Виталий Волков
Кабул – Кавказ
2000 год. Россия
Афганцы и чеченцы
В Ташкенте люди Черного Саата отдохнули. После многолетнего кочевого быта, когда легкие привыкают дышать воздухом, ионизированным напряжением войны – войны, стелющейся по перевалам, долинам, кустарникам, прячущейся в пещерах и кишлаках, выползающей из ночных городских подвалов и пустырей, – мирный большой Ташкент, его мужчины, странные, неопасные мужчины, будто затупленные обеденные ножи, его женщины, плывущие по улицам, странные смеющиеся женщины, его стаи бродячих собак, его запах, запах мира, который узнаешь только по отсутствию духа войны, – все это сперва напугало даже пришельцев, но потом омыло, словно мягкой теплой водой.
В Душанбе все-таки было другое, более близкое, острое, что ли. А тут жизнь – как расколотая спелая дыня. Вот я, мякоть, бери! Три дня пришлось обвыкаться в этой сладкой мякоти, жутко было потаять в ней, как сахар, и исчезнуть навсегда, но ничего, справились.
– Вот не повезло Оману и его ребятам, – поделился с Каратом Саат.
Оман ушел несколькими днями раньше, но путь его лежал, судя по словам старшего брата, не через Ташкент, а совсем другой петлистой нитью.
– Кто скажет, кому на этом свете повезло… – возвел глаза к небу Карат.
Черный Саат посмотрел на его руку с розовыми культяшками вместо двух пальцев. Карат знал, что говорил. Когда в Черном ущелье ему гранатой оторвало пальцы и закинуло взрывной волной за камень, его товарищи, наверное, тоже решили – не повезло, а вот когда затем их всех на ослиной тропе накрыла русская десантура, уже Карат, добравшись ночью один до лагеря, возвел молитву Аллаху за эту гранату, за подарок его счастливой судьбы. После того – восемь лет, и ни царапины. Хвала Аллаху.
– Везунчик, – подал голос Мухаммед, седой маленький человек, похожий на профессора. Профессором он, правда, не был, но в былые годы выучился в Союзе на инженера, а потом, во время войны, еще год учительствовал в пешаварских лагерях Назари, занимаясь с учениками, помимо взрывного дела, естественными науками и русским языком.
Профессор не терпел Омана, о котором упомянул Черный Саат. Оман, пришедший к ним наемником из Йемена, был жесток, неоправданно жесток – так считал Мухаммед, памятуя о том, как йеменец нарезал ремни из кожи на спинах пленных, взятых в боях за Кабул. Но смелый, дерзкий, что сам дьявол.
– Везунчик Оман. Я уже в третий раз хожу, а он все отдыхает.
– Ты взрывник, ты у нас на вес золота. А он в Каргиле наработался. Самому их Будде, люди говорят, костью там в горле встал. – Карат не разделял неприязни Профессора к отважному йеменцу. – Мы ползаем, а он летает. Разница.
– Оман раньше нашего отправился, – сказал Черный Саат и пожалел выпущенного слова. Даже со своими нечего языком молоть, а тут при чеченцах. Мало ли, как оно дальше обернется.
– А правду сказывают люди, что их Будда муллой по всем странам походил и у нас в Бактрии остановился? А потом его шайтан смутил, и он в Индию отправился? – спросил Карат.
– Кто сказывал, селянин? – Мухаммед часто называл Карата селянином. По его мнению, тот был человек темный, небыстрый, задумчивый, что-то все время высматривающий в земле и небе – мину или Бога, непонятно. То каких-то драконов помянет, то вот Будду, а то где-то про клоны прослышит, заинтересуется, идеями делится – мол, а нельзя ли готовое мясо размножать, чтобы овец да баранов не таскать за собой?
– Так кто сказывал, селянин?
– Абдул.
– Глупец твой Абдул. У него если что великое, то из Бактрии.
– Глупец-то глупец, а про подземную машину верно сказал. Сам Джудда потом говорил – неверные такого червя размером с дом сделали, что под землей ходы роет, по которым поезда ходят. И еще говорил Джудда, что мы у германцев такие купим и будем под границей туннель прокладывать…
«Под границей. Все под границей…» Мухаммед уже привык к войне, но все же едкая ее гарь не загасила его детской тяги складывать ладошки ковшиком и строить, строить башни из песка и глины, или прорывать канальцы для мечты-воды. Это он в Ташкенте понял. Когда-нибудь кончится и на этой земле война, и тогда большой, как врет Карат, с дом ростом, стальной крот примется грызть грунт для мирных туннелей, для кяризов, погубленных живыми человеческими руками, для арыков и рек. Разве угодна Аллаху вечная война? Разве только лишь кровью может очиститься душа правоверного? Зачем звать тысячи молодых людей так рано к себе на небо, не дав времени познать назначение труда на земле? Для чего-то дана ведь им и потная земная мирная жизнь, для чего-то раскрыта им дышащая нектаром этого земного мира спелая дыня Ташкента? Или только для искуса, для проверки на истинную веру, как толкуют Коран их муллы? И разве не должен наступить мир после новой большой войны, после большого очищающего взрыва, ради которого они, старые и битые, отправились на другой край земли? Он, Мухаммед, этот шлак двадцатилетней фабрики убийства, только ради мира готов был привести в действие могучий взрывной механизм. Пусть ужаснутся и прозреют те, кто еще способен прозреть! Так считал он, так, наверное, думал и Керим-Пустынник. Но делиться своими мыслями при Черном Саате не желал Профессор, мастер взрывного дела.
Из Ташкента двинулись в Астрахань. Там афганцам было уже не так спокойно, как в Ташкенте. Гнездилась в волжанах суета, забота, и взгляды они бросали цепкие, как репей, и речь вокруг казалась вся с подковырцем да с вызовом. Хотя рыба в Астрахани знатная, поразила правоверных рыба. Чешуя прозрачная, изнутри золотом светится, плавники большие, острые. От чего только такая рыба чудесная таким вот кривым да косым людям дается? Вот тоже странное племя – рыбаки.
Не успели добраться до Астрахани, как пошли проблемы. Несколько раз проверяли документы, особенно полюбились ментам чеченцы. Но это пустое – документы им на руки дали справные. Только раз денег забрали, или, как говорил Азамат, срубили. Странный, странный народ – деньги свои деревянными называют и потом ходят их рубить.
– Не беспокойся, Черный Саат, нервы береги. Люди в синих халатах плохого нам не сделают. Безвредные они, потому что очень деньги любят. Даже и деревянные. А уж с зелеными русских в России бояться вообще нечего, – объяснял Рус в ответ на слова Саата, что нечего ему да Азамату по городу мелькать без дела. Поостеречься надо? Дудки. Саат других русских помнил еще. Совсем других. Что с этими жизнь сделала… Те, правда, не в синих мундирах были. Нет, зря Саат опасаться не станет, чутье у него. Вот и чеченцы – не напрасно он брата спрашивал, нельзя ли без них обойтись в дороге: чем ближе к родным местам, тем больше они обособились, хозяевами себя почувствовали. Была б его воля, убрал бы он их из дела. Хоть сейчас бы убрал, пока беды не вышло. Ножиком, тихо. Но нельзя – на важного, нужного человека в Назрани они должны вывести Черного Саата. Они здесь – как рыбы в море. Вот такие же, с плавниками, с черными, глубокими и пустыми, как стреляные гильзы, глазницами…
Чеченцы в Астрахани вели себя самостоятельно. По стволу притащили, да не просто по стволу – по «макарову». И смеются, безумцы: как, мол, говорят, не взять, коль само в руки просится? Такие они здесь лихие воины.
– Да ты не гоношись, Черный Саат, все одно уходим. Ты в своем Афгане за таким стволом, небось, год по горам, как макака, лазил? А с большими деньгами как без оружия идти? Ты раскинь мозгами, командир-афганец!
– Если руки нечем занять, играйтесь пока, Аллах с вами. Но уходить будете – оставите. К оружию как раз мозги полагаются, а тебе их мать вложить позабыла, Азамат. И не гавкать здесь про афганцев, мы по бумагам все одинаковые, – вышел из себя Черный Саат.
Азамат блеснул в ответ золотом зубов, ухмыльнулся недоброй гримасой и лишь крепче сжал бурую шершавую рукоять такой же бурой и шершавой ладонью.
– Ты, черно… Ты, Черный Саат, на своей земле своими нукерами погоняй, а у нас свой указ! – взорвался Рус, наскочил на афганца, взмахнул руками с угрозой, пальцы, как перья птичьи, взлетели.
Чудом не дошло до стычки, едва не сверкнуло молнией, метнувшись из рукава Карата, быстрое меткое острие, едва не пронзило горло чеченца, но подал свой скрипучий, как мельничный жернов, голос самый старший в группе, Керим-Пустынник.
– Указ у нас всех один. У всех один. А ты, чеченец молодой, пьяный ходишь, девок водишь срамных, не слушаешь, что седые скажут. А ты слушай – дело общее скуем, потом пали. Пугай мальчишек горным эхом, – сказал Керим, даже не пошевелившись, так и сидя бездвижно на своей циновке.
– Уйми кровь, Темирбулат, – вняв Пустыннику, успокоил товарища и Азамат, – удаву не понять тигра. Но дело – делом, подкуем коня, а там помчимся, брат.
Уйдя в свою комнатушку, Азамат с Русом еще долго переговаривались гортанными голосами на своем родном, не ведомом афганцам языке.
– Горячий народ, горячий. Хорошие воины. Как кипяток кровь бурлит. Издали слышно, – сказал Керим-Пустынник. Лицо его было похоже на серый, плоский и гладкий камень, оставленный на суше морской стихией, отступившей тысячу лет назад, и покрывшийся под солнцем мелкой, едва заметной паутиной трещинок и соляных отложений.
«Что-то ты знаешь о жизни, чего не знаю я… – С тревогой и почтением всматривался Черный Саат в этот камень. – Иначе где ты берешь свой покой, где черпаешь бездвижную силу? Почему не тащишь из-за пояса свой длинный смертоносный шнур, не менее быстрый, чем нож Карата? Откуда знаешь, что услышат твой голос эти чужие воины, выплавленные из иного, горячего сплава? Нет, Керим, опасны они, скорее, скорее надо их отправлять. Вместе с тобой – если судьба сама за меня эти кости бросила».
Саат долго не мог решить, кого послать с чеченцами в Назрань, к нужному человеку по имени Большой Ингуш, а вот теперь понял – пойдет не Карат, не Мухаммед, пойдет Пустынник. Надо быстрее им в путь – пока не обжег кипяток гортани.
Как только новые надежные дорожные бумаги с фотографиями постриженных по-свежему путников были готовы, трое двинулись в дорогу.
– Что ж тебя, старик, в ходоки записали, а сами сидеть остались, как волки в логове? Сам нам пел – старость, старость, уважение, а вот тебе и уважение. Выходит, геморрой тебе лечат вместо уважения, – цеплялся к афганцу Рус, но Керим не знал, что значит по-русски геморрой. В языке этом он не ощущал своей силы. Так и молчал, и спутники привыкли к его безмолвию, даже, казалось, замечать перестали. Чудной старик, мяса не ест, пива-водки не пьет, где только здоровье теплится?
По Калмыкии на машине проехали, напылили, а там все больше ногами, до самой Назрани. Хоть и горячие воины, а на блокпосты лишний раз зачем нарываться?..
Керим-пустынник
Кериму-Пустыннику приглянулась калмыцкая степь – словно вот она вроде и степь, жара да сушь кругом, а обожди еще совсем немного, ну, лет сто или двести, и прорвется сквозь эти сизые да розовые покровы, попрет из земли диковинными тропиками новая яркая жизнь. Надоело ему жить в пустыне. Скучно. Хочется, чтобы разродилась, наконец, добрым злаком, спелым плодом немощная трава человеческая. Вот говорят, молодость – желание, а седая борода – привычка… Нет, настоящие желания только в пожившем теле рождаются. Выношены они, вымолены долгим общением с небом.
– Старик, что ж ты все бормочешь да бормочешь? Молишься? – дивился Азамат на Пустынника. Этот чужой молчун, исполненный сухой силы и достоинства, вызывал в нем уважение. Пешком столько протопал, что и не всякому мужчине в соку под силу будет. И все шепчет про себя, вроде как песню напевает.
– Ты скажи мне, старик, вот ты что у Аллаха просишь? Скажи, я ведь уже какой год за дело истинное воюю, а просить у него боюсь – что ни попрошу, все наперекор мне выходит. Объясни мне, старик. За мать, за отца просил – умерли они, за брата стал молитвы слать – он русским под пулю попал, один из всего отряда. Просил Аллаха мой дом сохранить – до самой земли уровняли. И победы – победы никак не дает. На чужой земле ноги мозолил… Молчишь? Ты, старик, если знаешь что, не молчи, меня словом с ног не свалить, тоже тертый я жизнью мужчина…
– Да брось ты его, Азамат, легче камень разговорить, – раздражался Рус, не разделявший интерес Азамата к афганцу. Молодому чеченцу Пустынник казался обузой, а все рассказы о его подвигах на прошедшей войне – чем-то вроде сказок из далекого прошлого. Сказки эти его тоже раздражали – что та война была против их, чеченской войны?! Кого учат, кому советы дают! Скучно было Русу на пустой квартире в Назрани, рвалась душа на простор, и вид бормочущего свое старца был для этой души особенно невыносим. В непонятном бормотании Пустынника чудились Русу упрек и насмешка. Да к тому же сидеть на фатере в долгом ожидании приходилось им тоже из-за афганца.
Чеченцы, как и было положено по плану, сразу навестили человека, служащего у Большого Ингуша, передали ему доллары, снятые со счета в Назрани, и получили то, что им требовалось, – «спецтехнику», как назвал груз ученый Рус. Теперь им с грузом можно было отправляться на родину, но дело тормозил Керим – паспорта для афганцев, за которыми Керим протопал до Кавказа, так быстро не делались, какие-то это были особые паспорта. Так что пришлось им еще неделю томиться из-за него в Назрани, где Рус метался, как дикий зверь, запертый в клетке. Рядом, рядом была уже его воля… А тут вместо настоящего, мужского дела приходилось таскать старику всякую траву с рынка, как для кролика! Мяса он, видишь ли, не ест!
Другое дело – Азамат.
– Старик, правду говорят, что ты уже четверть века воюешь? Что ты в твоих афганских горах первым партизанить начал? Тогда тоже молчал? Ладно, молчи, уважаю тебя, старик. Только как ты теперь обратно к своим доберешься? Да, Аллах милостив, понимаю, только ты ведь теперь еврей! Ха. А похож…
Азамат наконец принес паспорта. Он, конечно, удивлялся: за эти корочки еще старого, советского образца человек Большого Ингуша взял едва не больше, чем за «спецтехнику» – детали мощного радиопередатчика, что им надлежало переправить под Грозный. Чеченец знать не знал, куда и зачем отправится потом с новыми корочками группа Черного Саата, да, казалось, и Керим не ведал того, отдавая доллары за четыре красные книжечки, которые у них в Ханкале недавно можно было взять за копейки на рынке. Но тем более, расплачиваясь с посыльным Ингуша за паспорта, Азамат укрепился в почтении к Пустыннику.
Окружала его какая-то тайна, важная и ценная. Очень ценная. По паспортам (в которые Азамат заглянул исключительно по делу, дабы не думал Большой Ингуш, что они тут лохи какие-то) – по паспортам выходило, что и Керим, и Мухаммед-Профессор, и Черный Саат, и даже Карат вовсе были не афганцами, не йеменцами, не ингушами, на худой конец, а натуральными евреями. Азамат никогда в жизни не видел живых евреев, хранил его Аллах, но по разным, частью темным и противоречивым рассказам составил себе представление об этих могущественных врагах всего правоверного человечества, обладающих тайной силой. Азамату казалось, что загадочный Пустынник похож на такого вот «иврея». И потому ему не понравилось и даже испугало его, когда Рус принялся потешаться над Керимом, наконец-то найдя повод более подходящий, чем нежелание есть мясо.
– Я вот все думал, думал, старик, на кого ты похож. А теперь понял я все про тебя. На еврейского жида! То-то бормочешь, бормочешь, на барана у тебя не встает и борода мягкая. Нет, Азамат, такой дойдет, жидам в России везде дорога.
Азамат с сомнением качал головой. Рус, конечно, не ему чета, в Петербурге учился, образованный, но доходил до него слух, что есть в соседских казачьих местах лихие куреня, так к ним чеченом лучше попасть, чем евреем.
– Ты отстань от него, Темирбулат. Что тебе с того, что не нужно ему твоего барана? Нам же с тобой больше мяса достанется… А ты, старик, паспортом особо-то не свети. И имя новое свое выучи, чтоб произносилось внятно. Большой Ингуш передал, что вы – горские евреи, по-русски непросто вам говорить.
– Как там твоя фамилия? Да, самая афганская у тебя фамилия, – не унимался Рус. – Вот он ты какой, воин джихада Моисей Шток.
– Отправляйся, добрый человек, – прервал молчание Пустынник, посмотрел на Азамата, потом перевел взгляд на Руса и молвил: – Молясь, укрепляю веру свою, а веруя – укрепляю силу. Всесильному нет нужды молиться. А неверному ни к чему сила.
– Что он сказал? – уже потом спрашивал, не раз вспоминал Пустынника Рус, на том и расставшись с афганцем.
Получив бумаги, Керим не стал дожидаться следующего утра, не готовился в дорогу, а так и ушел, как нырнул, в душное, пахнущее пылью и затхлой водой пространство.
Азамат пошел было проводить его и, пока искал подходящий попутный транспорт, все ждал, что старик скажет ему еще что-то на прощание. Но нет. Оставшись один, чеченец вспомнил отца, нестарого еще человека, широкого, кряжистого, упрямого, совсем, кажется, не похожего на Пустынника, но на самом деле похожего на него.
«Что там кистью водить, что книги черкать умные? Быть мужчиной – вот искусство настоящее и простое, – говаривал он, поучая маленького сына. – Сколько вместишь в себя одиночества, сколько вынесешь, не завыв волком, не посылая нашим горам и камням проклятья, – вот на столько ты мужчина. Стариков за что чтим? Старики – это наши колодцы одиночества».
Азамат никогда не понимал того, что хриплым торжественным голосом произносил изо дня в день отец, а вот сейчас понял. Жаль, что не ему дано объяснить молодому горожанину Темирбулату это горное, скупое и гулкое понимание, но в том-то и смысл. В том-то и мера отлитого ему судьбой одиночества, издалека и исподтишка пронзающего теплое сердце, словно пуля снайпера.
Обратный путь моисея
Обратный путь Моисея Штока выдался спокойным и содержательным до самого Каспийского. Шофера охотно брали забавного старика на попутки и рассказывали ему всяческие истории и анекдоты, а он взамен угощал их семечками.
– Сам жарил, – сообщал старик и отсыпал щедрой рукой в карман свою валюту.
– Молодец, старик, знатные семечки. А конопли в хозяйстве не держишь? – смеялись шофера.
– А вот такой знаешь? Русский генерал с американским поспорили, у кого солдат кормят лучше. Русский говорит: «У нас солдат двести калорий в сутки получает». А американец свое: мол, у нас – четыреста. Русский тогда: «Э, врешь. Не может нормальный солдат два мешка брюквы съесть».
Моисей Шток не знал, что такое брюква, но искренне клокотал глубоким грудным смехом.
– А вот такой, дед? Как, не слыхал? Мент в Грузии «жигуль» тормозит, дает под козырек и говорит водителю: «Инспектор Гогаберидзе, женат, пятеро детей…»
– А ты, отец, откуда? Выговор у тебя чудной больно. Евреец? Во дела! А с каких харчей на Волгу-то? Ваши сейчас в Америку, а ты на Волгу. Был бы ты маненько помоложе, я б за тебя свою Таньку выдал. Ага, младшая. За еврея, говорит, выскочу и в люди уеду. Надоело ей, вишь ты, в нашем Уходранске. Вот только где теперь ваших найти, когда все от чеченов да от казачков подались. Может, сынка холостого припас, а? Нет? Ну, тогда слышь анекдот: русский, татарин и еврей собрались в баню…
Моисей-Пустынник ехал, ехал, слушал, вглядывался в этих людей и думал, мял катыш думы о том, откуда берется мировое зло. Вот они, те, кого он резал и душил многие годы, те, кто бомбил, вколачивал в сухую бесслезную землю, разметывал на клочки его товарищей, его родных, его жилище. Что, разве в них зло? Нет. В каждом из них нет зла, каждый из них – песчинка, только песчинка, вовсе не желающая бури. И лишь ветер, собрав песчинки вместе и устремив дыханием силы, делает их колючими и опасными. Зло не в них, зло – в силах, которые выше человека и которые, борясь меж собой, черпают в человеческом песке быстрый, сыпучий и податливый материал, перемешивают его вихрями и, благодаря возникшим противотокам, овеществляют свою мощь. Воюют нами. Война – это не борьба добра со злом. Война – это проявление существа зла. А существо зла – разделять. И сталкивать. Где есть разделение, там проникло зло, там возник ветер. Но что разделяет? Золото, кровь и вера. Каждая алхимия несет ветер. Каждая. Но только вера может поглотить остальное, объединить в себе все. Унять войну в песке человеческом. Лишь война за веру изживет войну до конца, объединит небеса с землей и исключит причину возникновения зла, вырвет корень разделения. Только прогорев до конца, гаснут на века угли. Без злобы на песок человечества он, Керим-Пустынник, подчиняется стихии войны за веру. Ей он отдает себя, отказываясь от голоса крови. Отдает, чтобы прогореть до конца. Если нет иного способа восстановить единство.
В Улан-Холе Моисею-Пустыннику не повезло с попуткой. Остановилась «Волга» с парнями.
– Садись, папаша. За баксы мы тебя хоть до Москвы укатаем. Ну, залезай, чего мудруешь?
– Нет, езжайте, добрые люди. Много нас для одной машины. Мне, старому, свежий воздух надобен.
Не понравились Пустыннику глаза. Настороженные, темные, сколько света в них ни упади, все погасят, ни искры не увидать.
– Воздух свежий? А мы с ветерком долетим, окошко тебе откроем. Нет? Привередливый ты какой, дедушка! А за стоянку платить так на так придется. У нас время дорогое, остановка наша денег стоит, понял?
Говоривший, тот, что сидел за рулем, остался в машине, а двое его приятелей неспешно вылезли наружу. Как червяки из земли выползли. Пустынник пошел от машины, не поворачиваясь. Может, не будут наседать на старика… Нет, куда там. За спиной к нему приближалось чужое дыхание.
– Эй, дед, ты лучше стой, а то вместе с кубышкой сердце выпадет. Клапан отскочит. Ты не дуркуй, – наперебой кричали злые веселые голоса, перемежая призывы прочими емкими словами.
Пустынник понял свою ошибку. Он развернулся и двинулся наискосок, стараясь обойти преследователей и приблизиться по мере возможностей к машине.
– Сяду, сяду, – приговаривал он, широко отмахивая метры поджарыми ногами.
Маневр позволил ему дотянуть почти до самой машины, когда парни догнали его. Один из них, узкоглазый, с расплющенным носом, протянул к нему руку, но Пустынник привычным, неприметным стороннему глазу движением приспустил на боку обернутую вокруг пояса бечевку с тяжелой гайкой на привязи и дернул ее резким движением бедра. Бечевка раскрутилась от бедра, и гайка, серой тенью скользнув в колышущемся от зноя воздухе, захлестнула голову безносого, чмокнула его в затылок. Издав короткий удивленный вздох, тот упал на колени, а там и рухнул, сложился набок. Из его ноздрей запузырилась кровь. Керим рванул бечеву к себе, поймал гайку ладонью и так же резко вновь выкинул ее вперед, на всю длину. Металл вошел в острый кадык второго, смял его, как картонку. Парень не упал, а опрокинулся спиной на белый капот, затем сполз под грязное узорчатое колесо. Все это произошло мгновенно, так что второе тело чуть не опередило в падении первое. Водитель даже не успел понять, что же произошло с дружками-баловниками, а Пустынник уже отворил переднюю дверь.
– Ты чего? – только и спросил зазывала, изумленно ища глазами приятелей, когда гайка, ударившая ему прямо в лоб, отправила его в долгий целительный сон.
Моисей-Пустынник прошел быстрым шагом с километр назад, от города, а там вновь принялся ловить попутку, в чем ему и помог Аллах, избавив от прочих дорожных приключений.
– Да, старик, семечки у тебя – высший класс. Моя бывшая так: как из рейса прихожу и вижу, семечки меня ждут, вот такие точно, поджаренные, – точно знаю, что с кем-то без меня мутила. Заразы они, бабы. Анекдот знаешь? Муж из рейса приезжает, а жена в постели с любовником. Муж ей: «Мань, а чего это вы тут делаете?» А та любовнику: «Федь, я ж тебе говорила, что он у меня идиот!» А этот? Араб, немец и еврей поспорили, какая вера самая строгая. Ну, первым делом пошли к арабу в гарем…
Черный Саат не сдержал радостного возгласа, когда увидел Пустынника. Он уже впал в изрядное беспокойство, которое подогревал и Мухаммед – Профессор то и дело спрашивал, почему в Назрань был послан Керим, а не кто-нибудь из верных людей с астраханской базы.
– Нам предстоит долгая, очень долгая работа. В чужих местах, брат мой. Если мы не умеем перебираться из города в город, то лучше за нее не браться вовсе, – терпеливо объяснял своему товарищу Черный Саат, но в желудке у него приступами рождались тоска и страх. Конечно, он не стал бы рисковать своими людьми, если б мог, но он не должен был допустить, чтобы в Астрахани кто-либо узнал, зачем, куда и по каким таким бумагам они тут путешествуют. Лучше, если б и чеченцы не знали, – но тут уже решил не он, это дела меж Одноглазым Джуддой и Большим Ингушом.
Но вот появился Керим-Пустынник, принес паспорта, свои семечки и икру, чудесную икру, полученную им от кого-то из шоферов. И еще он принес ненавязчивый, но ни с чем не сравнимый запах дороги, и все в душе Черного Саата успокоилось, волнение улеглось, и впервые с начала дела родилась уверенность в том, что им удастся задуманное.
Железнодорожный вокзал в летнем волжском городе напомнил афганцам, что Россия ведет войну. Очереди, суета, ругань, чемоданы. Беженцы. Но от идеи плыть до Самары или даже до Новгорода по Волге, как советовали местные, Саат отказался, испытывая недоверие к стихии воды. Свои люди знали, как миновать вокзальные темные толпы, и решили проблему деньгами, так что уже вскоре четверо горских евреев садились в купейный вагон поезда Астрахань – Волгоград – Москва. В тамбурах неистово курили, и вместе с едким запахом до купе долетали обрывки слов непонятной песенки про Ахтубу и про то, что
Плыл кораблик по реке,
Кончалась практика.
Что-то и впрямь заканчивалось. Это становилось пронзительно ясно при взгляде сквозь толстое, в разводах, стекло, за забрызганную чаем, когда-то, наверное, белую занавеску с выгоревшей красной полоской. Там, за окном, все настойчивее пробивалась желтым да бурым осень, а сверху, издалека, будто назло, небо затягивало землю серым. Моисей-Пустынник, впитывая глазами эту серую ртуть, говорил Мухаммеду-Профессору, что стоит представить себя суденышком, плывущим по сосудам человеческим, от кожи к сердцу, и жизнь откроется так, как этому железному змею-поезду: сперва пустыня, пустыня, брызжет солнце, кажется, всюду лето ломает сухую кожу земли, а чем ближе к главной мышце, тем больше осень заметна, темная и плывучая, что венозная кровь. Заметно, как подобно устроен мир и как все едино – что с изнанки человеческой, что внутри. Профессор согласно качал бородой. Кончался август.
