Владимир Андерсон
Борьба: Пленники Тьмы (книга первая)
Резиденто ин актионис
27 марта.
Где-то за два часа до обеда, как обычно, Манхр прибыл в свой кабинет; там его уже ждал Пожарин.
Посидев немного в кресле, карак встал и повернулся к окну, расположенному позади его рабочего места, затем всё глубже и интереснее стал вглядываться в Небо: сегодня оно было, как и всегда, ярко-голубого цвета.
Медленно и великолепно плыли перисто-кучевые облака, называемые «барашками».
Пожарин, сильно утомлённый и избитый всем вчерашним днём, сидел и наслаждался молчанием и бездействием.
Теперь Манхр не мог смотреть на Небо субъективно-пропагандистским глазами Империи. Одного раза ему хватило, чтобы окончательно научиться видеть хоть какую-то действительность. Ведь если прикрывать правду политикой пропаганды, то делать это надо особо тщательно и умело, так чтобы не было проблесков, потому что, если они будут, глаза уже не закрыть.
Вопреки Империи, вопреки наставлениям своего прошлого Манхр наслаждался Земным Небом.
Оно же прекрасно!
Чум видел в нём вечность. Не ту, к которой стремились те, что сидят на всех оккупационных должностях и на его родной планет. Ту вечность, какую можно получить только добром, тяжёлым кропотливым добром.
Облака плыли вперёд. Вот оно, ключевое слово вперёд. Они могут двигаться в любом направлении, но всегда это будет именно вперёд. Это и есть вечность!
Такое громоздкое и всесильное оно может быть и спокойным и тревожным, и быстрым и медленным, и знойно сухим и беспечно дождливым, и это при всей его мощи – оно управляет собой, оно заставляет нас менять свои взгляды, одежду, настроение. Оно влияет на всех. На него не влияет никто.
«Оно влияет на всех. На него не влияет никто», – вслух сказал Манхр и подумал: «Это же надо всё-таки. Раньше я так думал о себе… Какая нелепость… Здесь всё вечно, а я песчинка. И сам себя остановить не могу».
Входная дверь распахнулась, и внутрь проникла рука, сжимающая пистолет ВИС-35. Она направилась на карака и несколько раз чётко сжалась и разжалась.
Раздались жадные звуки выстрела, забирающие жизнь чума. Руки убирались из помещения; ноги уже быстро бежали.
Падающий в последний раз Манахр не хватал воздух коррумпированными губами, не думал о деньгах, украденных им у всех, кроме себя, не мучился от того, что не смог их потратить, а просто жалел о том, что прожил настолько недостойную жизнь.
«Они выиграют… Они умирают за красоту» – прошептал умирающий чум и ушёл из жизни.
Сидящий в углу Пожарин забыл всё; в момент всё стало неизвестным. Он не видел стрелявшего, а первое, что будет требовать охрана – его лицо. Описать он не сможет. Не сможет и выдумать. Теперь он понял, почему маки оставили его в живых: за них то, что нужно, сделают его хозяева.
Стрелявшим был Владимир из отряда ликвидации маки, группы Богдана Хмельницкого. Он получил приказ и выполнил его, а сейчас исчезал обратно к свои.
У северо-восточного угла здания, в трёх сотнях метров от южного выхода, его ждал напарник Никита вместе с двумя лошадьми: с той стороны чумы, как специально, ничего не просматривали, поэтому и пройти незамеченным и уйти таким же маки удавалось уже много раз.
Владимир бежал, не останавливаясь и не оглядываясь, и уже отчётливо видел своего товарища, но он почему-то был повёрнут спиной. Напарник просто стоял и удерживал ни с ого, ни сего нервничающих лошадей.
Этот факт смутил повстанца, но было слишком поздно, он подошёл уже на двадцать метров и только тогда заметил, что его напарник Никита валяется у копыт без чувств, а человек, удерживающий лошадей заодно удерживает и М-16: у Никиты был ППШ-41.
Владимир оглянулся назад: там, метрах в двухстах, медленно, но целенаправленно бежали вперёд чумы.
Человек у лошадей развернулся и, указав дулом в грудь, заговорил: «Брось оружие. Нам нужен не ты, а твоя информация. Скажи, где сейчас саки, и присоединяйся к нам».
Владимир вгляделся в лицо предателю: треугольное, глаза голубые и слабые, кожа не то, чтобы жёлтая, а какая-то обтёртая до желтизны.
Мыслей было немного, а инстинкт и вовсе один – зубы ухватили щёку и укусили её.
«Как раз, когда надо, я забыл яд», – подумал повстанец и, приставив пистолет к голове, надавил на спусковой крючок – ВИС-35 не сдвинулся и с места; заклинило.
«Господи, это я что-то сделал не так, или ты решил меня испытать до самой последней сомневающейся мысли?» – тихо сказал Владимир, поняв, что сейчас ему умереть не суждено.
27 марта. Для кого-то это день труда: 381-ой соме пришла очередь вести погрузку. А для кого-то –день последних испытаний: свободный человек из отряда ликвидации маки должен был пройти ряд процедур перед смертью.
За такими вещами они далеко не ходят: утроили место для допросов прямо в кабинете у мёртвого карака, где уже также мёртв был и Пожарин (я уже говорил, что таких людей терпеть никто не может).
Владимира привязали на кресле руководителя спиной к окну и для удобств убрали впереди стоящий стол. Где-то справа поставили группу инструментов, где-то слева – набор съедобных предметов: спирт, апельсины и много соли.
Повстанец уже знал предназначение каждой вещи; единственное, что осталось сделать, так это подготовиться к противостоянию. Он чётко знал, что им нужно узнать – где сейчас находить их лидер Виктор Хмельницкий, потому что без него группировка развалиться, а остатки, если уж и выживут, будут представлять весьма незначительную силу.
Владимир закрыл глаза и задумался: «Хорошо говорил Александр Васильевич, что врать нельзя. Это же правда… А я всегда к этому добавлял, что у нас, славян, ничего нельзя, но, в принципе, всё можно… Мне надо их обмануть. И сделать это ловко… Так, для начала выберем место… Сейчас Виктор у Кривого Рога, а вернее в городке Зализничное. То есть там, где раньше это так называлось… Хорошо, направим их, скажем в Краснодон… Нет, слишком похоже, могу оговориться и сказать правильно. Нет, лучше Луганск. Да, точно, так, кажется, ребята недавно минировали. Пусть там его ищут на свою смерть… Так место я придумал, теперь осталось…»
Повстанец не успел додумать, как сзади стоявший чум сжал ему плечо до перелома: это был Рунхр, тот самый, что сделал это с Тихомировым.
«Нравится?» – спросил зверь и тут же, вырвав источающий кровью клочок плоти, насыпал внутрь соль.
Владимир поморщился и издал в сторону тяжёлый стон, одновременно вдавливаясь пальцами рук в кресло.
Такой реакции ожидали немногие, но задумываться над этим ни у кого желания не появилось.
Пока допрашивающие изучали его поведение, повстанец снова замыслил и сильнее предыдущего: «Главное. Главное убедить себя в этом. Виктор в Луганске. Виктор в Луганске. Луганск. Луганск. Луганск. Луганск. Луганск.»
Другой чум подошёл и с размаху треснул вольному человеку в челюсть. Перелом, страшный перелом. Пол-лица в момент стало чем-то иным, не жизненным.
Принхр, бывший главным у этих зверей, сквозь смех сумел выдавить несколько слов на своём ядовитом языке: «Ну, ты не торопись… Ему ещё говорить надо. А то пользы от него… Чанхр отойди».
Чанхр отошёл, подошёл Принхр. Он нагнулся к выталкивающему из себя кровяную жижу повстанцу и ехидно спросил: «Где Виктор Хмельницкий? Скажи. Скажи мне, где он?»
«Луганск. Луганск. Луганск», – повторял про себя Владимир, пытаясь забыть совершенно обо всём, кроме этого.
«Он не хочет… Не готов ещё. Надо его разогреть», – вывел главарь и взял прозрачную бутылку, частично вылил её содержимое на раненое плечо. Жидкость расплылась по крови и начала впитываться, тогда чум достал коробок и, вынув и воспламенив одну спичку, небрежно бросил её в человека.
Спирт загорелся, человек тоже, но больше внутри, чем снаружи – «Луганск. Луганск. Луганск». – до бесконечности повторял он, продолжая корчиться от боли.
Трое чумов уже помирали со смеху.
«Я не могу подвести их. Ребята надеются на меня… Они в Луганске. Да всё в Луганске. Луганск. Вот! Точно! Луганск!» – Владимир рассуждал теперь только одним «случайно» выбранным городом.
Совсем не сдерживая смех, Принхр брезгливо оторвал кусок ткани с другого плеча повстанца и пару раз потыкал им на месте воспламенения: огонь тут же потух.
Чум снова вгляделся в глаза обречённого и весьма сильного человека: «Говори… Где находится Виктор Хмельницкий?»
Слова шли одно за другим с интервалом в полсекунды, маняще и противно.
Владимир не мог нормально смотреть на вещи: всё в глазах куда-то поплыло, в ушах куда-то затрещало, мышцы заработали в хаотичном состоянии – осталась одна мысль: «Луганск».
Принхр вытаращил глаза, поджал губы и вытянул подбородок вперёд, выражая оценку бесполезного сопротивления, затем чуть отошёл назад, заложил лапы за спину и, посмотрев на Чанхра, кивнул головой.
Чанхр резко двинулся вперёд и с упором ударил повстанцу в живот, той же правой лапой и настолько же омерзительно.
Вольный человек, согнувшись, выплюнул вперёд, прямо на чума, глоток крови. Принхр и Рунхп взорвались смехом, частично хлопая в ладоши, Чанхр озверел до того, что его зелёная кожа приняла красный оттенок. Он ударил ещё раз, но с левого бока, собрался повторить это, но главарь остановил его. «Чанхр, стой. Он нам ещё нужен. Скажет, что надо, можешь его бить как хочешь, но пока только так, как я скажу. Ясно?!»
«Ясно», – плюнул в лицо вольному человеку, Чанхр подчинился и отошёл.
Принхр приблизился к повстанцу, посмотрел на него сверху вниз, как только мог, и сделал вывод: «Знаешь, что, человек… Мне надоело, что смотришь ты здесь двумя глазами. Это слишком для тебя».
Чум взял стальной нож, зазубренный уголками с двух сторон, и неожиданно воткнул его в левый глаз повстанца: кровь брызнула, но стона не последовало. Принхр повернул нож в сторону и, вытащив его, спросил прочь, «Один инструмент опробован», – сказал он, развернувшись к свои, и взорвался смехом.
Владимир даже и не понял, что произошло. В этот момент он вспомнил маму, которая причёсывала ему волосы после каждого рабочего, папу, который учил его смотреть на деревья, как на высшие и мудрые существа, друга Станислава, который любил строить рожи и показывать всякие фокусы, озвучивая их весьма своеобразно, командира сомы Вячеслава Владимировича, который нередко хвалил его за упорный и волевой характер, священника Андрея, который всегда говорил, что в самые сложные минуты Господь Бог совсем рядом, поэтому глубоко верующий человек непобедим.
Владимир вспоминал о них всех, о том, что они остались на лесопильне группы Красный Луч, о том, что они все советовали ему идти к маки. Владимир вспоминал это и понимал, что всё это верно, что никто не заставит его отказаться от этого, что он сделал то, что должен был делать, что последнее, что ему осталось, это умереть смертью, достойной его жизни.
Принхр повернулся к повстанцу и ничего не понял: тот находился в непонятном состоянии между всё ещё существующей жизнью и вот-вот наступающей смертью.
«Рунхр. Оторви ему руку. Он что-то засыпает», – приказал главарь и, отойдя в сторону, отвернулся.
Чум подошёл и вырвал левую ободранную, избитую, обожённую руку вольного человека и бросил её в сторону.
Сразу же подошедший Принхр налил на рану немного спирта и поджёг. Кровь остановилась. Главарь потушил огонь и наклонился к повстанцу.
Владимир не чувствовал боли, а просто шептал, ровно и спокойно: «Луганск. Луганск. Луганск».
Тройка чумов мгновенно приникла – по комнате раздавалось всего лишь одно слово: «Луганск. Луганск».
От радости звери запрыгали и в очередной раз засмеялись, кто-то из них задел кресло, и вольный человек развернулся в сторону окна.
«Небо… Небо – это свобода. Рядом, совсем рядом свет… – Владимир глядел ввысь и поражался красоте и миру. – На Небе всегда мир. На небе всегда свобода… Как красиво. Господи, спасибо за такую красоту. Ты дал возможность нам видеть это чудо, сделанное Твоими собственными руками, чтобы мы Верили… Небо – это прекрасно».
Наблюдая за Вечностью, глаз меньше и меньше моргал, спустя полминуты он престал моргать вовсе – вольный человек умер*.
Дымно и жарко
На погрузке угля и мужчины и женщины выполняют одну и ту же работу, хотя для чумов, как ни странно, существует различие в поле человека.
Например, тот же устав об одежде. Ниже пояса женщины носят юбки, и их заменять чем-нибудь запрещено. Так же волосы. Женщины, в случае, если длина их волос превышает тридцать сантиметров, обязаны заплетать их в косичку.
С какой же стати чумы проявили во всём этом такую деликатность неизвестно.
Во время этой смены Гора исключительно командовал, помогая в отдельно взятых случаях.
Работа текла без особого энтузиазма, но это и не требовалось: на этот раз план не слишком был наполнен амбициями.
«Хорошо, ребята. Мы в графике. Порядок», – в очередной раз крикнул Гавриил на весь зал, но этот раз стал совсем не таким, как предыдущие. После него раздался быстрый хлопок, и земля под ногами содрогнулась.
«Владимиров, Лесин и Багратионова за мной, остальные продолжать работу. Богатый за главного», – скомандовал Гора и кинулся в проход, ведущий в сектор очистки, откуда по потолку стремительно повалил дым.
Чумы на посту и не сдвинулись с места: прекрасно знали, что сейчас произошло и почему.
Вбежав в очистительную, горняки увидели то, что и должны были – кровь и смерть.
Атмосфера на шахте очень концентрированная и наполненная метаном часто приводит к произвольным взрывам. Давным-давно, чтобы избежать этого, на протяжении всего пути конвейера шли полив и обрызгивание добытого сырья.
Сейчас нет ни конвейера, ни полива: воздух никак не очищается, поэтому взрывы – дело не то чтобы частое, а регулярное.
В этом случае метан сдетанировал ни протяжении всего помещения, и работа остановилась сама по себе.
«Лена посмотри его, Стас… – его… – раздавая всем приказы командир побежал к лежащему в десяти метрах от него слева мужчине. – Коля, за мной».
Он сам не знал, почему его тянуло именно туда – крови в тои месте было немного, так что и первою помощь в общем-то никак не окажешь.
Приблизившись к нему, Гавриил заметил фазы дыхания реже обычного, а также то, что этим человеком был Георгий Волин.
«С тем всё в порядки, Коля, смотри другого», – приказал Гора, а сам склонился к заместителю 253-ей сомы и развернул его с живота на спину: дыхание хоть и замедленное, но ровное, так что беспокоится не о чём.
Георгий открыл глаза т уставился куда-то вверх, туда, откуда, не переставая, сыпались песок, камни и нескончаемая чёрная пыль.
«Жора, ты как?» – спросил Гавриил, вспоминая свою невестку и счастливые глаза своего сына.
Волин проморгался, вздохнул и, опёршись на локоть, слегка приподнялся: «Полный порядок, рекорд мы всё-таки побили… правда по другим правилам».
Гавриил приподнял голову и метрах в двух впереди от себя увидел валявшуюся в крови руку. Кисть была согнута, а в ладони лежал мокрый уголёк, тоже красного цвета.
Командир огляделся по помещению: кроме его помощников, живых не было.
Где-то вдалеке, у 1-ого и 3-его выходов в невысоких башенках сидели чумы, рядом с ними всегда били несколько струй воды, а от эпицентра находились они достаточно далеко, так что никакие взрывы им не грозили.
«Ты полежи пока, а я помогу кому-нибудь ещё», – похлопав по плечу Георгия, сказал Гавриил и рванул спасать других.
Чуть справа лежал мёртвый, но верный своему делу священник отец Фёдор. Его лицо было также спокойно, в его правой руке также обитал маленький деревянный крест. ОН работал наравне со всеми, несмотря на проблемы с позвоночником, он постоянно говорил о Божьем Мире, о том, что Мир – это то, что дал Бог, а чумы пришли, потому что мы неправильно в нём жили, но мы снова станем свободными, когда поймём и исправим свои ошибки.
Совсем рядом с отцом Фёдором находились чьи-то ноги, оторванные взрывом почти до пояса.
Это Лев Башмаков. Большой юморист. Особенно любил сатирически поражаться своей фамилии, отчего цеплял на обувь красные нитки с привязанными к ним уголками. Лев наполнял всех присутствующих радостью и оптимизмом, во-первых, потому что его слова никогда не касались чумов и всего вроде этого; люди могли почувствовать себя раскрепощёнными и хоть немного радостными.
За Львом шли кучи крови и плоти, растерзанной случившимся, а потом часть шеи и голова. Голова Яна Вышнеградского. Очень серьёзный и правильный человек. Он стремился поддерживать дисциплину и порядок, наверное, потому что, прожив пятьдесят семь лет сам ни разу их не нарушил и ни разу не был наказан (не считая тех случаев, когда приходилось «платить» за неотработку плана сомы). И правда, те, кто находился рядом с ним никогда не нарушали правил.
Левее от Вынеградского тихо умирал серб Синиша Кжинжич. Только Гавриил успел подбежать, как смотрящие в потолок глаза Синиши потеряли жизнь.
Кжинжич был молчуном. Он говорил только по важнейшим поводам. Он работал. Работал тогда, года говорили работать и тогда, когда мог и делать. У него с рождения не было родственников, кроме мамы, которая, скорее всего, сейчас лежала рядом с ним. Он старался для неё и для сомы – для людей, которые не заслуживали того, чтобы так страдать. Его окликали «Стахановцем»*, в честь одного древнего «движения рабочего энтузиазма». И не просто так: если бы кто-то решил провести опрос и узнать, кто же самый производительный рабочий всей группы Донецк-Макеевка, то ему присудили бы одно из первых мест чуть ли ни авансом.
Ещё левее от серба погиб сам командир 253-ей сомы Иван Дубровский. Всегда переживал проблемы подчинённых своим хрупким сердцем – раза три его уносили на отдых в первый сектор после приступов, но спустя пару десятков минут он возвращался. На его теле не было живого места ещё до трагедии: когда шахтёров били камнями за «неуспеваемость», он стоял в ряду первый, а также последний. В некотором оде эта забота ему мешала, потому что размышления в его голове чаще уходили в прошлое, нежели в будущее, где его людям ещё предстояло жить.
«Гора, мы не можем найти живого! – крикнул Станислав. Живого нет ни одного!»
Командир обернулся к Владимирову – с его рук капала кровь, словно он их специально так обмазал.
Гавриил взглянул на свои руки: они тоже вымочены красным цветом, и с них тоже падают капли.
«Красный – цвет Победы. Подумал командир. – У чумов кровь тёмно-багрового, почти чёрного цвета, как их жестокость и бессмысленность».
«Есть! Есть живой!» – во весь голос заорала Лена, опускаясь на землю, к надвигающемуся телу.
Но вот зашевелилась рука, затем задвигалась шея: это Анастасия Некрасова, совсем молодая девушка.
«Как ни парадоксально, – опять задумался Гавриил. – хорошо когда выживают молодые… Старики отлично понимают это. Старики пожили, и с них хватит, а них, молодых, ещё вся жизнь впереди… Господи, Слава тебе! Слава тебе, что Мария сейчас не здесь… Рафаил бы не вынес этого…»
Парадоксально, но Настя уже поднималась: её совсем не задело, только оглушило.
Её спас Сергей Лисицин, загородивший собой от смерти. Старик, такой же как Вышнеградский. Видно тоже посчитал, что молодым нужнее жизнь, чем старым… наверное потому что сам имел дочь.
Его спину прожгло до такой степени, что рёбра выпирали наружу.
Настя поднялась и, еле стоя на ногах, стала всматриваться в держащую её Лену.
Зрачки ходили из стороны в сторону, останавливаясь в каждой точке на несколько секунд и пробуя хоть что-то найти в рассматриваемом предмете.
Лена потрясла её немного, пытаясь хоть насколько-нибудь привести в чувства, но глаза продолжали беспорядочно мелькать.
«Уведи её, уведи её в первый сектор», – приказал Гавриил и повернул голову – Виктор Земляков.
Он иногда кричал на молодёжь за ошибки, невольно совершаемые ими по неопытности, но все знали, что он просто сильно переживает за них. Пять лет назад, в свои тридцать семь, он потерял сына, которого чумы забили камнями за «умышленные падения при переноске груза». Виктор бы погиб тогда вместе с ним, но в тот момент его приписали к «чёрным» рабочим («Устав Чёрного Рабочего» гласил, что в составе группы должен быть «обязательный набор», то есть двадцать человек; если не хватало, кого-то приписывали). Именно поэтому он так и относился к молодёжи.
Пламя обожгло ему половину тела.
Чуть справа от него лежала девушка лет двадцати, дочь Вышнеградского Анна.
Она очень любила моду и заслуженно являлась признанным в этом специалистом. Аня прочитала по несколько раз всю литературу, которая содержала хотя бы каплю материала из мира моды. Ей казалось, что мода – это проявление человеческой индивидуальности в том, что существует со временем обретения человеком разума – одежды. По её словам одежда – это самый доступный способ мирного самовыражения. Она мечтала открыть хотя бы «лавочку моды» хоть где-нибудь.
Её от смерти никто отгородить не успел.
По потолку всё носился дым, а вокруг до сих пор было жарко. Помимо Волина и Анастасии выжил ещё Роман Плотников, наш местный звездочёт; он как будто знал обо всём и в момент взрыва держался в дальнем углу.
Это всё, что осталось от ста восьмидесяти трёх человек 253-ей сомы.
