Виталий Волков
Кабул – Кавказ
1979 год. Кабул
Штрафные батальоны
– Вы лучше лес рубите на гробы-ы, – тянул Вася, сидя на только что сколоченном ящике и жамкая матерыми пальцами гитару, – в проры-ыв иду-ут штрафные батальоны…
– Песня у тебя какая-то… Хоть себе самому за свечкой беги, – проворчал Медведев.
– Может, Михалыч, гимн Советского Союза спеть? Только гимн у нас по утрам. В шесть утра, заместо будильника. А сейчас уж вечор близится…
– Ага. А Пушкина все нет. И не будет. Все равно, завязывай с этим декадансом. И давай кончай перекур. На комиссию выйдешь, вот тогда о гробах распевай. Тоже мне соловей…
Но Кошкин продолжал болтать ногами как ни в чем не бывало. Пятки постукивали по доскам.
– А знаете, Михалыч, мне друг рассказывал, он, когда в Москве учился, жил в студенческой общаге со старшекурсником. А третьим к ним подселили вьетнамца-первокурсника. Старшой завел такой порядок: на ночь включал на полную «Маяк» и в шесть утра просыпался под гимн. Затем мой дружок к этому привык, так что они вдвоем подниматься стали. Вытянутся, в трусах семейных, руки по швам, все по форме утреннего построения, и гимн исполняют в полную глотку, с чувством. После чего переходят к водным процедурам. Ну, а вьетнамец, простая его душа, решил, что так надо, и давай вставать вместе с ними. Тоже старательно выпевал.
– Ну и к чему ты клонишь? Давай скорее, не тяни кота за мяу, работа стоит. – Медведев не слыл меж ребят большим любителем шуток.
– Работа сами знаете у кого стоит… Я к тому, что, когда старшекурсник съехал, на его место подселился какой-то соня, и под гимн просыпаться, естественно, перестали. Так через несколько дней в деканат малява от вьетнамца поступила – мол, народ у него в камере подобрался идеологически нестойкий и ни хрена не патриотический. Под гимн не встает у них ничего!
Михалыч так и не уловил, был в рассказе Васином какой-то подвох, или это он так балагурил, перекур растягивал, но на всякий случай, для порядка, решил отреагировать.
– Ну и что? Американцы что, дураки, когда флаги у своих домов по утрам поднимают и гимн исполняют?
– Лев Михалыч, а кто вам рассказал, что американцы гимн поют? – поинтересовался Шарифулин. – Вы в Штатах-то сами были?
– Рассказывали. И про гробы они точно не поют. Они вообще смерти боятся.
– А мне рассказывали, что они бедности пуще смерти боятся. А про гробы не поют, потому как у них штрафбата нет, – съязвил Шарифулин.
– Раздолбаев у них таких нет, – буркнул под нос Медведев. – Все, хорош травить, за работу.
– Ишь ты, боцман. Классику ну совсем не ценит, – подмигнул Шарифу Кошкин, но с ящика спрыгнул.
– Ты ему еще этого, Галича изобрази, он тебя самого в ящик заколотит и вместо афганских товарищей – в Союз. До востребования, – тихо откликнулся Раф.
– А-а, – махнул рукой Вася, – в дерьме живем… Но хоть живем, хоть пахнем.
«А мы и не живем. Только пахнем», – возразил про себя Шарифулин. Он вообще считал, что жизнь человека, настоящая жизнь, начинается тогда, когда мир становится домом, а существование – бытием. А это вот их ползучее карабканье по склону земли возносится до жизни лишь после смерти.
Шарифу частенько чудилась картинка, как что-то большое и светло-синее, рассеянное, как утреннее небо, сжималось, сжималось в спичечную коробку, густело темной жижей, облипающей набившиеся в нее скелетики спичек-людей. Это и была вся их жизнь. И стараться самому, в одиночку изменить ее можно было лишь одним способом – завершить жизнь как можно быстрей и циничней.
В свое время Шариф хотел поступать на философский, но вовремя передумал – стоило ли учиться, если с жизнью, по сути, и так все было ясно? Да, умников вокруг расплодилось во множестве, но вопрос засел не в уме, ужас был в том, что, помимо ума, для проживания дано было целое тело. По-настоящему воплотить это тело, достичь истинного бытия можно было в горах, в северных широтах или вот здесь, в спецотряде КГБ.
А еще Шариф рисовал. Оставаясь в одиночестве, он извлекал крохотный блокнот и быстрым жестом выводил на его страничках фигурки, лица. Иногда ни с того ни с сего, произвольно и одиноко из желтоватой глади листа выныривали нога, коготь, зрачок. В блокнотике умещался спичечный коробок этого мира. Такой представлялась Рафу вложенность: существования – в искусство, а уж искусства – в бытие. Случайный созерцатель блокнота наверняка подивился бы ловкой руке рисовальщика, но вряд ли распознал бы в корявом бочонке пива с фаллическим крантиком – командира Барсова, в набычившемся одноглазом танке с острым тонким жалом вместо орудия – Медведева, а в хитро прищурившейся, состроившей самым немыслимым образом фигу боксерской перчатке – боевого товарища Алексея Куркова. И делиться этим своим карманным миром Шарифу не хотелось ни с кем.
1979 год. Вашингтон
Чего ждать от ислама?
Чак Оксман был в Белом доме впервые и чувствовал себя здесь, мягко говоря, неуютно и беззащитно. Было холодно, в большие окна барабанили жесткие крупинки града, и Чаку казалось, что эти белые злые пули вот-вот пронзят стеклопластик и возьмутся решетить его тело. Люди вокруг, за столом, собрались разные, но все они, хоть и были моложе старика Оксмана, выглядели уверенно и раскованно. Может быть, дело в простуде? Во вздорном отказе от привычного утреннего кофе?..
Разговор шел об Иране. Советник президента «вел стол» – видимо, он и пригласил собравшихся экспертов. Оксман, несмотря на сплин, все же не удержал улыбки: совещание походило на консилиум врачей, склонившихся над тяжко больным Ираном, что вытянулся на длинном холодном столе в ожидании хирургического вмешательства под наркозом. Под общим наркозом. Хирурги по большей части были знакомы Чаку, он встречался с ними на всяких научных сборищах по Востоку и исламу, кое-кого видел по телевизору во время трансляций дебатов в Сенате. Но лица некоторых господ были ему неизвестны. «Анестезиологи», – прозвал этих неизвестных про себя Оксман.
Наблюдение за «анестезиологами», по крайней мере, отвлекало его от дремы, поскольку все, что говорили коллеги-профессора, он уже тысячу раз слышал: и тягомотину господина Шинкли о противоречиях шиитов и суннитов, и не лишенные живости мысли доктора Карпентера о социальной платформе современного ислама. Если уж на то пошло, тезис Карпентера о трансформации идеологии коммунизма в Азии в исламскую идею и, следовательно, о единой социально-психологической базе и едином подходе к проблеме вулканизации масс казался Оксману довольно остроумным, хотя и спорным, – однако все это советник президента Паркер мог прочитать в реферативных журналах. Вовсе не обязательно было сгонять солидных, немолодых людей в такую невероятную для осени погоду в Вашингтон.
– Господин Оксман, – обратился к нему Паркер, – как отразится на наших внутриамериканских отношениях исламская революция в Иране? Насколько Америка устойчива к таким кризисам? Ваш прогноз?
Вопрос советника президента несколько отличался от того, что содержался в приглашении. В небольшом послании профессору Чаку Оксману предлагалось за счет государства посетить Вашингтон, принять участие в круглом столе и коротко осветить проблему исламского фактора в США. Может быть, Чак и не отправился бы в дорогу, если бы не разговор с его замечательной супругой госпожой Оксман, умудрившейся так надоесть востоковеду разговорами о непременной покупке дома перед Рождеством, что он отправился бы от нее не то что в Вашингтон, а на самую Луну. Но на Луне ему вряд ли привелось бы говорить об особенностях американского демографического ландшафта, о пассионарности «черного ислама», и о главном коньке Оксмана – кластерном обществе.
– Можно себе представить, грубо представить это дело так: есть общества стратовые, классовые, организованные по принципу «вертикаль – горизонталь». А есть кластерные, по типу полимеров. – Оксман выдержал паузу и вопросительно посмотрел на советника, ожидая подтверждения, что тот знает хоть что-нибудь о полимерах, но Паркер нетерпеливо постучал ручкой по ладони, побуждая к продолжению. – В классовых обществах, как в кристаллах, токи и импульсы идей передаются по слоям, по стратам. Быстро и на всю ширь. Будь то сексуальная революция, марксизм или ислам. Если тепла подвести очень много, то целый слой прогорит, проплавится и, конечно, рухнет. Все, что над ним, – тоже. В кластерах другое. Там расплавится один кластер, два соседних, три, но всей структуре на сию неприятность наплевать. Это как в подводной лодке, хотя бы теоретически, – один отсек заливает водой, а в других сухо, хорошо. Так вот, несмотря на всю пассионарность, несмотря на возрастающую демографию ислама, у нас в Америке – кластеры. Общество кластерного типа. Пока.
– Что значит – пока? – спросил, нахмурившись, Паркер, и вслед за ним молча сомкнули брови «анестезиологи». – Пока – это сколько?
– Пока – это лишь пока. Я ведь не Нострадамус! Я ученый. Я не могу вам точно сообщить день и час, когда идея частной личной свободы в общественном сознании американца ослабнет настолько, что будет поглощена или вытеснена другой силой. Но я могу сказать, что как только общественным сознанием овладеет общая мысль, что мы, американцы, собраны вместе для какой-то общей великой цели, это и будет вам знаком: наше кластерное общество приказало долго жить, и наши Соединенные Штаты готовы стать соединенными стратами. Не причина, но знак. Понимаете? А когда? То пока лишь один Всесильный ведает. Может быть, когда Советский Союз пойдет ко дну, может быть, когда мы изживем с корнем безработицу, может быть, когда океан выйдет из берегов, а может быть, когда каждый второй американец, простите уж старика, не причисляйте к расистам, будет вести родословную из Африки или Азии.
При этих словах коллега Карпентер поморщился, хоть уже и пора было ему привыкнуть к выходкам «масона» Чака. Хозяин кабинета тоже вздернулся и оглядел сидящих тревожными глазами. Оксману показалось, что Паркер хочет что-то возразить, но тот промолчал. Вместо него подал голос один из «анестезиологов», смуглый маленький человек с выраженной заячьей губой.
– Господин… – он запнулся и заглянул в лежащий перед ним листок. – Профессор Оксман, разве Америка не объединена общей идеей? Разве не идее мы обязаны нашим положением в мире?
– Какой, простите? Какой идее, господин… – полюбопытствовал Чак и тоже заглянул в листок, якобы разыскивая там фамилию коллеги.
Человек с заячьей губой уперся локтями в стол и приподнялся. Казалось, говорить сидя ему было непривычно, неловко.
– Идее прав человека. Идее цивилизации. Штаты едины благодаря цивилизации. Поэтому и устойчивы, тут незачем мудрить. И наши арабы, и наши евреи, и наши китайцы, и наши немцы – все познали преимущества нашей общей цивилизации. Вот и все! Наши противники того и боятся в нас – этой убедительности цивилизации…
– Простите, любезный, вы не видели, как горели книги в цивилизованной Германии? Всего-то сорок лет назад?
– А вы видели?
– Да, представьте, мне довелось. И еще вопрос: лично вы где-нибудь видели в Америке очередь? Нет? Правильно, у нас мало очередей. Но бывают. Вот найдите очередь – к примеру, сходите в магазин для бедных в день зимней распродажи – и понаблюдайте с полчасика, во что и с какой быстротой превращаются ваши познавшие блага цивилизации сограждане, выпадая из привычного контекста комфорта. Кон-текста. Ком-форта. Вся цивилизация – это пленочка нефти, плавающая над водами варварских страстей. Пока. Но эти воды у нас – все еще озерца, разделенные всякими естественными преградами. Нас пока еще окружает выгодный ландшафт, и мы пока не осознаем своего кластерного счастья. И еще. – Оксман привычно повысил голос, заметив, что «заячья губа» собирается возражать. – В мистическом учении древних иудеев, и у индусов, и у китайцев устройство мира и устройство человека подобны и даже зеркальны. Как у человека разумного есть подсознание, как человек разумный делает одно, думает другое, а объясняет свои действия по-третьему, так и общества! У России в целом, у Китая в целом, у Ирана в целом тоже есть свое подсознание.
– И какое оно у России? Или у Ирана? – не сдержался Паркер.
– А как наукой установлено – противоположное сознанию. Диполь. Если Россия кричит об интернационализме, можно не сомневаться – там в самом ядрышке национальная подидея вызрела. Если Иран требует отказа от продажной буржуазной морали и возвращения к мусульманским ценностям, то, боюсь, и тут надо искать, чего хочет подсознание древнего закомплексованного народа. Мне то неведомо, простите. Но мы… мы еще дети, у нас подсознание во многом слито с сознанием, мы еще ни разу не думали о смерти. Пока. Так что пока мы удержим наших мусульман…
– А как вы разделяете, где диктует подсознание, а где сознание? Почему Советы… – начал задавать вопросы «заячья губа», но его перебил другой «анестезиолог», человек с крапленым, словно красный гранит, лицом и такими же краплеными красными ушами:
– Сколько лет у нас есть, профессор, если мы всерьез поссоримся с Ираном? Не надо подсознаний, не надо этих заумных кластеров. Вы скажите цифру, вы же ученый!
Паркер метнул короткой и колкий, как выпад рапиры, взгляд на ушастого и встал из-за стола.
– Спасибо, господа. Очень вам признателен. Я вынужден завершить консультацию. Время… – Он постучал указательным пальцем по наручным часам. – Сейчас вас отвезут обедать, а потом, как было оговорено, небольшая развлекательная программа. Для желающих.
Паркер как можно ласковей посмотрел на Карпентера, известного своим пристрастием к виски.
– Профессор Оксман, не могли бы вы уделить еще несколько минут интересующимся коллегам? – негромко произнес он.
– Чьим коллегам? – так же тихо, но с нескрываемой ехидцей переспросил вредный старикашка. Лицо Паркера съежилось, смялось, напомнив Оксману потушенный впопыхах окурок.
– Интересующимся коллегам. Господину Тьюману из аппарата президента и господину Юзовицки из аналитической службы государственного департамента.
– Что, в госдепе у нас наконец аналитики появились? И зачем им понадобились мои заумные кластеры? – отомстил ушастому Юзовицки Оксман. Он ни на йоту не сомневался, что «интересующиеся коллеги» представляли другое или даже другие ведомства, но никак не мог ответить себе на простой вопрос: «С какой стати военным вдруг потребовались советы профессоров?»
– Сколько лет вы даете нам на создание у нас классов? – Оставшись в узком кругу «своих», ушастый выглядел куда увереннее. Чаку даже показалось, что господин Юзовицки говорит с ним с едва заметной насмешкой, словно учитель спрашивает хорошо известный ему материал у не в меру умного школьника. Рассказывай, мол, рассказывай…
– Столько, сколько будет существовать нынешняя двуполярная система. Пока здравствует Советский Союз. Плюс еще лет двадцать – тридцать. У нас в Америке все процессы быстрые. Парадокс, но раз вы ждете от меня домыслов, то вот вам моя догадка. Или, если хотите, гипотеза. Двадцать лет, пока какая-нибудь «общая» идея, вроде тех, что называл ваш коллега, не растечется по открывшимся шлюзам. В условиях отсутствия равного противника. А вы? Сколько вы даете?
Юзовицки ухмыльнулся и развел в стороны свои огромные ладони, находящиеся в явном вегетативном родстве с выдающимися органами слуха.
– Мы? Мы смотрим на вещи иначе. Америка – организм, и этому организму необходим здоровый обмен веществ. До тех пор, пока мы… сможем поддерживать этот здоровый обмен в условиях борьбы за существование, он, организм, будет расти и крепнуть. И пока наше общество благополучно, оно стабильно. А пока стабильно, оно благополучно. Вот простая философия, приплюсовать к которой нужно только нефть. Нефть и убедительные аргументы в сдерживании вероятных противников. Военных противников, естественно. А нефть у нас есть. Вы с этим согласны, профессор?
– Скажите, Юзовицки, – Оксман позволил себе фамильярное обращение к более молодому собеседнику, – наш госдеп тоже исходит из такой простой философии?
Юзовицки благодушно кивнул:
– А президент?
Ушастый пожал плечами и оставил вопрос без ответа. Его напарник вставил слово:
– Не удивляйтесь, Оксман, что мы вас пригласили. Нам очень, очень важно знать и другие мнения…
«Ах, так это вы меня пригласили, – размышлял Оксман по пути домой. – Значит, это вы… А я-то думал… Интересно, а Карпентеру они тоже потрудились объяснить, что это не из-за советника президента, а из-за «них» он перся с другого конца Штатов? Не Белый дом, а зверинец какой-то. И войной пахнет…»
Левый профессор и ЦРУ
Профессор Карпентер охотно задержался бы в Вашингтоне, но обратный билет был взят приглашающей стороной так, что времени хватило лишь на ужин – правда, очень приличный ужин в Джорджтауне, в остроумно выбранном организаторами ресторане «Тегеран».
В самолете Ник Карпентер было вздремнул, но вскоре очнулся от пронзившей его мысли: ему стало понятно, для чего его позвали в Вашингтон! Никакая это не плановая консультация, никакие это не советники президента. Они готовы решиться на какую-то авантюру в Иране, но пока расходятся в оценках! Как пить дать, эти джентльмены – какие-нибудь ястребы из Пентагона или, того хуже, из ЦРУ. А как этот уродец принялся за Оксмана, а?! «Сколько лет вы нам даете?» Как они зашевелились от его чудных диполей, как позабыли про свою выучку…
Карпентер с удивлением обнаружил, что разговор в Белом доме оставил в нем чувство досады и ревности к Чаку Оксману, чьи рассуждения вызвали заметную реакцию у советника Паркера, в то время как его собственные аргументы не произвели ни малейшего движения в лицах «паркеровских джентльменов». Свиньи. Конечно, правое им понятнее левого. Расисты.
Оказавшись на земле родного штата, Ник сразу позвонил давнему своему приятелю Хатчу Хатчисону. Хатч был близок левым кругам, которым со студенческих времен симпатизировал и сам Карпентер. А через несколько часов на квартире у Хатча, среди разбросанных журналов, книг, носков и пустых банок из-под коки, он уже рассказывал хозяину о вояже в столицу и о веселенькой истории с Ираном, которую, судя по всему, эти вольные каменщики из ЦРУ могут закрутить со дня на день. Хатч слушал, молча записывал на магнитофон, а для верности кое-что отмечал в своем трепанном всеми ветрами блокноте.
Профессору нравилось говорить, когда его внимательно, молча слушают, так что кое-какие детали в речах Паркера и его персонажей он, быть может, добавил и от себя, но, ей-богу, сути дела они не меняли. Да и не добавь их сам рассказчик, это, несомненно, сделал бы за него Хатч, или его редактор, или кто-нибудь еще. Важно было другое: о каверзах военных немедленно следовало сообщить в газеты, и еще желательно было донести информацию до русских, поскольку только русские в этом их диполе – тьфу, черт, опять этот Оксман, – только русские могли притормозить их новую военную инфекцию. В том же, что русские самое позднее через сутки узнают то, что знает Хатч, Ник не сомневался.
Когда-то, в годы Маккарти, папашу Хатчисона пытались даже судить за пристрастие к коммунистам, однако до суда он не дожил – сердце оказалось пламенным, но слабым. Зато сын упрямца обладал крепкой сердечной мышцей, доказательством чему была та история в Праге. Когда во время конференции внимательные «товарищи» сняли Ника Карпентера с ядреной чешской девочки-переводчицы, они вежливо дали ему понять, что для сохранения спокойствия в его научной и семейной жизни в их свободной, но уж слишком морально-устойчивой пуританской стране от Карпентера потребуется самая что ни на есть мелочь (кстати, никак не входящая в противоречие с его убеждениями): если появится – ну, мало ли что в жизни бывает, – если появится информация, о которой он, как борец за мир и прогресс, сочтет нужным сообщить «товарищам», пусть не стесняется обращаться к своему старому другу Хатчу.
Конечно, Карпентер не желал семейных неприятностей, но на любое предложение о вербовке (бог мой, слово-то какое гадкое!) он, несомненно, мужественно ответил бы отказом. Однако никакой вербовки в подходце пражских «товарищей» и в помине не было, а было тонкое понимание факта, что левые настроения в профессорской среде весьма распространены и что некоторым лихим ученым головам самим порой хочется, ох как хочется донести до Страны Советов свои обиды и мысли. Чтобы там не думали, будто они здесь, в Америке, все «такие». Тем более что никаких шпионских страстей и нет. Все легко и просто – через приятеля Хатча.
Ник Карпентер с тех пор нередко думал о том, что такое предательство и где лежат его истинные границы. Эти границы в воспоминаниях немолодого уже ученого мужа все чаще обретали женские округлые, едва скрытые утренними сумерками формы.
Время подумать о сути такого благоприятного явления человеческой природы, как предательство, было и у Грега Юзовицки – ровно три минуты. После того как сотрудник ЦРУ получил от своего подчиненного сообщение, что профессор Карпентер уже связался с Хатчисоном и договорился о встрече, Юзовицки позволил себе на три минуты «выпасть из текучки», как говорил его шеф. Он присел на стул, хотел было закурить, но потом отложил сигарету и лишь несколько раз, вхолостую, щелкнул зажигалкой в форме орла. Поглядел на пыхающее из хищного клюва пламя. Все шло по плану. Советы вот-вот получат очередное сообщение о готовящейся операции в Иране. Получат по нескольким независимым каналам, на разных уровнях. Или стратах – черт бы побрал этого хитрого Оксмана с его стратами, классами да кластерами.
Воспоминание об Оксмане портило Грегу настроение, не давало насладиться маленькой победой над ненавистной, вечно сомневающейся, насмехающейся, поглядывающей свысока, с прищуром, предательски болтливой левой этой профессурой. Окопались, гуманитарии. Хм-ть.
Юзовицки сжал орла в большом кулаке. С Карпентером ему все было понятно, он и сам не раз пользовался в своей работе такими вот Карпентерами, раскидывал сети, в которые попадались эти мыслители, при чем попадались так, что думы их после этого сами собой начинали течь в наиболее безопасном для их тела русле. И никакого насилия над личностью. Другими словами, мысль вторична, но первично отнюдь не тело, в этом заблуждаются примитивные марксисты, первична некая основа, остов. Одни называют этот остов моралью, другие – видно, такие же пройдохи, как Карпентер, – странным словом «архетип», но он, Грег Юзовицки, так пока и не решил, как определить осязаемую им фактуру. И не определению должен в конечном итоге доверять он, а ощущению – не на кафедре ведь. Пока. Тьфу! Что ж, теперь и слова «пока» не говорить?!
Ощущение подсказывало Грегу Юзовицки, что если с Карпентером, у которого просто прогнил остов, все было просто, то с гнусавым Чаком Оксманом дело обстоит куда сложнее. Карпентер – мелочь, а вот Оксман – настоящий враг. Настоящий, латентный и неуязвимый предатель. Двадцать лет он нам дает. Негусто. Нет, не от Карпентеров исходит опасность для Америки. И не от Советов, не от арабов, не от латинов – вирусы стимулируют иммунную систему, в этом он, пожалуй, готов был согласиться с учеными, – опасность исходит от таких вот жонглеров словами, для которых их ум, их «Я» и были остовом, основой, землей, страной, родиной.
Три минуты растворились в прохладном воздухе. Грег опустил в карман орла, но перед тем как забыть обо всей «профессорской лирике» и набрать номер Паркера, он еще подумал, что порой, как ни жутко в этом признаться, ему понятнее и даже ближе кажутся «официальные» враги, противники, замышляющие свои угрозы на другой, темной стороне земного шара, нежели чем некоторые граждане собственной многоликой страны.
И еще раз в тот долгий день довелось Юзовицки вспомнить о предательстве. Поздним пасмурным вечером из Москвы пришло сообщение, что русские готовят спецоперацию в Кабуле – их секретное подразделение то ли уже прибыло, то ли вот-вот должно прибыть в Афганистан. Грег ожидал этого известия, потому оно вызвало удовлетворение, но не удивление. Однако его кольнуло странное соображение: источник в Москве тоже предавал свою родину. Предавал, можно сказать, по убеждениям, движимый мыслью о том, что лишь свободная страна Америка сможет оградить мир от расползающейся по карте багряной империи зла. Эта симметрия напомнила об Оксмане. Грегу показалось, что он заглянул в замочную скважину двери другого, более тонкого мира, а там – одна пустота и пахнет покойником. На мгновение им овладело чувство дурноты, или, по-другому, дурное предчувствие. Однако на случай подобных предательских выходок своего «чердака» был у господина Юзовицки проверенный психиатр – добрый и крепкий господин по имени Джин.
