из-за угла. Это не мешает, конечно, храпам быть, по большей части, глотами, но они не любят, когда им об этом говорят. Для глотов у каторги есть еще два прозвища. Одно – остроумное «чужой ужин», другое – историческое «синельниковский закуп». Происхождение последнего названия восходит еще ко времени, когда, при господине Синельникове, за поимку бродяги в Восточной Сибири платили обыкновенно 3 рубля. С тех пор каторга и зовет человека, готового продать ближнего, «синельниковский закуп». Название одно из самых обидных, и, если вы слышите на каторге, что два человека обмениваются кличками:
– Молчи, чужой ужин!
– Молчи, синельниковский закуп!
Это значит, что на предпоследней ступеньке человеческого падения готовы взяться за ножи.
И, наконец на самом дне подонков каторги перед нами – хам.
Дальше падения нет. Хам, в сущности, означает на арестантском языке просто человека, любящего чужое. «Захамничать» значит взять и не отдать. Но хамом называется человек, у которого не осталось даже обрывков чего-то, похожего на совесть, что есть и у глота, и у поддувалы, и у волынщика. Те делают гнусности в арестантской среде. Хам – предатель. За лишнюю пайку хлеба, за маленькое облегчение он донесет о готовящемся побеге, откроет место, где скрылись беглецы. Этот тип поощряется смотрителями, потому что только через них можно узнавать, что делается в тюрьме.
Хам – это страшное название. Им человек обрекается если не всегда на смерть, то всегда на такую жизнь, которая хуже смерти. Достаточно обыска, даже просто внезапного прихода смотрителя, чтобы подозрительная каторга сейчас увидала в этом «что-то неладное» и начала смертным боем бить тех, кого она считает хамами. Достаточно последнему жигану сказать:
– А наш хам что-то, кажись, «плесом бьет» (наушничает начальству).
Чтоб хаму начали ломать ребра.
Больше того, довольно кому-нибудь просто так, мимоходом, от нечего делать, дать хаму подзатыльника, чтобы вся тюрьма кинулась бить хама.
– Бьет, значит, знает за что.
Чтоб хаму накрыли темную – завалили его халатами, били, били и вынули из-под халатов полуживым.
Посвящение в каторжники
Всякий, конечно, слыхал об этом обычае «посвящения в арестанты», об этих жестоких истязаниях, которым умирающая от скуки и озлобленная тюрьма подвергает новичков.
Для чего тюрьма творила над новичками эти истязания, при рассказе о которых волос встает дыбом? Отчасти, как я уже говорил, от скуки, отчасти по злобе на все и на вся и из желания хоть на ком-нибудь выместить накипевшую злобу, от которой задыхается человек, а отчасти и из практических соображений: нужно было узнать человека, устоит ли он против жалобы начальству, даже если его подвергнут страшным истязаниям. Ведь надо же знать человека, пришедшего в «семью». Будет ли он всегда и во всем надежным товарищем?
Я обошел все сахалинские тюрьмы и могу с полной достоверностью сказать, что прежний страшный обычай посвящения в каторжники, обычай пытать новичков, отошел в область преданий. Теперь этого нет. Тогда розга и кнут свистели повсюду, и это отражалось на нравах тюрьмы. Теперь нравы мягчают.
Молодая каторга делает только удивленные глаза, когда спрашиваешь: «А нет ли у вас таких-то и таких-то обычаев?» И только старики Дербинской каторжной богадельни, когда я им напоминал о прежних обычаях посвящения, улыбались и кивали головами на эти рассказы, словно встретились с добрым старым знакомым:
– Было, было все это! Верно.
И они охотно пускались в те пространные описания, в которые всегда пускается человек при воспоминаниях о пережитых бедствиях.
А молодая каторга и понять даже этих обычаев не может:
– Да кому же какая от этого польза?
Польза – вот альфа и омега всего миросозерцания теперешней каторги. И в этом нет ничего удивительного: преобладающий элемент каторги – убийцы с целью грабежа, то есть люди, совершавшие преступление ради «пользы». И нравам, обычаям и законам этих людей приходится подчиняться остальным: дисциплинарным, жертвам случая, семейных неурядиц и т. д.
Польза – это все. Каторжанин, совершивший убийство на Сахалине, рассказывал мне о своем преступлении и упомянул о том, что по его преступлению забрали было и другого, ни в чем не повинного поселенца:
– Но я его высвободил… Потому он не мог быть в моем деле полезен.
А если бы мог быть полезен, он бы запутал ни в чем не повинного человека, и вся каторга бы его поняла:
– Должен же человек думать о своей пользе. Всякий за себя.
Все теперешнее посвящение в каторжники состоит в том, что тюрьма старается извлечь из новичка пользу, то есть. пользуясь его неопытностью, обмошенничать его елико возможно.
Для этого у каторги есть несколько игр, в которые только можно играть, что с новичками: в платочек, в крестики, в кошелек, в наперсток, в тузы, в черное и красное.
В этом посвящении есть даже нечто симпатичное: тут наказывается страсть к легкой и верной наживе, желание объегорить своего же брата наверняка.
Вновь прибывшая на пароходе партия выдержала карантин, подверглась медицинскому освидетельствованию, разделена, безо всякой практической пользы и безо всякого применения этого деления, на «полносильных», «слабосильных» и «вовсе неспособных к труду» и явилась в тюрьму.
Еще раньше, пока партия сидела свои три-четыре дня в карантине, тюрьма навела о ней кой-какие справки. У одного с новой партией пришел брат, у другого – сообщник, у третьего – просто старый товарищ. Все эти лица, рискуя получить карцер и розги, побывали в карантине и кое-что разузнали. Тюремные брадобреи, рискуя спиной, сбегали в карантин, кого побрить-постричь, и поразнюхали, кому из вновь прибывших арестантов удалось протащить с собой деньги, кто разжился дорогой игрой в карты или писанием писем и прошений, у кого вообще водятся деньжонки. Тут все разузнается: сколько господа пассажиры дали на Пасху певчим-арестантам, сколько удалось выпросить у посторонних «на палача». И когда новая партия приходит в тюрьму, тюрьма уже знает об ее имущественном положении и на кого следует обратить внимание.
В тюрьме и так тесно, а тут прибавилось народу еще. Приходится спать под нарами. Старосты продают новичкам лучшие места, конечно, стараясь содрать гораздо дороже того, что обыкновенно стоит «хорошее место» в тюрьме. Изголодавшиеся жиганы немножко «обрастают шерстью», продавая последнее, что у них осталось, – места на нарах, – и сами залезая под нары.
Новичок еще не может прийти в себя, собраться с мыслями; он напуган, ошарашен новой обстановкой, не знает, как ступить, как держаться; он видит только одно, что здесь, куда ни сунься, все деньги, что без денег пропадешь, что деньги нужно наживать во что бы то ни стало. В это-то время его и подлавливают.
Новичок сидит на нарах и со страхом и с любопытством смотрит на людей, среди которых ему суждено прожить долгие, ух, какие долгие годы.
По тюрьме, с видом настоящего дяди сарая, ходит какой-то разиня-арестант. Из кармана бушлата торчит кончик платка, на котором завязан узелок, а в узелке, видно, завязана монета.
Другой арестант, успевший уже давеча закинуть ласковое слово новичку, тихонько сзади подкрадывается к дяде сараю, хитро подмигнув, развязывает узелок, вынимает двугривенный и завязывает копейку. Новичок, которому подмигнул ловкач, сочувственно улыбается: здорово, мол.
– Эй, дядя! – окрикивает ловкач дядю сарая. – Что у тебя – фармазонская, что ли, копейка, что ты ее в узелок завязал?
– Кака така копейка? – простодушно спрашивает дядя сарай.
– А така, что в платке завязана. Дура, черт! Чувырло братское! Завязал копейку, да и ходит.
– Будет заливать-то! Заливала-дьявол! Не копейка, а двое-гривенный!
Дядя сарай прячет высунувшийся угол платка в карман. Кругом собирается толпа.
– «Двоегривенный»! – передразнивает его ловкач. – Да ты видал ли когда двоегривенные-то какие бывают: ясные-то, не липовые? Завязал копейку, ходит-задается: «Двоегривенный»!
– Ах ты, такой-сякой! – выходит из себя дядя сарай. – Ты что ж срамишь меня перед всеми господами арестантами? Хошь парей? На десять целковых, что двоегривенный?
– На десять?!
– То-то, на десять. Прикусил язык голый!
Толпа хохочет.
– Слышь ты, нету меня десяти целковых. Ставь красненькую, мне потом целковый дашь! – шепчет ловкач новичку.
Новичок колеблется.
– Наверняка ведь! Сам видел.
– Ставь! – подуськивают в толпе.
А пока идут эти переговоры, дядю сарая якобы отвлекают разговорами, чтобы не заметил.
– Вот он за меня ставит! – объявляет ловкач, указывая на новичка. – Выкладывай красный билет!
Оба выкладывают по десяти рублей.
– Давай платок! Ты и развязывай! – передают платок новичку.
Новичок развязывает узел и бледнеет: двугривенный!
– Так-то! А говоришь, дурашка, копейка! Не лезь в чужом кармане саргу считать.
– Да это мошенство! – вопит новичок, хватаясь за деньги.
Но у него вырывают десятирублевку, а если не отдает, бьют:
– Проиграл – плати. Правило.
Только тут он узнает, что и прикинувшийся дядей сараем, и ловкач – все это одна шайка жиганов и игроков.
Фокус объясняется просто: дядя сарай должен только успеть развязать в кармане узелок, вынуть копейку и завязать двугривенный. Перед прибытием новой партии к этой ловкости и проворству рук специально готовятся.
А в другом углу камеры разыгрывается между тем другая сцена.
– Ах ты, татарва некрещеная! Бабай проклятый! – орет перед несколькими новичками арестант на простофилю, у которого он только что незаметно срезал высунувшийся из-под рубахи крест.
– Какой же я бабай, – запальчиво орет простофиля, – ежели я крещеный человек и у меня крест на шее есть?
– Нет у тебя креста на шее, у бабая!
– Как нет? Парей на пятишку.
– Ребята! – обращается арестант к новичкам. – Сложим пять целковых, утрем бабаю нос.
Все видели, как крест был срезан, а деньги в каторге ой-ой как нужны. Пять рублей немедленно составляются.
– Расстегивай ворот.
Спорщик расстегивает рубаху. На шее крест. Тут все, конечно, состоит только в том, что на человеке было два креста.
Новички ошеломлены, требуют деньги назад: «Мошенство!» – но напарываются на кулаки всей тюрьмы:
– Плати, коль проиграл! Правило!
Не будем особенно долго останавливаться перед новичком, который с изумлением повторяет, глядя в свой кошелек:
– Как же так? Было двадцать целковых, а стало десять. Значит, украли! Этак я жалиться буду!
– Попробуй! Свези тачку! Легаш паскудный!
С ним сыграли ту же шутку, какую специалисты-подкидчики[37] устраивают часто на улицах и Одессы, и всех вообще больших городов.
Вдвоем с арестантом они нашли кошелек и только что хотели приступить к дележу добычи, как перед ними словно из-под земли вырос владелец потерянного кошелька.
– Мой!
– А твой, так возьми!
– Стой! А куда же два серебряных целковика делись? Тут два серебряных целковика были!
– Никаких мы целковиков не видали.
– Ан, врешь! Это что ж? Воровство? У своих тырить начали?
– Да хоть обыщи, дьявол! Чего лаешь!
Арестант выворачивает карманы и показывает кошелек. То же по необходимости делает и новичок.
Владелец двух якобы пропавших рублей роется в его кошельке, двух целковиков, понятно, не находит и отдает кошелек обратно.
– Знать, другой кто взял! Не взыщите! Вижу теперь, что вы люди честные!..
И уходит искать два пропавших целковых.
Только потом новичок, заглянув в кошелек, увидит, что из него во время осмотра исчезло десять рублей.
Тут дело снова в ловкости и проворстве да в том, чтобы во время осмотра кто-нибудь сзади будто нечаянно толкнул новичка, заорал, вообще заставил его на секунду отвернуться.
Пойдем к группе, собравшейся около игрока. Тут идет игра в наперсток. Два наперстка, под одним есть шарик, под другим – нет. Игра идет на маленькой скамеечке, во время обеда заменяющей стол, поставленной на нарах. Игрок с такой быстротой передвигает наперстки, что нет возможности заметить, который из них тот, под которым шарик.
– Закручу! Замучу! – орет игрок. – Ставьте, что ли!
– Ишь, черт, дьявол, лешман! Ни свет ни заря, спозаранку за игру принялся! – раздается сзади игрока в толпе.
– А тебе какое дело, треклятому? – отзывается игрок.
– А такое, что непорядок! Вот какое!..
– А ты что тут за порядчик такой выискался? Тебя кто порядки уставлять звал? Ты что за шишка?
– А ты не лайся! Звездануть тебя в душу, черта…
– Молчи, пока арбуз не раскололи!
– Расколол один такой…
Вот-вот запустят руки за голенища, и пойдут в ход жулики – ножи. Лица озверели. Игрок забыл и об игре. Повернулся лицом к обидчику.
А в это время арестанты подглядывают, под каким наперстком хлебный шарик.
– Ставь, ставь красненькую! – шепчут они денежному новичку, около места которого и затеялась игра. – Ставь! Чего его жалеть! Всех обыгрывает! Надо и его! Ставь, наверняка ведь. Вот так, прячь деньги под карту…
– Да будет вам, дьяволы! – обращаются они к ссорящимся. – Ишь, волынку затеяли, дьяволы! А тебе что! Не ндравится, проходи, а огня из человека добывать нечего. Скипидаристый, право, человек!
Вступившегося в игру протестанта уводят. Игрок, ворча и доругиваясь, возвращается к игре:
– Ну, что тут?
– Все сделано. Куш под картой.
Игрок берется за наперстки.
– Нет, уж это ты оставь! – протестует толпа. – Игра составлена. Как есть, так и будет! Вот на этот он поставил!
– Да вы, может, подсмотрели, дьяволы?
– Видать, что окромя жулья никого не видел в жисть. Станет кто подсматривать! Нет уж, правило! Игра составлена!
– Да, может, куш велик?!
– Под картой сколько есть! Нет, ты уж по правилам! А то «темную». Любишь, щучий сын, выигрывать! Умей и платить.
– Ну, ин, будь по-вашему! Ежели правило, я ни слова. Этот, что ли?
– Этот! – подтверждает новичок.
Игрок поднимает наперсток, под наперстком пусто, и тянет куш из-под карты.
Дело снова в ловкости рук, в умении быстро и незаметно, пока новичок волнуется во время спора, передвинуть наперстки один на место другого.
Тузы и черное и красное – это почти одно и то же. Выбирают по желанию: тузы или другие карты.
Лежат крапом вверх три туза: два черных и один красный. Игрок их перекладывает с такой изумительной быстротой, что нет возможности уследить, куда ляжет красный.
Но во время игры его отвлекут какой-нибудь ссорой или прибегут сказать что-нибудь. Игрок отвернется, а в это время какой-нибудь арестант подсмотрит, где красный, и сделает на крапе карандашом метку.
– Ставь на этого, – шепнут новичку.
Игрок кончит ссору или разговор, возьмется снова за игру, начнет перекладывать карты с места на место.
– Готово!
Новичок ставит на меченого туза часто все, что у него есть, желая сразу вдвое разбогатеть. Ему дадут самому вскрыть туза, он вскроет: черный!
Дело в вольте, который делает во время метки игрок. Он подменяет меченого красного туза точно так же отмеченным, заранее приготовленным черным.
Так шулера обыгрывают тех, кто не прочь бы выиграть наверняка.
И вот к вечеру новички, проигравшиеся в прах, обманутые, часто избитые за нежелание платить, ложатся на нары, думая:
– Ну, народ!
А сосед утешает:
– Зато ты теперь настоящий арестант. Форменный, как есть. Все ту же школу проходили. Порядок.
Они обобраны и тем посвящены в каторжане. Каторга не любит собственности и собственников. Их деньги пошли гулять по тюрьме: сегодня – к одному, завтра – к другому…
Некоторые из вновь посвященных с тоской и ужасом думают о предстоящих днях голодовок и всяческих лишений.
Другие чувствуют злобу в душе и засыпают с мечтою, как они и сами будут точно так же обирать новичков.
