Виталий Волков
Кабул – Кавказ
Гробы с дырочками
Ларионов бродил по двору, полный заботы. Он, конечно, не узнал Куркова, с которым когда-то пересекался в чьих-то кабинетах, и сделал повелительный знак – швартуй машину задом ко входу.
– Плотней жми, не баба, – прикрикнул он на водителя, и без того уже почти что вдавившего борт в стену. Водитель подал еще назад, и грузовик со скрежетом наполз на дом.
– Ты, чудила, так-растак, – кипел на жаре Ларионов, – не видишь, куда сдаешь?!
Шофер выжал ручник, вылез из кабины и встал, растерянно оглядываясь то на серчающего мужика в белой рубахе, то на Куркова.
– Володя, подай вперед, и все дела. Подай вперед, чтобы пройти можно было, – как можно спокойнее сказал Курков, хотя от его ног к животу пробежал быстрый колючий ток.
Ларионов коротко глянул на Куркова и хотел что-то добавить, но тот громко крикнул Медведеву:
– Михалыч, палки-елки, разгружай, чего ждем-то?
Медведев звучно хлопнул в ладоши, и из крытого кузова на землю стали плюхаться мешки со всяким тряпьем, падать, звякая, лопаты.
– Это что? Что это? – изумился Ларионов. – Зачем мне все это дерьмо? Вы что? Груз берите и быстро уезжайте.
Но Алексеич уже вошел в роль. Он подошел к резиденту поближе, объяснил ему что-то быстрым шепотком, и Ларионов послушно пошел в дом.
«Зенитовские» ребята быстро занесли мешки, тут же оттащили их обратно в машину. Эту операцию они повторили еще раз, только теперь груз был, видно, немалым. Через полчаса группа разведчиков уже возвращалась на виллу, везя с собой трех упрямых министров Демократической Республики Афганистан. Ехали тихо, сидели молча. Понимали, чем может обернуться любое ЧП на лихой кабульской дороге. Алексеич думал о Ватанжаре. О его лице, буром и опустошенном, как вывернутый джутовый мешок из-под картошки.
«Чем выше заберешься, тем больше зависишь от других людей. От больших и от маленьких. От таких, как мы», – вспоминал он слова своего дядьки. Его слегка контуженный дядька привез с войны, вместе с ловким и вихлястым немецким аккордеоном и бесценным, жемчугом инкрустированным охотничьим ружьем, изъятым из имения какого-то немецкого генерала, одну поговорку. «Кто высоко начинает, тот песню не закончит», – усмехался дядька и хлопал племянника по плечу, когда мать жаловалась – вот, мол, опять Алексея выгнали. А выгоняли его не только из хора, выгоняли отовсюду, куда бы он ни записывался. И из кружка авиамоделирования – за приделанный к собранной «всем миром» конкурсной модели дополнительный пропеллер для вертикального взлета, и из штанги – за плоскостопие, и из бокса – клубному чемпиону руку на излом взял, чтобы не выпендривался. И из «нелегалки» – за роман с актрисой. Но то позже было, дядька к тому времени уже умер.
Правда, верно было и обратное: от этого бурого и опустошенного лица, хотя уже и помимо его собственной воли, зависела жизнь многих маленьких людей, в том числе и его, Алексея Куркова, сорока двух лет, русского по паспорту, хоть и хранящего мизерную, но до смешного ощутимую, что льдинка за шиворотом, осьмушку финской крови. Может быть, эта осьмушка ему и шептала: в том-то и дело, в том-то и суть, что помимо воли. Нет, не надо высоко…
Министров схоронили в подвале на вилле, и с этой минуты ее обитатели связывали свою судьбу с тем, что же и когда решит Центр по части неудобных гостей. Поскорее бы…
КГБ или ВПК?
Когда известие о появлении опальных министров у советского резидента дошло до главы КГБ Андронова, он растерялся и несколько минут не мог собраться с мыслями. Полгода, да, ровно полгода он успешно боролся с «ястребами» в Политбюро против «братской помощи дружественному Афганистану». Сам министр обороны Установ предпочитал отмалчиваться, но серая гвардия второстепенных партейцев, засевших в промышленно развитых районах, стеной стояла за министра, жаждавшего обновления застоявшейся крови.
Когда в марте Тараки первый раз попросил ввести советские войска, помочь афганскому народу задушить гидру контрреволюции, решить этот вопрос казалось достаточно легко – и глава правительства Косынин, и министр иностранных дел Громыхо сумели объяснить Леониду Ильичу, что речь идет не о прогулке на танках по Богемии, а о настоящей войне, о потере политической инициативы в странах третьего и особенно исламского мира. Генсек напрягся и сумел зачитать коллеге подготовленный мидовцами текст о продолжении товарищеского сотрудничества. На благо… Но в прежних рамках.
Да, тогда Андронов был уверен в своей правоте. И вдруг, как тараканы, полезли из всех агентурных щелей сообщения о том, что отношения между учителем Тараки и учеником Амином холодают. Нет, холодеют. «Раскол в руководстве Афганистана исключить нельзя», – докладывал глава внешней разведки, чья папка вспухла от докладных, получаемых уже не только по агентурным каналам, но и напрямую, через советников.
– А не потеряем мы контроль? – летом как-то особенно мягко подал свой мяч Установ и выдержал долгую паузу.
– Над кем? – ответил тогда Андронов.
– Вы ведь, Юрий Владимирович, знакомы с нашими источниками? Амин смотрит в сторону нашего противника…
Министр обороны, конечно, припомнил хорошо знакомый Андронову доклад начальника военной разведки Иванютенкова. По Иванютенкову выходило, что Амин скурвился, сел на крючок ЦРУ. Откуда точно шла информация, люди из ПГУ определить не смогли, твердыми фактами она не подтверждалась. Но и исключать не исключали.
– Наши источники этого не подтверждают. Мы работаем в этом направлении. Усиленно работаем.
– Мелкобуржуазные элементы могут оказаться быстрее нас. Если мы упустим Афганистан, вы понимаете, сколько мы потеряем? – Установ нажал на слово «сколько». – Наш главный противник только и ждет, чтобы задушить революции в Иране и Афганистане.
– Понимаю, Дмитрий Федорович. Но ситуация сложнее, чем многие ее себе представляют. Мы не можем допустить авантюрных действий по примеру США во Вьетнаме, – парировал Андронов, знавший, как завидовали советские «ястребы» «пиндосам», когда те влезли в азиатскую авантюру.
Глава серьезной организации не стал объяснять раздражавшему его оборонщику, что министру надо бы понимать разницу между мусульманской революцией в Тегеране, где ни Штатам, ни Советам нечего было ловить, и прямо противоположной афганской историей. Стоило всерьез влезть в эти афганские дела против мусульманских контрреволюционеров, и про дружбу с Ираном можно было забыть, как про сон в летнюю ночь.
Разговор на том и закончился, а на очередную просьбу Тараки Союз опять ответил отказом, Но Андронов понимал, что скоро, очень скоро вопрос возникнет вновь. И вот тогда, если «ястребы» дожмут «умеренных» словечками о мелкобуржуазных элементах, придется признать: вводить войска удобнее было сразу, в марте, а теперь эта проблема с каждым днем становилась все сложнее и сложнее.
Долго ждать не пришлось: в начале сентября один из членов афганского Ревсовета сообщил на Лубянку, что «поэта» скоро будут убирать – несчастный Тараки как раз собирался ехать к Брежневу с прежней просьбой. Андронову тогда удалось придержать сообщение и, поднажав на кое-кого из аппарата Громыхо, добиться того, чтобы речь Леониду Ильичу готовила контора. Брежнев капризничал, не хотел читать и, как и в марте, настаивал на большом совете (или, как выражали это на своем языке аккуратные пресс-секретари и правильные журналисты, на принципе коллегиальности). Но в конце концов он предупредил гостя об опасности.
Однако Тараки не внял вразумлениям, отмахнулся раздраженно и устало – мол, я вас о войсках пять раз на день прошу, а вы мне голову выдумками морочите – и отправился назад. Он не знал или не хотел уже знать того, что узнали трудящиеся днем и ночью советские разведчики – за несколько дней его отсутствия Амину удалось развернуть Революционный совет против учителя, а преобладающие в Генштабе воинственные пуштуны только и мечтали поддержать своего именитого соплеменника. Что еще понимал Андронов и от чего еще глубже цепляли его сердце кошачьи коготки сомнения – при внутреннем расколе и без того шаткая позиция НДПА в провинциях развалится, как карточный домик, и тогда ему припомнят слова «мы работаем в этом направлении», сказанные похожему на сома Установу. Да что там Установ, все они уже на рыб похожи. В аквариуме. Андронов был недоволен собой.
Спектакль шел по худшему из возможных сценариев. Азиаты-революционеры утомили своей тягой к переворотам! Начнут бойко, грамотно, а все равно закончат какой-нибудь пакостью вроде подушки. Ну почему у них нельзя отправлять на заслуженный отдых? Понятно, почему: пролетарская диктатура в период обострения классовой борьбы… Выучили на свою голову! Они бы лучше мосты да дороги сами выучились строить, без «инженеров-саибов».
С приходом Амина глупый вопрос об американских связях нового председателя Революционного совета встал перед главой КГБ в полный рост, и хотя советские советники по-прежнему советовали, советские охранники по-прежнему охраняли, советские инженеры по-прежнему строили, а советские военные инструкторы по-прежнему инструктировали, – стоило теперь хоть малейшей материальной песчинке, подтверждающей эти связи, попасть на чуткие весы коллег из ГРУ, как коридорная машина принялась бы набирать пары и гнать бронепоезд с запасного пути прямо на позиции неблагодарного пуштуна во устрашение «вероятного противника». И тогда главе КГБ пришлось бы признаться в грубой стратегической ошибке. По этой причине, а также для страховки и вообще на всякий крайний случай опытный партиец решил отправить в Кабул группу бойцов из КГБ. «Мы работаем!»
Это было верно и, более того, дальновидно, но сейчас такие мысли о дальновидности спокойно можно было поместить в аккуратную папочку, что покоилась в руках стоящего перед ним начальника внешней разведки, надписать на ней крупными буквами слово «Вчера» и отложить в нижний ящик стола. Сейчас думать и ждать больше было некогда – три министра на вилле у советского резидента представляли собой бомбу, тикающую упорным часовым механизмом и грозящую разорвать нешуточным тротилом и глинобитный мир южных границ, и хрупкий равновес маятника кремлевских курантов.
Николай Крюков, шеф разведки КГБ, долго ждал, когда министр выйдет из задумчивости, но в конце концов решил прервать тяжелое молчание сам. Человечек, похожий на высушенный стручок красного перца, сказал то, что отлично понимал и Андронов, – с министрами надо определяться как можно скорее, для советского резидента риск слишком велик.
– Кто охраняет афганских товарищей?
– Наши специалисты из КУОСа, – ответил Крюков, не ставший рассказывать министру о перевозке афганцев на виллу. Информацию о своих людях он предпочитал держать при себе, а детали наверх сообщал только по прямому запросу или в случае острой необходимости – для формирования нужного ему мнения, для ускорения или замедления принятия решения. Тоже был тертый калач.
– Хорошо, что из КУОСа, – отметил Андронов. «Можно будет подчеркнуть своевременность и профессионализм нашего участия. И дальновидность. Если все хорошо кончится», – продолжил он про себя давно начатую мысль.
«Молодчина начальник оперативного управления», – так же про себя поставил зарубку Крюков, уже забывший, что сам не одобрял идею засылки в Кабул диверсантов КГБ, но не стал все же отвергать рискованного предложения своего подчиненного.
– Николай Николаевич, каковы шансы ваших сотрудников вывезти афганских товарищей в Москву? Естественно, самым тихим, бесконфликтным способом? Ведь наш принцип – политическая корректность!
Крюков и сам желал бы знать ответ на этот лихой вопрос. Но сие было неведомо ни ему, ни непосредственно сидящему «на министрах» Ларионову, ни парням из «Зенита», попавшим в Кабул, как куры в ощип, ни ЦРУ, ни МОССАДу, ни даже всезнающему ГРУ. А потому он со спокойной совестью ответил:
– Пятьдесят на пятьдесят. Наши люди хорошо подготовлены. Но ситуация сложная.
– Я знаю, что сложная. Как быстро можно провести операцию? Общих оценок нам уже хватает! – рассердился Андронов, уже продумывающий ход скорых переговоров с другими членами Политбюро.
Принять решение о вывозе или, наоборот, об оставлении афганцев там, в Кабуле, можно было лишь совместно, поскольку решение это было равносильно решению о начале военных действий, и груз ответственности следовало разделить поровну между рыбами в их тихом зловещем кремлевском аквариуме. Андронов ощущал в себе поэтическое начало, когда думал о своем месте в истории, и его воображение рождало порой яркие зрительные образы.
– Чем быстрее, тем лучше, Юрий Владимирович, – вздохнул Крюков, чей образ хоть не поощрял воображения, но зато изрядно стимулировал внимание и собранность.
– Готовьте операцию по вывозу. На всякий случай. И полная секретность. Полная! – сказал поэт, похожий на больную печень.
«Хорошо, что я не на его месте, – подумал начальник СВР, выйдя из андроновского кабинета. – Хорошо, что я пока не на его месте».
Сослагательное наклонение
Если бы Андронова, Крюкова, Барсова или Куркова отвели в отдельную комнату и сказали: в твоих, браток, в твоих, товарищ, руках судьба страны, да что страны – судьба мира по меньшей мере на ближайшие полвека, а может, тысячелетия, так что решай, что делать с министрами, думай, говори, толкать ли тот последний камень, от которого покатится вниз с грохотом страшная горная лавина, – каждый из них, по-своему покряхтев да поразмыслив, с тяжким сердцем, наверное, сказал бы в конце концов: «Нет. Жаль, конечно, верных друзей наших, но… невелика цена жизни человеческой, а тем паче жизни министра в крутые революционные времена».
«Нет», – сплюнул бы Курков и выпил бы коньяка. Выпил бы щедро, чтоб утомить, усыпить то беспокойство в мозгу, которое простаки зовут совестью. Выпил бы, но не абы какого, случайного, а хорошего, дагестанского коньяка, если уж настоящего не достать. А если нет под рукой хорошего, тогда лучше водки.
Барсов сперва выпил бы стакан простой водки или спирта, а потом сказал бы просто, по-русски: «Нет, ребята, ни хрена. Скажете – вывезу, а по мне – в их дела лезть без надобности. Сами жизнь такую выбирали». Как верно говаривал его боевой товарищ Курков, нет в мире более мирных людей, чем настоящие воины.
Крюков, посидев в серой комнате с четверть часа, тихо, но твердо произнес бы свое «нет». Крюков имел свои планы, свою амбицию, но она не простиралась за границы двух ближайших пятилеток и одета была скорее в семейную пижаму, чем в исторический, пусть даже самый серый походный кафтан. То есть «защищать интересы» до последней капли чьей-то неведомой ему героической крови, «противодействовать коварным замыслам» в любой точке небольшого и доступного его «конторе» земного шара, в Афганистане ли, в Гвинее ли Бисау, или, коль придется, в стратегически важной Антарктиде – на это он был готов и в пижаме, среди ночи… Но все это царство «кротов», агентов влияния, тертых диверсантов жило для него в категории «сейчас», а под большим, под историческим, под эпохальным решением он не поставил бы первым своей подписи. Нет, не поставил бы. Деревенский рыбак не думает о китах.
О китах, об акулах… Меньше всего об акулах думал бы и серьезный человек в строгом костюме и до странности толстых, домашних роговых очках. Он не пошел бы за вами в комнату с опасным, нечетко написанным названием – то ли «вечность», то ли «млечность». В душе захотелось бы, но один – не пошел бы. Коллегиальность. Ну, а рыбам этим куда там на сто лет вперед смотреть, смех один…
Ах, это суровое историческое измерение. Ах, это игривое сослагательное наклонение…
– За революцией легко проглядеть начало контрреволюции, – сказал главный идеолог Сусло и моргнул, как клюющая зерно курица, своим быстрым клювом-глазом. – Мы не должны в условиях обострения классовой борьбы двух систем в развивающихся странах проявлять неразрешительность и малодушие. У нас есть верные союзники в Афганистане, и их нельзя бросать на произвол судьбы. Мы потеряем у них авторитет.
– Наше участие в судьбе министров оттолкнет Амина. Хафизулла имеет поддержку в армии, в партии. А значит, выйдет так, что мы выступим на стороне оппортунистов. Активность США в Афганистане еще не означает, что руководство ДРА уже окончательно сошло с марксистских рельсов. Амин по-прежнему советуется с нашими инструкторами, – возразил министр иностранных дел и посмотрел на Андронова. Тот промолчал.
– Америка, не стесняясь, поддерживает всеми средствами своих поставленников, а мы? Мы что же, отвернемся от проверенных революционеров и доверимся мелкобуржуазным элементам? – продолжал идеолог. – О кого мы обопремся, если революция в ДРА пойдет в откос? Мы обязаны думать перспективу! Мы и так затянули с решением вопроса. Если бы мы весной оказали товарищу Тараки, сейчас положение было бы стабильным. Нам не приходилось бы, как ворам, выкрадывать из дружественной страны последовательных революционеров.
Окончив речь, идеолог строго посмотрел на министра иностранных дел.
«Гробы ты сейчас вывозил бы», – подумал Андронов, но опять воздержался от слова – ему, как и другим участникам закрытого совещания в Кремле, было понятно, что коллективное решение на самом деле уже принято, хотя поодиночке большинство, может быть, распорядилось бы своим мнением иначе. Потому что коллегиальное решение – это не равнодействующая малого числа равнозначительных сил, а проекция этих сил на одну, всем «коллегам» известную из контекста ось. Ось, порой называемую платформой, порой – установкой партии. В зависимости от того, как понимать зрелую советскую власть – как политический режим или как образ мысли.
Все уже было ясно, и все-таки без мнения Андронова обойтись было нельзя. Непорядок.
– Юрий Владимирович, а ваше мнение? К чему мы должны быть готовы в случае вывоза министров в СССР? – спросил до того тоже молчавший осторожный глава советского правительства.
– К созданию «теневого кабинета» из таракистов. Ко всевозможным дипломатическим уговорам Амина. И если мы, – он подчеркнул это «мы», – готовы занять последовательную позицию, то к силовому вмешательству… Но, я надеюсь, до этого не дойдет, – молвил он и обернулся к министру обороны.
– В этих условиях, может быть, стоило бы вывезти министров силами военных? Мы располагаем такими силами, – сказал маршал.
– Мы тоже. Группа наших специально подготовленных и залегендированных сотрудников полностью держит ситуацию под контролем. А участие военных скомпрометирует нас и обострит реакцию руководителя ДРА. Особенно при возникновении непредвиденных обстоятельств…
– Мы должны исключить таких обстоятельств, – клюнул Андронова главный идеолог. – Наша разведка не должна допускать проколов. Почему Израиль может выкрадывать Эйхмана из-за океана, а наши под боком не справятся?!
«Вот поезжай сам и справляйся», – разозлился Андронов, знавший, что идеолог, кроме партийного, другого пороха в жизни не нюхал.
– Три министра, товарищ Сусло, это заметные фигуры, их лица каждый милиционер, каждый патрульный солдат знает. Поэтому КГБ и отправил настоящих специалистов. Но история учит, что возможности непрогнозируемого развития событий никогда нельзя исключать. И мы к такому развитию должны быть готовы.
Фраза про историю, которая учит, была мелкой местью, вызвавшей у министра иностранных дел мимолетное движение губ, в котором можно было угадать улыбку, – товарища Сусло история этому не учила, но открыто спорить с идеологом Сусло его «партийные товарищи», в том числе и глава могущественной конторы, опасались.
– Мы готовы, – уверенно заявил главный идеолог, как бы подводя итог обсуждению, – и я хочу отметить наше необычайно выгодное положение, чтобы укрепить позицию в Афганистане. Народы Азии как никогда поддерживают нас, идеи социализма и коммунизма там как никогда популярны. Стратегической оплошностью будет обмануть ожидания миллионов людей на планете…
Никто из них, ни почти поэт в домашних очках и строгом пиджаке, ни начальник СВР Крюков, ни плотный, напоминающий грецкий орех Алексей Курков не сказали бы «да» в той комнатке с табличкой «бы» на гладкой лакированной двери. И все-таки теплым, по московской нещедрой осенней мере, очень теплым октябрьским вечером на вилле до глубокой темноты стучали топоры и молотки. «Геологи» сколачивали большие деревянные ящики для отправки в Союз ценного груза. В Баграме эти ящики уже ждал транспортный самолет.
2000 год. Москва
Три кита «чеченца»
– Поскорее бы ты писал, – Миронов несся своим беглым говорком куда-то в будущее и запивал коньяк черным горячим кофе. – Торопись с книжкой, пока первый ком не сорвался. Как покатит – никому ни до нас с тобой, ни до Чечни, ни до писаний дела не будет. А я тебе говорю – скоро уже. Потому что нет для другого объективных предпосылок.
Балашов согласно кивал и поглаживал ладонью рюмку. Все-таки он никак не мог взять в толк, что представляет собой эта пресловутая дуга кризиса, которой то и дело пугал собеседник. Что именно вот-вот взорвется в нашем подбрюшье, после чего Кавказ покажется детской забавой? Подбрюшь-е. Под-брюшье. Слово какое выпуклое… И при чем тут писатель Балашов?
Игорь все-таки взялся за новый замысел, но странное, неловкое чувство сковывало его во время работы над текстом. Казалось, что в уже пройденном, прошлом некая важная бумажка миновала учета, и теперь Балашову предстоит заново разобраться в нем.
Миронов прав, с Афганом следовало поскорее кончать, тем более что объявились уже какие-то немцы-телевизионщики, закрутился проект фильма-«лайв» на манер «живого» телесериала. «Ты за ум возьмись, не то в Афган загремишь», – любил говаривать отец, проглядывая изредка его школьный дневник, покуривая сигаретку и изучая записи классного руководителя. «Ну и что! Лучше, чем в институте штаны на чужом месте просиживать», – храбрился Игорек. «Ты ерунды-то не болтай. Тоже хочешь в агрессоры? Мало других оболваненных?» – морщился отец. Юный Балашов замолкал – как ни досадно было читать свою судьбу записанной по буквам в совковой студенческой зачетке, в агрессоры не хотелось.
Он все же взялся за ум и отправился в университет протирать штаны, и когда сперва тихонечко, все больше «вражьими голосами», а потом уже открыто заговорили побитые войной, злые и растерянные молодые инвалиды, Балашов возблагодарил ушедшего из жизни, сгоревшего в один год отца за добрую науку, а себя – за найденную в себе волю не попасть в агрессоры, обойти, обмануть ненавистный совок.
И вот теперь вдруг получалось, что эту ясную линию, ведущую из его прошлого в настоящее, приходилось осмысливать, а может быть, и перечерчивать заново…
– Есть три кита. Сырье, этнос и идеология, – продолжал Андрей Андреич. – Это кризисы. Конечно, кхе, есть и голод, который, как говорят… Но это в Африке. Да и то, считай, сырьевой по сути. Итак, три кита. Но! Этнос – чаще всего обманка, прикрытие. Для истинных целей. Потому что его быстрее всего раздуть. Вот сейчас – в самой благополучной Европе взорвать этническую бомбу легче легкого. В Испании, во Франции, в той же Бельгии. Серия адресных актов насилия, формирование боевых групп, финансирование лидеров. Немножко поработать с прессой. И пошло дело. Лишь бы дров хватало. Или в Германии – маленькую войну с мусульманами, турками, марокканцами хоть сегодня можно организовать. Алжирцы во Франции… Миллионы пассионариев…
– А территории?
– Кому сегодня нужны территории сами по себе? Только евреям да братьям их кровным арабам. Хоть и там все на Святой земле замешано. Значит, опять идеология. А остальные что там потеряли? Правильно, нефть. Нефть – она всем нужна. Поэтому там горючего всегда хватит. Это одно. А второе – БШП. Слышал? Большой шелковый путь. Там средоточие всего. И наш Афганистан в центре. Пуп. Все три кита. По БШП искра гуляет и будет гулять. Там естественно слилось, поддувать не надо, жар оттуда сам тянет, аж до Косово, до Чечни достает. Так что пиши скорей, талибы тебя ждать не будут. А коньячок-то пей, все напитки, кроме пива, прочищают сосуды! Да ты уже сам знаешь.
Игорь знал. Грозные талибы монгольской бронированной ордой надвигались на Таджикистан, уйгуры грызли печень киту Китаю, из раны сочилась на каменистую чеченскую землю казахская нефть, а в угрюмых каргильских высотах недобро ухмылялся индусам жилистый Пакистан. Это было страшно и красочно, как «Война» Метерлинка. А на высушенном палящим солнцем пустыре стоял одиноко русак. Русак был совершенно гол, видимо, нищ и, похоже, не очень ловок, но он был оставлен сторожить самый пуп пузатого Марсова поля. Что он там сторожил, было неведомо, однако в осанке и бегающем белесом взгляде русака сквозила уверенность в несомненности своей миссии, а в раздумчивом почесывании затылка – непривычная для этой фигуры хозяйственность, схожая с той, что таится в слове «авоська». И рождалась надежда – этот русак, этот остров в хищном желтом, море, действительно еще зачем-то нужен. А, значит, нужен и писатель Балашов!
Игорю стало страшно от догадки, не выпала ли и на его долю непосильная миссия по соединению некоей цепи времен? Не это ли его талант, не это ли предназначение, которое он всегда угадывал в себе и в котором отказала ему Галя?
