Владимир Андерсон
Борьба: Пленники Тьмы (книга первая)
И словно стрела пронзила Гавриила. Ведь это он, именно он так наставлял. Это он уважал ценности древних славян как свои собственные. Он воспитал так своего ребёнка… А теперь у его сына сломан позвоночник и ещё Бог знает что. Теперь сын умирает.
«Зачем?! – вскричал в уме Гавриил, глядя на сына.
«Моя жена… – сказал Рафаил. – она скоро родит… Она должна родить здорового ребёнка».
«Она родит здорового ребёнка. Зачем ты полез во всё это?»
«Я вам поесть принёс», – из последних сил ответил Рафаил и бросил свою руку в сторону, указывая на коричневый мешок.
Рука свалилась на землю, отбросив горсть песчинок. Они беспорядочно разлетелись в стороны, приподняв немного пыли. Тёмное облачко полетело сквозь светлые лучи излучаемые светлым сердцем повстанца. Сердце уже не билось, но лучи всё шли. И не было им ни конца, ни края.
Двенадцатиметровый пригорок из камней и глинистой земли. На двуноге стоит пулемёт, рядом мешок с едой. Вокруг темно, а здесь светло. Лучи шли ввысь. И серые глаза, и белая кожа отражалась на них. В этом прекрасном месте нашёл свою смерть Рафаил.
Тяжёлые отцовские руки обняли голову и прижали её к своей груди. Какая-то невидимая, но очень острая стрела воткнулась командиру в сердце, стрела смазанная ядом, гниющая стрела. В середине груди всё зажалось и отвердело в камень. Горло запершило, и стало тяжело дышать.
Гавриил погладил сына по голове. Светящиеся светлые волосы продолжали сверкать вместо сердца. Он попытался дышать сильнее и жёстче. И получилось. Воздух пошёл через шею, проталкивая что-то застрявшее, и прямо в лёгкие. Стрела вылетела из сердца. Только то, что превратилось в камень посередине груди осталось неизменным, осталось камнем.
Командир положил сына на землю, ещё раз погладил его голову и твёрдо пошёл обратно, к тем, что выжили после перестрелки.
Спустившись с пригорка, Гора увидел лишь шестерых из девятнадцати шахтёров, остальных успели убить чумы. Двое из шести сильно нервничали и не могли взять себя в руки: Фёдор Птицев и Кирилл Столов.
Их Гавриил взял с собой, чтобы не расстраивали работающих на шахте.
«Что нам делать? Гора, нас всех убьют», – паниковал на всю железку Фёдор. Его тускло-зелёные глаза никогда не говорили правду, лишь показывали страх.
Второй паникёр Столов пока только кивал.
НО тут нашлась и поддержка. Та самая, на которую командир всегда мог расчитывать. Елена Багратионова. Её собранность и желание помогать людям находило правильное понимание свыше. Гора брал её на выездные работы, чтобы ребята держались достойно и, что не маловажно, не матерились. Когда они начинали орать матом на всё, что только происходило вокруг, получалось неприятное и непонятное собрание слов, всегда мешающее работе. А при приятной двадцатилетней девушке этого не было. Все просто взаимно трудились.
«Да ладно вам, ребят», – добродушно сказала она, чуть ли ни попросив об этом.
Слова были сказаны не сильные, но сказаны сильно. Сильно в душе. Тот самый момент, когда видимая слабость оказывается невидимой силой. Это успокоило Столова, но не Птицева: «Да чёрт дери! Что вообще было?!»
«Молчать», – ударил словом Гавриил выше потолка и так же жёстко продолжил: «Раньше все подчинялись мне как любящему отцу, хорошему командиру… И я довёл кого0то до состояния оппозиции. Теперь кто-то стал паниковать и повышать голос на командира. Теперь кто-то позволил сеье говорить до командира».
Сказанное не сбило с толку Птицева, он всё упорно стоял, расселяя панику.
Гавриил уже понял, что ему придётся сделать, и продолжил: «Так не пойдёт всё это. Теперь пойдёт только так, как я скажу. Теперь я вам не отец и не добрый командир. Теперь я вам – диктатор. И слушать меня теперь без оговорок и без оглядок. И выполнять мои указания, как я скажу. И за неподчинение – смерть».
Фраза закончилась, предоставляя возможность обдумать – пятеро шахтёров прислонили правый кулак к левому плечу и склонили голову, страх и уважение. Шестой отвернулся.
«И за неподчинение – смерть», – повторил Гавриил, ступая вперёд. Ему не было кого-то жалко, он и забыл, как это вообще, в глазах его всё было красно, а в уме – чисто и цинично, и всё это из-за затвердевшего камня посередине груди.
«Да знаешь что?! – недоумённо воскликнул Птицев, не зная, что «Контроль» сзади в метре от него. – Мне Надое…»
Договорить он не успел, мощный кулак влетел ему в спинной мозг – Птицев упал на колени, затем целиком на землю.
Громоздкая фигура подошла ближе и присела. Руки, словно две железные горы схватили за плечи лежавшего и, приподняв его, отбросили в сторону – еле дышащий Птицев перевернулся на спину. Глаза его были зарыты: они понимали, что будет, и не хотели это видеть.
Четверо шахтёров стояли, не шевелясь: только Лена с ужасом прикрыла рот руками и тихо шептала «Господи».
Контроль подошёл к лежащему и, наклонившись, сдавил ему шею своей железной рукой. Птицев закряхтел и задёргался, пытаясь вырваться. Глаза открылись и жалобно запросили пощады.
Пальцы сжались ещё сильней, в кожу впились ногти, и наружу брызнула кровь. От увиденного Лена вскрикнула и ещё сильнее зажала рот руками.
«Я подчиняюсь. Я ошибался. Я сдаюсь», – из последних сил молили его глаза.
С виду всё оставалось также, но внутри Гавриил старался понять себя самого: «Он сдался. Он и правда больше не будет. Зачем его убивать за пару слов. Он ещё молод и не сформировался как личность. Он просто запутался. Может, он не заслуживает смерти».
«Нет! – крикнул диктаторский камень в груди. – Он не подчинился. За неподчинение – смерть! И убить его цинично и жестоко. Он опасен для нашей войны. Он отдаляет нашу Победу. На войне нет пощады! На войне за неподчинение – смерть!»
Тут Гавриил окаменел полностью – все его мускулы стали прутьями, плоть – камнем, кожа – землёй. Стеклянный взгляд и немое лицо. Рука продолжала сжимать уже посиневшую шею – жизнь покидала Птицева.
«Пожалуйста», – шептали угасающие глаза.
Ни в голове, ни где-то ещё у контроля не было никаких мыслей – внутри обитала только цель.
Гавриил поднялся на ноги. С руки его каплями капала кровь, а на ладони пахло смертью. На земле у его ног лежал казнённый. Больше никто не паниковал; Лена, присев на корточки и закрыв руками нос и рот, смотрела на горсть глинистого песка рядом с собой.
«Стас», – скомандовал Диктатор.
Владимиров поднял глаза, не отводя руки от плеча.
«Вон видишь пригорок… Там лежит Рафаил…» – Гавриил боялся сказать «мой сын», чтобы не заплакать; он не был уверен, что сдержится, поэтому не рисковал: «Перенеси его сюда, а на его место положи Птицева… Николай. Помоги ему».
Никто ещё толком не понял, о каком «Рафаиле» сейчас шла речь. Хотя во всём Донецке-Макеевке такое имя было только у одного шахтёра, никому и в голову не приходило, что имеется в виду именно он. Как лицо командира могло оставаться таким же спокойным как и раньше. Пока никто не осознал, что командира больше нет, есть диктатор.
Гавриил подошёл к Лене и тоже присел на корточки: «Что ты задумалась?»
«Зачем вы это сделали?» – не поднимая взора и тяжело вздохнув, спросила она.
«Он не подчинился».
«И меня вы тоже убьёте, если я не подчинюсь?»
«Нет, тебя не убью…»
Они оба замолчали, просто не зная, как выразить свои последние мысли. Через минуту Гора увидел, как тело Рафаила медленно несут с вершины пригорка. Лена обернулась точно в эту точку.
«Мой сын…» – начал было говорить Гавриил, но остановился, ожидая боль в сердце и мрак в горле, но ни того ни другого не было, и он продолжил: «Погиб только что».
Лена очень давно дружила с Рафаилом. Они даже родились в один день. Они рассказывали друг другу всё, что только знали. Были друг другу как брат и сестра. Теперь ей некому было пожаловаться, теперь ей не с кем было поделиться радостью, теперь у неё не было родного человека.
Ещё один тяжёлый вздох и прямо из середины груди, по её глазам покатились слёзы. Она прикрыла глаза и тихо заплакала. Только что ей пришлось увидеть бой, хладнокровное убийство, а теперь ещё и тело близкого. Слишком много всего за один день. Лена легла на землю и зажалась как только смогла. Она не хотела видеть весь этот мир – вдруг она снова откроет глаза, и случится ещё что-то более страшное, что-то, что нельзя себе представить.
Спустя немыслимый промежуток времени что-то или кого-то положили рядом с ней. Она не хотела открывать глаза.
«Лен… – послышался голос Гавриила. – Это Рафаил. Попрощайся с ним».
Лена открыла глаза: рядом лежал Рафаил. Спокойный и добрый, как всегда, но только мёртвый.
Она дотронулась до его светлых волос: всё такие же пушистые и мягкие. Пальцы прошлись по голове. Лена чувствовала, что ей становится всё легче и легче.
«Я надеюсь тебе будет хорошо там, брат», – сказала Лена и поцеловала его в лоб. Это было её прощание.
Изо всех погибших только Рафаила можно было закопать, причём только в воронке, под рельсами, чтобы чумы не нашли. Если вырыть в другом месте, останутся следы. Всех остальных придётся отдать чумам. Те рассказывали, что их гордость не позволит им съесть их (чумы способны питаться практически всем), но ходили слухи, что чумы способны есть постоянно, практически не насыщаясь, поэтому, скорее всего, их всё-таки съедали.
Когда закапывали Рафаила все об этом и думали, что ему повезло больше других (правда не всех: закапывали ещё тех, кто умер в 1-ом секторе).
«Коль, подойди сюда», – позвал его Гавриил. Когда тот приблизился послышался твёрдый голос диктатора: «Николай, ты вернёшься на шахту. Сейчас. Подойдёшь к первому попавшемуся чуму, встанешь перед ним на колени, поклонишься до самой земли и скажешь: «Хозяин, на нас напали. Мы отбили нападение». А когда он спросит, почему ты один и где остальные, скажи ему: «Прости нас хозяин, охранявшие нас погибли». И он ударит тебя. Потом, может быть, ещё раз. Не уклоняйся, и он остановится быстро. А когда остановится, скажи ему: «Я заслужил хозяин. Позволь мне послужить тебе ещё. Сейчас наша сома, возможно, вторично подверглась нападению». Это скорее всего, напугает его, и он сразу передаст обо всём своим. А если нет, скажи ему: «Хозяин, мы уже починили дорогу, дай мне команду и я передам её своим. Как мы ещё можем послужить нашей Великой Империи?» Тогда он точно передаст обо всём своим. И что бы тебе ни сказали чумы, отвечай им, что ты готов служить на славу Империи. Отвечай им так, и они поверят тебе. Иди, Николай, и выполни задание».
Никто не понял, что сейчас сделал Гавриил. Его сына убили чумы. И именно их он должен ненавидеть. А он дал указание своим подчинённым кланяться им в ноги, служить им, на благо их Империи.
Гора отвернулся и медленно пошёл к поезду, размышляя о том, что ещё предстояло сделать: «Сейчас он придёт и поклонится им. Затем это сделают и все остальные. И чумы поверят, что сломали нас, поверят, что им ничего не угрожает. Они ослабнут, и когда настанет момент, мы скажем им нет. Все вместе. Мы скажем это так громко и сильно, что они сами подумают также. Тогда они проиграют. Тогда мы получим Свободу».
Самый счастливый на всей Земле
Белая нескончаемая степь. Солнце и лучи на снегу.
Александр Ручьёв пробирался вперёд. Все его мысли и ощущения куда-то пропали. Лишь неведомая сила двигала его вперёд.
За одной из степных дюн оказалась дорога – Никополь уже близко.
Повстанец выбрался на дорогу и побежал по ней. Стало легче, но сил всё равно не было. НЕ было ни сил, ни мыслей – было движение вперёд. Он снова потерял ориентацию и погрузился в самого себя, в то время как ноги неустанно рвались в бессмертие.
Он вспомнил как они вместе с Владимиром бежали по похожей дорожке, тренируясь к очередному переходу. Владимир говорил тогда, что, когда, закончится война, у него, наконец, будет достаточно времени, чтобы найти свою суженую. У них будет много детей, которые не видели войны. Он мечтал иметь домик у Печенежского водохранилища, недалеко от которого в Древнюю Войну погиб один его предок. Он будет рассказывать своим детям как воевал сам, как воевали другие, сколько погибло друзей и родных; что сколько бы он ни искал, не мог найти места, где не было войны, а ещё, что войны никогда больше не станет, если так захотят все, а после такого именно так и будет – и его дети никогда не будут воевать… Тогда Александр спросил его, что он будет делать, если всё-таки не доживёт до конца войны.
Владимир ответил, что тогда обо всём этом будут мечтать его дети, и, когда они доживут до конца войны, то будут рассказывать уже своим детям, как воевал их дед, и прадед, и, что нет на земле места, где не было войны.
У Александра заболело в сердце, ведь Владимир мёртв, и ни детей, ни жены у него не было, значит некому будет рассказывать о том, как воевал его дед, и прадед, и … И Владимир так и останется солдатом, чьё имя известно, но никому не нужно.
«Нет! – крикнул в уме Александр и побежал ещё быстрее. – Если я доберусь, о нём будут ходить легенды, его будут приводить в пример, он будет нужен, он будет Историей».
Послышался топот копыт, уже сильный и близкий. За какое-то мгновение показалось два всадника – белые лошади и такие же люди. Лицо повстанца осталось неизвестным, но душа заулыбалась.
Через каких-то пятнадцать секунд они были в шаге друг от друга.
«Дружище, ты далёко?» – спросил первый из них, тот, у кого нос покраснее и глаза пошире.
Свой своего за версту чует: Александр радовался, что Своё задание он выполнил.
«Группа Хмельницкого. Красная чайка», – ответил Александр. Последние слова на самом что ни на есть «чрезвычайном» языке значили, что у него срочная посылка.
Несмотря на чрезвычайность их мимика ни чуть не изменилась – такие бодрые и жизнерадостные.
«Ха-Ха», – сказал второй.
«Отлично, папаша! Садись, мигом доставим», – кивнул первый.
«Казаки», – вывел Александр, залезая на скакуна.
Домчали и правда мигом и даже с ветерком.
Командир Никопольской группы Николай Кровин-Кутузов был знаком с Ручьёвым, и как специально ждал у самого края города.
Александр слез с лошади и сделал два шага вперёд, но дальше не смог, ноги не чувствовали. Николай подошёл и обнял его – когда-то они оба находились в одной боевой связке.
«Как жизнь?» – спросил было тот, но почувствовал жар, разлетавшийся от Александра. Его красные и слегка распухшие руки не шевелились и даже не дрожали, по ним и кровь-то не текла.
«Письмо в правом кармане, дружище…» – ответил повстанец и начал падать, но тут же был пойман командиром. Александр не чувствовал ног, рук, живота, спины – вообще ничего не чувствовал, только веки, иногда моргающие на глазах. Раньше всё тело кололо, затем сводило, сжимало, бросало в оцепенение и вот ничего. Но было хорошо, так как ещё никогда не было.
Александр посмотрел вверх – там не оказалось Неба. Откуда-то издали распространялся Свет.
«Саня! Саня!» – командир потряс Ручьёва, но ответа не последовало – повстанец погиб: замёрз насмерть.
«Тебя не забудут», – сказал Кровин-Кутузов и дал указание найти хорошее место для захоронения.
Спустя минуту командир вскрыл конверт:
«От Виктора Хмельницкого командиру группы Николаю Кровин-Кутузову.
Приказываю заминировать пути из Донецка-Макеевки в Днепропетровск. Не вечера 29 марта. По ним, на пути в Днепропетровск, будет двигаться колонна. Предположительно от трёх до пяти бур. Возможно СЧК. В качестве наиболее подходящего места использовать участок Васильковка-Письменное, близ реки Волчья.
При необходимости замените место минирования, но к 20:00 29 марта всё должно быть готово.
Действовать максимально осторожно, возможно, введение чрезвычайного положения при охране транспортных путей.
Первая степень важности.
Виктор Хмельницкий».
Чего нельзя допускать.
Когда чумы узнали, что десятеро из них лежат мёртвыми в пещере, не поверили. Он смеялись над Николаем. Но он поклонился им как хозяевам, просил помощи в «отражении следующего нападения», показывал кровь на своих руках. А они не верили ему. Лишь один совсем молодой, ещё не совсем бесчеловечный чум Данхр решил проверить это.
Тогда начали смеяться и над ним. Но он последовал за человеком, вместе с ним и два его друга на случай нападения маки.
Вид пещеры Данхра вовсе не смутил. Он ещё не знал, что чумы редко гибнут в каких бы то ни было случаях. Ему казалось, что это нередкое событие, что война, хоть и идёт только с маки, но всё же идёт, а значит есть и потери.
Когда он вернулся в Донецк-Макеевку, на его лице не было ни удивления, ни страха, поэтому и его словам о происшедшем никто не поверил. Но его друзья принесли тело Ёгнхра.
Тогда все содрогнулись: где-то при виде лица начальника эсчекистов, искарёженного неведомым страхом, началась паника.
В пещеру отправили чуть ли ни две трети всего личного состава: три буры СЧК и одну буру Чёрного Камня. С ними отправился заместитель Ананхр брат-чум Шинхр.
Первым делом прибывшие хотели убить оставшихся в живых шестерых шахтёров. Но те поклонились им как хозяевам и попросили прощения за то, что не смогли уберечь своих хозяев от смерти; Гора сказал, что мёртвые шахтёры работать не смогут, а ему очень хотелось бы принести свои извинения и на следующий день превысить норму добычи в два раза.
У Шинхра было специальное указание привести в живых хотя бы одного человека, но увидев такое подчинение, он не смог отдать приказ уничтожить остальных – неписаный закон: если он посоветует наверх «удачливого» человека, то повысить могут потом и его самого.
Всех вернули в Донецк-Макеевку.
«Виктор», – сказал Диктатор, обращаясь к командиру болгарской сомы. Тот не заметил окаменелости своего собеседника и того, что в его жилах вместо крови течёт расплавленная сталь. «Да-да, мой друг», – ответил Валиков.
«Мой друг»… Сколько смысла могут вкладывать люди, готовые загрызть в любую удобную минуту. «Мой друг» – обращение, показывающее душевное отношение, а используется по большей части для того, чтобы обмануть.
«Дружище, завтра мы будем готовы…» – в другое время Гавриил мог бы посмеяться этой фразе – как при таком режиме можно быть к чему-то неготовым – но сейчас не стал, ведь теперь он не Командир, он Диктатор. Диктатору нельзя чему-то радоваться, нужно всегда быть сжатым в кулак, чтоб, в случае чего, давить на всех, жать так, чтобы слушались.
Валиков похоже не видел в Гаврииле дальновидного человека, способного действовать в обход очередному шагу – идти не по дороге, а рядом с ней. Ему казалось, что такого командира можно убедить в чём угодно, если отталкиваться от «благих целей» и «желания помочь» своим подчинённым. Он ещё не знал, во что ему обойдётся такое мнение.
«Георгий», – Гавриил обратился теперь уже к своему родственнику, хоть и с другой фамилией. Волин отреагировал настолько ярко и чувствительно, будто не видел его уже лет десять: «Ооо… Ну как жизнь? Порядок или чумы опять заставляют третий пот пробивать?.. Знаешь, судя по твоему виду весь пот уже выбили…»
Это был единственный человек, который обнаружил бездонную пропасть в его глазах. Ему это не то чтобы не понравилось, просто убрало живую бойкость действия.
«Жор… У меня к тебе просьба… Маша… Она должна бежать отсюда».
Грубо говоря этих слов Волин не понял – его левая бровь вскочила на лоб, а глаза застыли на месте: «Дружище, ты чего? Что такое случилось-то?»
«Мой сын. – чуть ли ни шепнул Гавриил. – Он мёртв… Пожалуйста, не говори ей это. Она убьёт себя… Жора… твоя дочь уже вдова… Моего сына уже нет… Жора… У Маши же будет ребёнок… Она должна бежать».
Георгий склонил голову и положил Гавриилу руку на плечо: «Рафаил мёртв…» Он тяжело вздохнул и вовсе согнулся. Ему стало совсем плохо – Маша и правда убьёт себя, если узнает это. Волин даже не представлял, что с ней будет. Её сердце просто остановится.
«Значит сегодня?» – спросил отец дочери. Отец сына молча кивнул. Завтра будет уже поздно.
Сегодня, 29 марта, день особенный. Сегодня ровно в девять вечера чумы выводят всех на полчаса наружу, на поверхность.
«Маша», – позвал отец дочку. Вокруг все мирно ходили, дыша свежим воздухом.
Территория, по которой могли походить шахтёры, располагалась рядом с железной дорогой и была отгорожена как от неё, так и от всего остального мира проволочным забором с колючей проволокой. По трём углам стояли деревянные вышки, занимаемые чумами раз в неделю. Четвёртый угол через ворота соединялся с главным наружным корпусом группы Донецк-Макеевка.
Мария Железнова тем временем беспорядочно мелькала глазами по толпе в поисках своего мужа. Услышав голос отца, она решила, что он нашёл его, и тут же подбежала: «Что?»
Волин выглядел мрачнее тучи: «Маш…»
«Пап, что ты хотел сказать? Ты не видел Рафаила?»
Георгий никогда в жизни не врал её сильным и добрым глазам, но сейчас другого выхода не было – ему придётся, видя её в последний раз в жизни, соврать ей.
Его голова инстинктивно отвернулась в сторону, но рот отказался говорить. Волин почувствовал, что, если он поведёт себя так, это будет неправдоподобно, и ничего не получится.
Он повернул голову и посмотрел ей в глаза. Добрые, чистые, счастливые глаза. «Какая же она счастливая. Это от мужа. Она видит своё счастье в нём… Она не знает, что его уже нет в живых».
«Маша. У нас мало времени… Запоминай, что я скажу…» – начал Волин.
«Пап. Что-то не так с Рафаилом?»
Эти слова не застряли в его горле, он твёрдо решил не останавливаться: «Слушай меня… Ты знаешь, где здесь тайник для маки?»
Мария кивнула, ещё не поняв, что ей предлагают.
«Вот. Там для тебя хватит места. Туда уже всё положили. Еду, одежду, там есть карта и компас. Через семь минут мы подойдём туда… ребята на всякий случай отвлекут их…»
«Пап, ты что, хочешь, чтобы я убежала?»
«Тебе надо это сделать. Ты беременна. Маки встретят…»
«Нет. Я не буду это делать. Я останусь с мужем. – Мария отвернулась, нахмурилась и зажала гуы. – Я останусь с Рафаилом».
Теперь, когда дочь на него не смотрела, отец получил возможность лгать более искусно: «А кто тебя с ним разлучает. Он бежит с тобой. Только через неделю. Мы не можем устраивать побег сразу двоим. Обещаю, потом он присоединится к тебе».
Мария быстро развернулась обратно, её лицо было заполнено надеждой: «Правда? Обещаешь?»
Маша смотрела прямо в глаза, а она умела видеть правду. Георгий прекрасно знал это, а также то, что от этого ответа зависит всё. Он вспотел везде, кроме лица, потому что там потеть было нельзя, и за какую-то долю секунды в его голове пробежалась целая колонна разных мыслей: «Если я ошибусь, она узнает правду, которую она не способна вынести. Она не может представить себя без мужа. Она убьёт себя. Нет. Надо не просто сказать «да». Надо выразить это слово, как будто оно живёт во мне. Мне должно быть приятно говорить это… Господи, помоги».
«Да».
Это слово Мария ощутила душой: две буквы, слитые в слово, чтобы спасать жизни. Это слово Мария мечтала сейчас услышать. Это слово сбросило гору с её плеч.
«Спасибо, пап, – она обняла его и закрыла глаза. – Спасибо».
В тайнике темно и даже немного сыро. Земля холодная и твёрдая как камень. Мария сидела там, прижав коленки к лицу, и при этом её рост не позволял ей даже приподнять голову. Сверху её прикрывала деревянная дощечка засыпанная землёй и притоптанная снегом. Но, по крайней мере, хорошо дышалось: не то, чтобы существовала настоящая вентиляция, но по сравнению с шахтой всё казалось совершенно другим.
Чтобы не рисковать при проникновении в тайник, шахтёры устроили настоящий спектакль: Гора приказал Лесину подраться ср Столовым. Тем самым человеком, который как Птицев сомневался в Диктаторе. Он хоть и вовремя одумался, но всё же факт несвоевременного подчинения был: он подчинился, но не сразу. За это его следовало наказать, пусть и не так жестоко, как Птицева, но перед всеми.
Николай тогда налетел на него с таким ражем и криком «Да как ты смеешь!», что можно было подумать, что это глубоко личный вопрос. Вскоре из разняли, и стали разбираться, в чём дело; разумеется, чумы. Как на счастье, в этот момент на одной из вышек дежурил Данхр, лично видевший Лесина, ещё утром стоявшего на коленях со словами «Хозяин, прости». Благодаря этому решение не заставило себя долго ждать: Столова перевели в чёрного шахтёра, Николая поставили в пример всем как образец «слуги Империи» и дали банку консервов (к которой он сам потом не притронулся – отдал другим). Ему тяжело было тогда стоять на виду у всех и под этими словами, он считал, что его будут ненавидеть за это, но это продлилось лишь до следующего дня, когда все поняли, что произошло.
Мария не знала всего этого. Когда чумы «хвалили» Лесина, до неё доносились отдельные весьма нечёткие слова и глухой бум – над тайником тогда стояли её отец и свёкр, притоптывая снег. Волин особенно не хотел, чтобы она узнала цену своей свободы, для того чтобы не пришлось платить её ещё раз: нужно, чтобы она убежала быстро и незаметно.
Теперь настало время выбираться из этой разваливающейся ямы – прошло уже достаточно.
Мария упёрлась руками в дощечку и, сев на колени, начала толкать вверх. Кровь стремительно забегала по ногам, и везде закололо. Появилось это странное ощущение оживления нервов; когда кислород доходит до них, они «кричат» об этом всему телу.
После небольших усилий крышка приподнялась и съехала чуть в сторону: снаружи кусками повалил снег и маленькие тусклые лучики света. Волин дал дочери старые часы «Восток», но посмотреть можно было только на свету. Его было мало, но циферблат мерцал едко-зелёным цветом: «10:33».
Мария слегка удивилась, что её удалось столь долго просидеть без движения: что-то, но это она делать не любила до глубины души.
Желание вылезти ещё больше усилилось, и следующим порывом воли крышка отошла от выхода окончательно. Высунув голову на поверхность. Мария ощутила прохладный свежий воздух, витающий везде вокруг, и то, что рядом никого нет. Это ощущение ей тоже было чуждо – никогда ещё в жизни она не оставалась одна, и папы нету, а он почти всегда был с ней.
Вытащив тёмно-зелёную завёрнутую в белое полотно сумку, Мария выбралась и тут же дотронулась до ещё мокрого, но быстро замерзающего снега. Солнце к этому моменту скрылось за горизонтом, лишь освещая всесильное Небо, изредка покрытое перистыми облаками: сразу с нескольких сторон задул ветер, и холод получил новый, ночной вид.
Мария огляделась: не было ни чумов, ни людей.
«Надо идти. – шепнула она себе. – Вперёд.
Работа завершилась вполне удачно: совместными усилиями добыто 76 тонн угля, то есть в среднем по 19 на сому. Камнями никого не побили, но во 2-ом секторе (учёт) командиров предупредили, что на следующий день должно быть не менее 80.
Гавриил в этот вечер получил возможность обдумать всё, не ощущая глухой и непрерывной боли в спине.
«Так, снова Сунь-Цзы. – подумал Гавриил. – «Поэтому, если я покажу противнику какую-либо форму, а сам этой формы иметь не буду, я сохраню цельность, а противник разделится на части». А у людей, которые постоянно работают нет формы, потому что у них нет дома, есть Родная Земля, у них нет политического объединения, есть общая идея Быть свободными. Отсутствие формы у Сунь-Цзы вовсе не означает, что её нет на самом деле – её нет для врага. Далее. «Противник не знает, где он будет сражаться. А раз он этого не знает, у него много мест, где он должен быть наготове. Если ж таких мест, где он должен быть наготове, много, тех, кто со мной сражается, мало», Собственно, в этом и заключается фактор разделения противника. Чумы присутствуют там, где мы подчиняемся им, где мы на них работаем. Но даже в таких местах они смотрят не в каждый угол и проход, следят не за всеми и подозревают не каждого. Это самая большая их слабость. Они думают, что, если победили один раз, значит побеждать во второй тех же самых не придётся, ведь они уже были побеждёнными. Этот фактор можно отлично реализовать через Тихомирова. Они не умеют долго терпеть – проверят его пару раз и оставят. А он знает, как скрывать свои чувства. Хорошо… Сунь-Цзы: «Поэтому, если знаешь место боя и день боя, можешь наступать и за тысячу чжан. Если же не знаешь места боя, не знаешь и дня боя, не сможешь левой стороной защитить правую, не сможешь правой стороной защитить левую…» Вот это, скорее всего, моё самое главное преимущество. Я устанавливаю место атаки и его время. А они атаковать не могут, они просто не знают кого. А когда поймут, то им уже придётся обороняться.
Гавриил подумал, что на этом пока можно закончить изучение главы «Полнота и Пустота». К этому моменту все, или почти все, должны были заснуть. Тот самый случай, когда можно поговорить с теми, кто имеет доступ на поверхность.
Тихомиров, в силу своего статуса, спал ближе к выходу, и рядом с Диктатором. Когда Гора похлопал по нему ладонью, оказалось, что Иван тоже ещё не спит.
«Не спиться, да, Вань?» – тихо спросил Гавриил.
«Работа собачья. Как тут заснуть?» – настолько резкие и критические слова вылетали из уст Тихомирова неадекватно спокойно, он, действительно, полностью контролировал свои эмоции, так что, если бы понадобилось, смог бы сказать «Чумы, звери гниющие, чтоб вы сдохли» с такой любовью, что никто, кто не говорит по-руссски, бы и нее понял, о чём вообще речь, и каково его отношение.
«Твоя работа нужна. От тебя многое зависит. Ты это знаешь», – утвердил Диктатор почти так же тепло, как это раньше сделал бы Командир.
Разведчик понимающе кивнул: единственное, что ему сейчас было нужно, так это эти слова.
Гавриил продолжил: «Завтра тебе придётся сделать кое-что для своего Народа. Ты должен выбросить из головы все мысли и сомнения и сделать то, что я скажу».
Вокруг было темно, но глаза Тихомирова твёрдо и сильно мерцали: он знал, что ему часто придётся делать циничные вещи, которые можно делать только тем, от чьих действий зависит судьба множества людей.
«Иван. Завтра ты поднимешься на поверхность, найдёшь чума такого высокого ранга, какого только сможешь и скажешь, что тебе и всем честно трудящимся людям грозит опасность: 336-ая сома готовится восстать».
Всё решено и обдумано, осталось только поспать.
Гавриил закрыл глаза и плавно погрузился в сон.
Краски преобладали ярко-жёлтые, как золото, отблескивающее на Солнце. Всё казалось небесным и лёгким, но это была земля. Длинные и протяжные зелёные луга. Трава по щиколотку. По не проносится игривый ветерок. Вокруг пахнет свежей природой и мечтаемым счастьем.
Из всех лугов виделся один, самый большой и красивый. С левой его стороны стоит молодой парень с почти бледной кожей, его лицо спокойно, а глаза счастливы. С правой стороны – ещё более молодая девушка, высокая и с длинными светлыми волосами, её лицо радуется, а глаза счастливы.
И они идут навстречу друг другу, и ничто им не мешает, и всё здесь создано только для них. Парню нравится ступать по свежей траве, слегка колющей его стопы; девушка любит Солнце, так ярко светящее на неё и оживляющее её красивые волосы. Они приближаются всё ближе и ближе. И весь Мир радуется этому: Мир создал их, чтобы они были вместе.
