Виталий Волков
Кабул – Кавказ
Логинов
Володя Логинов вернулся из поездки смертельно уставшим. Первые дни в Москве ему казалось, что пыль ингушской земли намертво въелась в его поры и ее не извести оттуда ни мылом, ни березовым веником. Помотавшись с неделю по столице и с удивлением видя вокруг беспечные лица – девушки в юбочках из черной кожи, парни духами пахнут, – поглядел он на это безобразие, собрал рюкзачок, уложил палаточку и отправился на природу.
Ранним утром люди в электричке с удивлением смотрели на высокого жилистого мужчину в пятнистом комбинезоне, сидевшем на нем, как костюмчик от Версаче. Сапоги у мужчины были с коваными серебряными носками и серебряными же маленькими шпорами. Густые, с проседью, волосы покрывала шляпа с широкими крутыми полями. К дужкам темных очков была привязана тесемка, пробегающая за ушами и оканчивающаяся на груди большой серебряной же бляшкой с буквами «VIP».
– Небось, иностранец, – рассуждали сонные дачники, кто с привычной неприязнью, кто с ленивым любопытством, а кто – просто так, со скуки. – Все тянет их сюда, болезных. На нашу грядку.
– Американец, – конкретно определила молодая контролерша и, минуя прочих пассажиров, потребовала билет под испуганным взглядом пожилой напарницы. Но билет у джентльмена, увы, наличествовал.
– Там, в Европе, без билета не съездишь. Враз полтыщи сымут, – сказал кто-то из знатоков.
– Ага, вроде у себя как порядочные. А в Югославии что творят!
Заспорили, уже не обращая больше внимания на иноземца.
Выйдя из электрички, «американец» уверенно перешел полотно, миновал кустарник, отделяющий поселок от железной дороги, в коммерческом киоске купил две фляжки водки «Исток», шоколадку да бутылку минеральной воды под названием «Святой источник». Затем направился по тропинке в горку, за которой начинался влажный лиственный лес, лишь километрах в пяти, у ручья, смешивающийся с сосняком. На холме человек ненадолго остановился, окинул взглядом плоский пробудившийся мир, зацепился глазами за купол дальней бледно-голубой церквушки, будто подвешенной на невидимой ниточке меж небом и землей, коротко поклонился, не крестясь, и затем, уже не оглядываясь, двинулся в лес.
Но, пожалуй, еще больше удивился бы дачник или попавший сюда по пьяни либо еще какому стечению обстоятельств житель русской средней полосы, окажись он поздним вечером у того самого ручья, где лиственник смешивается с сосняком. Ему довелось бы наблюдать такую картину: у костра, вспышками разрывающего сумерки, в странной стойке, со сведенными внутрь коленями, стоял голый по пояс мужчина. Он надолго закрывал глаза, с усилием опускал ладони, будто медленным поршнем выдавливая из себя воздух, затем взмахивал руками, и тогда по его отсвечивающему красноватыми бликами телу свободной волной пробегала тень. Выдох сопровождался решительным рыком, вдоха же слышно не было, так что могло показаться, что внутри человека, в его широкой груди, спрятан огромный воздушный резервуар. Но не это вызвало бы удивление у разное повидавшего на своем веку жителя средней полосы – подумаешь, каких только чудаков не производила и не носила на себе эта горбящаяся Подмосковьем земля. Поразило бы другое: у огня, в котелке с водой грелась бутылка водки. Вот от такого зрелища заныла бы душа наблюдателя, сплюнул бы он себе под ноги, выругался бы извилисто да и двинулся бы своей дорогой. Но пусто было окрест костра, никто не бродил в этот час по сумрачному лесу, и чуткое ухо высокого человека с сомкнутыми коленями улавливало лишь сердитый треск горящих поленьев.
Ночью Логинов сидел у костра и думал, попивая нечастыми глотками теплую, слегка подсоленную водку. Это своеобразное «саке» связывало в единый ряд несколько, казалось бы, ничем не связанных воспоминаний. В памяти возник его давний учитель карате, мастер Сато, к которому в старые советские времена привел Логинова тренер Володя Коваль. Мастер Сато был отнюдь не стар, и Логинова поражала его спокойная, не по возрасту, мудрость, умение видеть тонкие узоры жизни, мимо которых другие проходили, не замечая ничего. Во время тренировки, что они крохотной тайной группой проводили у водохранилища в Люберцах, мастер Сато мог замереть, потом подойти к дереву и долго рассматривать листок, поразивший его совершенством формы. Правда, при Ковале вспоминать этого Логинов не любил, зная наверняка, что тот покачает круглой, как шар, головой, сощурится и скажет: «Да, слиться с природой, впитать лепесток лотоса, пожевать кору… вырвать у противника печень, распороть себе брюхо – истинное счастье самурая». Коваль тоже был большой мастер, но предпочитал рисовой водке натуральный русский продукт.
Это важно, очень важно, какие напитки пьет мужчина…
Другое воспоминание, навеянное саке, касалось джина, о котором Логинов мечтал, довольствуясь «кишмишевкой» в Афганистане. Джин с тоником делал тебя сухим и колючим, как ель, он давал чувство если не свободы, то независимости в жизни военного эксперта, полной вынужденных зависимостей от других людей – зависимости от шофера, от безмолвного охранника-пуштуна, от мальчишки, появившегося на перекрестке, от пьяного капитана из разведроты, надававшего со зла по морде солдату армии дружественного Афганистана… Магия состояла в смешении напитков, это Логинов понял давно. Пропорция, найденное тобой самим, твое золотое сечение и было тем немногим в жизни, что определял для себя ты сам. Глоток свободы! Что там водка. Одно буйство да бегство от себя. Нет, джин, джин с тоником!
Логинова вновь посетила мысль, что в тот первый год большой войны, в тот стесненный и опасный год, проведенный им в Афгане, ему дышалось вольней, чем в той же предолимпийской Москве, высылающей на лето куда подальше школьников, студентов и диссидентов. Бочком, бочком прошел Логинов по коридорам Института востоковедения; изучал английскую колониальную войну в Афганистане, а в апреле восьмидесятого был «премирован» командировкой – за яркий ум и свежий компетентный взгляд на непростую природу общественных отношений в дружественной стране. Так что ни ласкового мишку, ни кока-колу в банках летом восьмидесятого Логинов в Москве не застал. Зато уж в кабульских магазинах и лавках повидал такое, от чего сердечки столичных пижонов рвались бы на части. А еще горы, горы, высокое солнце, под которым забываешь о существовании собственной тени, а еще бронзовое лицо пуштуна Шауры, заменившего тень…
Близкое чувство одиночества и освобожденности от полотняной «той» жизни появлялось и в горах Домбая или Чегета, но стоило оттуда вернуться – оно растворялось. Причем растворялось не бесследно, оставляя в сердце досаду и даже злобу на окружающий несовершенный мир. С этим, афганским, было другое: оно сохранилось, кажется, навсегда, то наваливаясь ночными страхами, то вздергивая на кружащую вертушкой высоту, оно меняло лицо, ставило на нем особую печать уверенности в том, что если все вокруг разлетится, расколется вдребезги, провалится в тартарары, то под твоими ногами вопреки всему останется махонький, но твердый кусочек земли, твой островок. Ничем, кроме той весны, необоснованная уверенность. Кроме того апреля и джина с тоником.
Пробуя языком горячую соленую водку, Логинов размышлял еще и над тем, почему не привез подобной печати из нынешней поездки в Ингушетию, хоть пил там не «кишмишевку», а вполне сносную водку местного разлива, а также джин, который не поленился взять с собой запасливый швейцарец Картье. Пожалуй, джин да милая наивная итальяночка Мария Феретти остались двумя светлыми воспоминаниями после недельных мотаний по лагерям беженцев. Да еще заработанная тысяча долларов. А ведь все это мрачное полотно: и окаменелых женщин без возраста, и злых, покрытых мхом ресниц глаз стариков, и копошащихся в пыли детей, – все это он уже видел двадцать лет назад.
«Только там, был ли ты другом, был ли врагом, но там ты сопрягался с их миром. Там ты не был чужим. И еще там с тобой рядом был Шаура, а не швейцарец Картье», – обращался к кому-то в густой темноте Логинов…
Швейцарец Картье… Он возник в жизни Логинова очень кстати, как раз в тот момент, когда деньги эксперта подошли, можно сказать, к концу. «Радио Германии», его милый работодатель Отто Юнге уже долгое время не снабжали Логинова заказами, а все его многочисленные проекты об организации аналитической службы по вопросам армии, о психологической конверсии офицерства упирались в какую-то невидимую стену, деньги же зримо уплывали, купюра за купюрой, в чьи-то более ловкие руки. От безденежья Володя даже взялся вновь тренировать новичков в группе Коваля, но то же не деньги, а слезы. Слезы… Однако не возвращаться же в АПН, к примаковцам, не кидаться же им в ноги! Или уже не к примаковцам, а к путинцам?
Тут и возник Картье с интересным предложением: Логинову предстояло, пользуясь своими знакомствами, добыть швейцарцу и его маленькой группе разрешение на проезд в лагеря беженцев, а затем, ну какой пустяк, провезти иностранца со звучной фамилией в эти лагеря во имя благородной цели, да еще за две штуки американских долларов. Цель Логинова вполне устраивала: Картье представлял международную гуманитарную организацию «Хьюман Сенчури», весьма озабоченную слухами, что посылаемые ей в Ингушетию бинты, шприцы, антисептики и одеяла доходят до беженцев лишь на бумаге да на видеопленках корреспондентов Си-эн-эн. Отважный швейцарец желал поглядеть на положение дел своими глазами, что у Логинова вызвало бы лишь уважение, если бы не несколько «но», совсем незначительных и тем не менее портящих настроение, как насморк.
Во-первых, швейцарца звали Гаспар, а Володя с детства, по необъяснимым причинам, не выносил этого шипящего змеей имени.
Во-вторых, Картье, несчастливо оказавшись Гаспаром, еще и не любил Россию. Он ценил порядок и потому откровенно недолюбливал русский дух. Нет, не за Чечню – тут Логинов мог бы его понять – и не за сталинские лагеря, не за холодную войну и даже не за суворовские походы. Гаспар Картье презирал Россию за воровство да пьянство, и его длинное, как желудь, выцветшее лицо пуриста-трезвенника сморщивалось в гримасу, когда Логинов расплачивался с омоновцами и солдатиками на блокпостах водкой или изредка, при общении с пьяными в ноль офицерами, пользовался зелеными бумажками. Логинов, сам себя относивший к трезвомыслящим западникам, не мог справиться с досадой, когда видел брезгливое неприятие в глазах иностранца.
Так, швейцарца не только не удивил, но, как показалось Логинову, даже обрадовал вывод, который следовал из их путешествия по трем большим лагерям: из специально помеченной самим Картье партии медикаментов и вещей, отправленных «Хьюман Сенчури» месяц назад, к беженцам не поступило ничего. Швейцарец вроде как был доволен, что не ошибся в своих мыслях о России. Все же недаром он звался Гаспаром… Ну, а в третьих… В третьих, Картье поучал и поучал свою милую помощницу Марию Феретти, и это временами выводило Логинова из себя.
Ну да бог с ним, главное – все живы, деньги в кармане, Мария ждет в гости в Турине, а он восседает в позе лотоса на начинающей сыреть траве и взвешивает на больших ладонях два состояния души, казалось бы, не имеющих ничего общего меж собой, кроме джина да гор.
Когда высокий человек двинулся в обратный путь, солнце следующего дня уже готовилось закатиться за западный край горизонта, но еще светило ему рассеянно, по-среднерусски, в спину. Человек шел не спеша, внимательно оглядывая деревья, будто старался сохранить их подольше в памяти. В палатке у станции он приобрел бутылку «Бочкарева», бог весть какими судьбами докатившегося в эту глушь, и выпил ее жадными глотками. Потом передал пустую тару ожидавшей ее нищенке и сказал громко, будто продолжая начатый уже давно разговор:
– Не, бабуль, больше я в Чечню с Гаспаром не поеду. Дудки.
– Да что ты, сынок, не езжай. Дай тебе бог здоровья, – всхлипнула та и испуганно махнула рукой в сторону Москвы.
Свобода и история
Все-таки удивительная вещь – судьба. Сколько ни говорят, что человек – хозяин своего счастья, или уж, по крайней мере, несчастья, – ан нет. Если суждено тебе по жизни наступать на грабли, так тому и быть, хоть в бинокль под ноги гляди… Правда, случается и обратное: живешь ты, живешь, творишь свои маленькие глупости, и давно уж упал бы, споткнулся о те пресловутые грабли, но нет – будто подставляют тебе в миг падения огромную, как песчаная пустыня, ладонь и несут пушинкой в неведомое далеко, а ты и знать не знаешь про то, все думаешь в гордости своей, что это ты сам, твоя упрямая дорога тебя сюда завела. Твоя свобода, твой выбор. Но это уже другая история.
Четверг сложился для Балашова непросто. Сосед за стеной с самого утра принялся въедаться в стену с упорством кладоискателя и бурил бетон до обеда, в пыль развеяв все мысли писателя о времени, о России и о себе. О России он думал все меньше, а о времени – все печальней, потому что время это до встречи с Турищевой таяло быстрее свечи на сквозняке. Вот и оставалось, что размышлять о себе и о своей писательской свободе, которой не прокормишь ни маму, ни Галю (Валю, Аню или, может быть, Настю), ни даже себя.
«Талант – это единственный бог, которому стоит молиться. Потому что только он в силах поднять тебя на не достижимую с земли высоту», – вспоминал Игорь слова, что сказала ему во время последней их встречи Галя. Она еще склонила при этом голову набок и оглядела его, будто оценивая, сможет ли он взлететь на недостижимую высоту. «А как же Микеланджело, как же Ницше? Их-то талант изъел и выбросил потом, как шкурку банановую! Нет, лучше быть бездарным, но свободным, чем таким вот рабом таланта!» – горячился Балашов. «Ты просто не понимаешь, что такое свобода! – возразила Галя, как шпагой пронзила. Глаза у нее, и без того большие, синие, разлились на пол-лица и угрожающе посерели. – Свобода – это знание своего пути. А все остальное – это не свобода, а трусость интеллектуала». Вот как сказала.
«Трусость интеллектуала», – повторял про себя Балашов, стоя в аптеке в очереди за лекарствами для приболевшей мамы. Очередь была велика, она поминутно чихала, сморкалась в сырые скомканные платки и жаловалась на жизнь и правительство. Балашову бросилось в глаза отсутствие молодых – в спину друг другу сопели морщинистые, как их платочки, старушки, кое-где меж ними втискивались печальные старики. Отчего-то ему вспомнились недробимые, бесконечные сами в себе, фракталы. И подумалось, что и он так же может оказаться подобен этим спинам, этим кулакам лиц. Стало жутко. Как водила судьбоносный сформулировал – от одного колена? От одного семени? По низшему равнение? У попа была собака, он ее любил. Она съела кусок мяса – он ее убил. Убил и закопал, и надпись написал, что у попа была собака…
– Я ветеран Великой Отечественной. – Мужичок с орденскими колодками попытался пробиться к окошку без очереди.
– Все мы тут ветераны чего-нибудь. Чего уж там счас… – ответила очередь и сомкнулась плотнее перед лицом угрозы.
– Папаша, май уже прошел, – с дрожащей злой жилкой в голосе добавила женщина, стоявшая за Игоревой спиной. Женщина раздражала Балашова, она то и дело подталкивала его, будто тычки способствовали движению очереди.
– Идите сюда, отец, – громко сказал он ветерану.
– Эй, эй, – взвизгнула женщина, – мужчина, вы что тут пропускаете? Вы не один стоите.
Она снова надвинулась на Балашова объемистой грудью.
– Вы не давите, и без того дышать нечем, – огрызнулся Игорь, – а мужчина занимал.
– Занимал, занимал, – ворчала та, пока ветеран, боязливо зыркая по сторонам, бочком встраивался перед Игорем. – Спасу нет от этих бомжей.
– Точно, – откликнулась другая, с самого конца очереди, – куда ни плюнешь, стоят эти герои. А чего они побеждали-то? Вон немцы живут как люди, а на нас смотреть страшно.
– Ага, – воспользовалась поддержкой грудастая дама с выраженным ринитом, – а теперь еще наплодились из Чечней да Абхазий. Афганистана им мало оказалось. Кто новый русский, тот здесь заправляет, а у кого кишка тонка – того в Чечню, безобразить. Потом пропускай их в очереди. Не мужики – заморыши. Хоть детей от них не рожай. Страна без будущего!
«Много ты понимаешь», – обиделся Балашов, но промолчал. Странно получалось, колесо описало круг и вернулось к тому, что солдат-герой в этой аптекарской стране и впрямь либо победитель, халиф на один великий час, либо бомж… Терциум нон датум. Впрочем, а писатель? Тоже либо бомж, либо раб таланта, лишившийся свободы быть человеком. Третьего не дано. Наверное, потому и не хотелось идти в Домжур, но спасение виделось уже не в бегстве в свою ракушку, а у Миронова, в чьем кармашке-квартирке парадоксальным образом возрождалась надежда на все-таки возможное третье. На то, что все-таки собственная судьба в ее нутряном подобии общему модулю хлюпающей России может оказаться связанной с судьбой очень большого мира? Пусть и через войну, пусть и через войну? Пусть, потому как если это так, то равнение в этом равноудаленном и от земли, и от космоса общаке может быть и не на низшего. А это, в свою очередь, означало бы, что все-таки она и они на что-то еще нужны. В самом что ни на есть геополитическом смысле. Значит, есть и свобода выбора. Раз есть возможность пути. Да, «чеченец-афганец» поселил в Балашове такую надежду, и ради нее, ради того, чтобы разобраться, есть ли еще связь с миров у этой страны, стоило взяться за книгу!
В Дом журналистов Балашов прибежал в полшестого, опоздав на целых полчаса. Вахтерша подозрительно осмотрела его с ног до головы, но все же пустила, только сказала удивившие его слова:
– Молодой человек, вы тут не очень-то расходитесь, мы в двадцать три закрываемся.
«Наверное, перепутала с кем-то», – решил Игорь.
Турищева время ожидания зря не теряла. Она частыми короткими глотками прикончила «райский «Хеннесси», слизнула бутерброд с красной, пустившей жирок, рыбкой и сообщила Бобе, что, пожалуй, пен-клуб разберется с Гюнтером Гроссом и без Балашова – сам Вася Аксенов из Штатов подтянется, уж он им завернет про Чечню. Он там в авторитете.
Кречинский огорчился. Не из-за себя, не из-за Игоря, не из-за потраченного зря времени. Нечто забавное, обещавшее свежую интрижку, сорвалось с крючка из-за поднадоевшего всей новой тусовке заштатного эмигрантского старика из совкового каменного века. Отчего-то скучно показалось без балашовского «шила». Правда, в голосе собеседницы не было законченности, она словно выжидала, приглядывалась к Бобе.
«Голос зрелой женщины выдает ее столь же верно, как походка. По интонации, как по развороту слова, как по положению стопы, можно угадать ее желания», – пришла ему в голову фраза для своей повести о мухах-лесбиянках, ползающих по навозной куче в поисках парности. Это было круто. И верно. Потому что не жди госпожа Турищева от него да от Балашова какого-то профита, хрен бы она подорвалась в Дом журналистов – в лучшем случае позвонила бы по телефону с отбоем тревоги. А в худшем – обошлась бы и без звонка. Знает он таких. Кречинский примерил на Турищеву – так, забавы ради – свой «чарующий», с поволокой, взгляд. Делать в ожидании Балашова было особенно нечего, а секретарь пен-клуба казалась Бобе барышней ничего себе. И коньячок тянет будь здоров. Только кто платить-то будет, вот в чем вопрос.
– Борис, ваш приятель всегда так пунктуален? – прервала его мысли женщина. – Он, наверное, и на конгресс только к закрытию пожаловал бы. Почтил бы честью…
– Т-творческая натура, – откликнулся Боба, который к людям не обязательным относился куда благосклоннее, нежели к педантам, отчасти, конечно, заботясь тем самым и о себе.
– Понятно, что творческая. У нас все, кто без имени, – творческие. – На незнакомого Балашова в ней уже накопилось раздражение. Он представлялся ей таким же распухшим от «творческой жизни» пижоном, что сидевший напротив ловкий господин с рабочим бархатным взглядом. Раньше надо было стараться, дурачок, в Германии. Там-то она была посвободней.
– Борис, – решила перейти к делу Турищева, – вашу творческую личность не хочется разочаровывать…
– Да он, может быть, не очень-то и огорчится. Б-балашов – оригинал. Вот решил вместо Чечни об Афг-гане писать. А может вообще передумать. У него и на рассказы издатель есть, т-тиражом манит, – Кречинский остался доволен тем, что в глазах у Турищевой вспыхнул зеленый кошачий огонек.
– Зачем рассказы? Кто их сейчас читает! Зачем Афганистан? Пускай пишет о Чечне. Помните в Кельне Беара?
Не запомнить Беара, трижды приходившего на чтения и заполнявшего собой маленький зал Копелевского центра, было невозможно. Но Кречинский промолчал, силясь понять, какое отношение к Балашову может иметь немецкий журналист. Да и вообще хорошо, что Балашов опаздывает – Бобе понравилось развлекаться игрой в молчанку с начальственной дамой, суховатой и умненькой. Где-то у нее ведь спрятана чувственность. Наверное, в ее маленькой лакированной сумочке… Тоже хорошая фразочка для романа о мухах.
– Неужели не помните? Ну что вы, Боря, мне казалось, что вы во время турне пили по-божески. Это тот большой деятель, который пытался за мной приударить.
Турищева поморщилась, выговаривая старомодное слово «приударить». Немецкие мужчины в ее рейтинге имели репутацию людей безвкусных и грубоватых, без должных манер.
– У меня от его любезностей сахар в крови подскочил.
– А, это тот г-говорливый тип, который о П-путине выспрашивал? – вроде как начал припоминать Боба.
– Да, а потом интересовался, нет ли у нас специалиста, кто написал бы сценарий серьезного фильма о Чечне. Полудокументального, полухудожественного, с героями, но на реальной основе. Вот вчера объявился, звонил мне снова.
– А что, д-деньги дадут? – лениво спросил Боба, прикрыв глаза ладонью, будто от яркого света.
– Поговорите с Балашовым, если он все-таки когда-нибудь до нас дойдет. Пусть составит примерный план, сроки – все, как у людей. А я с немцами свяжусь. Я так поняла, что ваш писатель – человек свой?
– Свой, – подтвердил Кречинский, догадавшись, что имеет в виду Турищева: со своим делить немецкие деньги было и удобно, и легко, тем более с «творческой личностью». Куда удобнее, чем с какими-нибудь чужими прожженными «акулами пера» – те кинут в самый неловкий момент, то есть в момент дележа гонорара. Вот чертовка хитрая, может, и всю историю с Гроссом выдумала ради этого? И уж, как пить дать, «плюшевой голове» сама поспешила отзвонить. Боба порадовался, что Балашов опоздал.
«Не дурак, не дурак», – так же про себя похвалила младшего товарища по пен-клубу Турищева.
Когда в темный подвал вбежал растерянный молодой человек и, не подходя к стойке, стал пристально вглядываться в посетителей, секретарь пен-клуба уже минут десять как завершила деловой разговор, взяв с Кречинского обещание побыстрее «наехать» на творца, и ждала уже только из любопытства…
Вопреки собственным ожиданиям, у Турищевой худенький творец, приземлившийся наконец за их столом, вызвал симпатию. По дороге домой она вспоминала странные глаза, которыми он смотрел на нее, извиняясь за задержку. Не сытые, но без хамства. Ведь сейчас что встретишь? Либо то, либо это, третьего не дано. Может, и впрямь творческая натура?
Она даже подвезла бы эти странные глаза к какому-то «чеченцу», к которому он так стремился не опоздать, пренебрегая интересом к его персоне, сознательно не скрытым ей, но все же решила быть последовательной и дать возможность Кречинскому обработать приятеля. Сначала дело. А как завяжется работа – там дай бог еще свидимся.
