Виталий Ерёмин
Щенки-медвежатники
Нары
Надзиратель с лязгом открыл перед Андреем тяжелую дверь камеры и заученно отцедил:
– Пользоваться тюремным телефоном, а также вступать в почтовую связь с другими камерами запрещено. Лежать запрещено. Сидеть на спине, то есть спать, от подъема до отбоя запрещено. За нарушение – трюм, то есть карцер.
В камере было двое. Один лет двадцати: длинная тонкая шея, узкие покатые плечи. Другому хорошо за сорок: залысины, очки, умные глаза. Они сидели на корточках у противоположных стен напротив друг друга.
– Первый раз? – поинтересовался молодой.
Андрей молча кивнул.
– Первый раз – как в первый класс. Давай знакомиться, – молодой протянул руку. – Крапива. Фамилия такая. А это, – он показал на сокамерника, – Бог.
– Не слушай его. Зови меня Степанычем, – сказал сокамерник.
– На зоне бухгалтера кличут богом, – пояснил Крапива.
Андрей сказал, что его зовут Корень, и огляделся. Под потолком – решка. Маленькое зарешеченное оконце едва пропускало воздух и солнечный свет. В одном углу – параша. В другом – бачок с водой и кружкой на цепи. Ни стола, ни стульев. Вместо кроватей – дощатый настил.
Андрей сел, прислонился к стене. Стена, покрытая бетонной шубой, кололась.
Изолятор находился рядом с пляжем. Были слышны шлепки по мячу и веселые голоса. «Хорошее соседство», – подумал Андрей.
– Пальцы еще не катали?– спросил Крапива.
Андрей молча покачал головой.
– Одного замели или с подельниками?
– Никто меня не заметал.
– Как же здесь оказался?
– Пока не понятно.
– Без ордера арестовали?
Андрей кивнул.
– Значит, маловато улик. Будут выжимать чистуху. Срок – трое суток. Ты по фене-то кумекаешь? – спросил Степаныч.
– Кумекаю, – пробормотал Андрей. – А что, матрацев не дают?
Бухгалтер усмехнулся.
– Я ж говорю, мусорам надо уложиться в трое суток. А дай тебе матрац, ты и месяц будешь в несознанке. Это ж хрен на блюде, а не люди. Психологи. Знают, что у самого твердого жопа мягкая. Тут и рацион соответственный: утром чай, в обед – газета.
– Тебя одного взяли? – поинтересовался Крапива.
– Нет, кенты тоже здесь, – сказал Андрей.
– Это плохо, – изрек Крапива. – За групповое дело больше дают.
– И дружбе конец, – вставил Степаныч. – Кто-нибудь обязательно расколется. Друг – от слова другой, соображаешь?
– У нас никто не расколется, – вырвалось у Андрея.
– Тогда вас и сажать нет смысла. Если люди способны быть настоящими друзьями, значит, они не настоящие преступники. А если они не настоящие преступники, зачем держать их в тюрьме?
– Степаныч, ты как что-нибудь скажешь, я потом полдня думаю, – заметил Крапива. – Одно не пойму. Если ты такой умный, какого хрена снова загремел?
– По соблазну.
– Небось держал в руках пачки бабок и думал: ну почему они не мои?
– Вроде того.
– У тебя небось кассир подельник?
– Я был кассир и бухгалтер в одном лице. Нет у меня подельников и не будет. Не верю никому.
– И сколько тебе париться?
– Если не поставят к стенке, лет пятнадцать припаяют. И на – полосатый режим.
Крапива схватился за голову.
– Ексель-моксель! Мне пятерик светит, и то страшно.
Он подошел к оконцу, прислушался к звукам воли.
– Говорят, такую решку какая-то баба придумала, – сказал бухгалтер. – Им ведь мало посадить. Им надо, чтоб тут мучились.
– Степаныч, почему здесь с ходу начинаешь о бабах думать? – спросил Крапива.
– Чего лишен, то и в голове стоит.
Крапива загоготал.
– У кого в голове, а у кого еще кой-где.
Раздался металлический лязг, дверь камеры открылась.
– Корнев, на выход!
Андрея сфотографировали с дощечкой на груди, намазали пальцы мастикой, откатали и снова водворили в камеру. Надзиратель прильнул к глазку.
– Тебе малява пришла. – Крапива протянул Андрею свернутый в трубочку клочок бумаги. Тот не понял.
– Как пришла?
– На коне, по тюремной почте.
Андрей прочел: «Андрей, Генка уже во всем признался, что делать? Мишка». Мелькнуло: «Писец! Это – срок!»
Андрей скомкал записку и тут же развернул. Стоп! Тут что-то не так. Прочел еще раз. Ага, понятно. Если бы Мишка писал свободно, не под контролем, он бы назвал его, Андрея, – Андрюхой, Генку – Генычем и подписался бы «Мишаня».
– Будешь отвечать? – спросил Крапива.
– А можно?
– Чего ж нельзя? Пиши.
– А чем? На чем?
Крапива протянул огрызок карандаша и клочок бумаги.
Надзиратель не отрывался от глазка. Бухгалтер сидел, прикрыв глаза, дремал.
Андрей нацарапал: «Нам не в чем признаваться», сложил записку и протянул Крапиве.
Степаныч открыл глаза и сказал Андрею:
– А теперь зажуй и выплюнь.
– Ты чего, Степаныч? – криво усмехнулся Крапива.
– Отстань от пацана, видишь, он в несознанке, – сказал бухгалтер.
– Ты чего, Степаныч? – обиделся Крапива. – Корню малява пришла, я принял. Он отпишет, я обратно передам.
Дверь камеры открылась внезапно, без лязга ключа в замочной скважине. Надзиратель шагнул к Андрею.
– Ну-ка, дай сюда.
Андрей отдал записку. Надзиратель положил в карман и предупредил:
– Еще одно нарушение – пойдешь в карцер, то есть в трюм.
Дверь камеры закрылась. Крапива зашипел на Степаныча:
– Ну что, лучше сделал?
Бухгалтер мрачно молчал.
Крапива повернулся к Андрею.
– Ничего такого не написал?
Андрей пожал плечами.
– Не бери в голову, – успокоил его Крапива. – Каждый пацан должен побывать либо в армии, либо в тюрьме.
– Не слушай никого, – посоветовал Андрею бухгалтер. – Живи своей головой и никому не верь. Если есть возможность ни в чем не признаваться, не признавайся.
Открылась кормушка. Зэк-баландер выдал каждому по пайке хлеба и большому куску селедки.
– Бухенвальдский паек, – проворчал бухгалтер.
Хлеб был кислый и вязкий, как пластилин. Зато селедка жирная, вкусная. Андрей смолотил ее в шесть секунд.
– Хочешь еще? – спросил Крапива. – Ешь мою.
Сам он ел только хлеб.
Бухгалтер смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Он думал какую-то умную мысль, отщипывая от пайки кусочек за кусочком. Его тоже не интересовала селедка.
Андрей не успел даже сообразить, что допустил оплошность. Дверь открылась, его вызвали на допрос.
В камере для допросов сетка на решке была не такая густая. Капитан Досанов расхаживал из угла в угол. Он разрешил Андрею сесть и спросил:
– Ну как?
Андрей ничего не ответил. Перед ним, на столе, стоял полный графин воды. Пить хотелось зверски.
Капитан протянул Андрею листок бумаги.
– Вот собственноручное признание Сорокина. Читай.
Андрей пробежал глазами текст. Генка описал, как они залезли в гороно и подстрелили ночного грабителя, но как-то странно, очень коротко, без подробностей. А о краже в магазине вообще не было ни слова.
– Можно поговорить с ним? – спросил Андрей.
Досанов поднял брови.
– О чем?
– Хочу спросить, какого черта он это наплел.
– Сорокин освобожден под подписку о невыезде. Он уже дома, Корнев. Мы раскаявшихся не держим. Уверен, что Сорокину суд и наказание назначит, не связанное с лишением свободы. Получит небольшой срок, скорее всего, условный. – Капитан помолчал и добавил: – У Сорокина вина не меньше твоей. Сейф раскурочил, пистолет сделал. И тем не менее он уже на свободе. А вы с Левитиным строите из себя партизан. Глупо.
– Почему бы вам не устроить очную ставку?
– Я предлагал. Сорокин сказал, что ему будет стыдно.
Андрей усмехнулся.
– Разве может быть стыдно от чистосердечного раскаяния?
Капитан неожиданно психанул:
– Ты мне демагогию не разводи, Корнев! Спасибо скажи, что с тобой по-человечески разговаривают. Кто ты есть, чтобы так себя вести? Ты преступник. Вот и пиши о своих художествах.
– Мне не в чем признаваться!
– Что ты заладил? «Не в чем признаваться, не в чем признаваться»! – передразнил капитан.
Он налил себе полстакана воды и медленно выпил. Андрей отвернулся.
– Ты же неглупый парень, Корнев, – чуть спокойнее продолжал капитан. – Из хорошей семьи. Отец – инженер, мать – домохозяйка. С судьей дружат. А ты по какой дорожке катишься? Тебя остановить надо, пока не поздно. Вот я тебя и останавливаю. Что такое допрос? Это исповедь, покаяние. А ты как на меня смотришь? Будто я тебе зла желаю. Налить водички?
Не дожидаясь ответа, Досанов налил полстакана.
– Спасибо, не надо, – отказался Андрей.
Он думал о своем. Капитан ничего не говорит о его, Андрея, отпечатках пальцев. Значит, в гороно их не нашли. И о других уликах не говорит. Значит, их тоже нет.
Прошло еще не меньше двух часов. А может, Андрею только показалось. Сказывалась жажда.
– Ладно, – устало сказал Досанов. – Иди в камеру, думай. А я здесь посижу. Но учти, ждать буду не больше часа.
Досанов нажал на кнопку, вызывая надзирателя, и развернул газету.
Крапива и Степаныч встретили Андрея вопросительными взглядами. Но оба молчали. Андрей бросился к бачку. Воды не было.
– Кончилась вода, – сказал Крапива. – А новой не дают.
Андрей лег на настил и закурил. Табачный дым обдирал сухое горло, вызывал кашель. Дверь распахнулась. На пороге стоял надзиратель.
– Тебя предупреждали – лежать нельзя? А ну давай в трюм, то есть в карцер.
Карцер был узкий пенал. В него можно было зайти только боком. Скорее, это был даже не пенал, а бетонная щель. Дверь с лязгом захлопнулась. Стало темно и душно. Андрей сел на корточки. Колени упирались в противоположную стену. Ноги быстро затекли. Начал задыхаться. Стошнило. Жажда стала совсем нестерпимой.
– Ну как ты там, Корнев? – послышался за дверью бодрый голос надзирателя. – К исповеди готов? Капитан ждет.
Андрей ничего не ответил.
Прошел, наверно, час. Надзиратель открыл дверь:
– Выходи!
Андрей вышел боком, его качало.
Досанов отложил газету, с сочувствием посмотрел на Андрея.
– Ну что? Вспомнил?
– Нечего мне вспоминать, – буркнул Андрей.
– Зря упорствуешь. Не признаешься по-хорошему, тобой займутся другие. Посадят в специальную камеру – расскажешь о том, чего не совершал.
– Можно попить? – спросил Андрей.
– Пей, – неожиданно разрешил капитан.
Андрей жадными глотками выпил два стакана.
– Еще? – спросил Досанов. – Ну выпей еще стакан.
Андрей выпил. Капитан смотрел вопросительно.
– Нечего мне вспомнить, – повторил Андрей.
– Ладно, – сказал капитан, сдерживая гнев. – Тогда пиши: «Я, такой-то, по существу предъявленных мне обвинений заявляю, что никакой вины на мне нет, жалоб и претензий не имею». И подпись.
– У меня и так нет претензий, – сказал Андрей.
– Вот и напиши.
– Зачем?
– Так положено.
«Кажется, ему мой почерк нужен», – подумал Андрей и сказал:
– Не буду я ничего писать.
Андрея вывели. Досанов задумчиво повертел в руках протокол допроса Сорокина, потом сложил вчетверо и упрятал в карман милицейской рубашки.
Капитан был хороший опер. Он давно присматривался к этим пацанам. Но он не вычислил бы их, если бы не Крюк.
О том, что солдата порезал Крюк, Досанову сказали чеченцы. Они не считали зазорным сдавать русских. Но сообщили с уговором, что протокола не подпишут и выступать в суде свидетелями не будут.
Досанов прижал Крюка, и тот признался, что порезал солдата. При этом не стал скрывать, кто помог ему избавиться от выкидушки.
Ленчик не стал запираться еще и потому, что давно, лет с шестнадцати, был агентом капитана. Ему и раньше многое сходило с рук, если он кого-нибудь сдавал. Поэтому он не сомневался, что Досанов и на этот раз замнет дело. Но капитан сказал: «Мало, Ленчик, нужна еще информация».
Тогда Крюк сообщил, кто совершил кражу в гороно. Правда, конкретных доказательств у него не было. Не было их и у милиции. Ребята не оставили никаких следов.
«Давай еще информацию», – требовал капитан. Он ловил кайф, когда одни преступники предавали других. И вообще славился своим умением вербовать агентуру в криминальной среде.
И тут произошло довольно громкое преступление. Кто-то подстрелил ночью Фурика, известного штопорилу. Досанов допросил его, но Фурик молчал. Тогда капитан насел на Крюка. И тот сдал ребят в третий раз.
Никто лучше Досанова не приводил пацанов в моральное состояние, благоприятное для допросов.
Он вызвал надзирателя и спросил:
– Ну как наши дела?
– Те двое уже в работе, – доложил надзиратель.
– Вы с этим, длинным, поаккуратней, – предупредил капитан.
Он не забывал, что соседка Корневых – судья Щукина.
В камере Андрей тихонько спросил Степаныча:
– А могут мусора подделать чистуху?
– Они что хочешь могут, – отозвался бухгалтер.
– А можно узнать, здесь мой кент или нет? – спросил Андрей.
– Легко. Подойди к решке и крикни. Но учти, тебя снова отправят в трюм.
«Лучше карцер, чем неизвестность», – подумал Андрей. Он подошел к оконцу и крикнул:
– Эй, Сорокин здесь? Геныч, если ты здесь, отзовись!
– Я тут! – неожиданно донесся голос Генки.
«Досанов соврал!» – с ликованием подумал Андрей.
– Во мне не сомневайся! – крикнул Генка.
Неожиданно Андрея окликнули из другой камеры:
– Корень, ты, что ли?
– Я.
– Ты знаешь, в какой хате сидишь?
Андрей озадаченно молчал. Крапива и бухгалтер напряженно смотрели на него.
– Соображай, с кем сидишь!
Голос был знакомый. Кажется, Звана.
А надзиратель уже был на пороге камеры.
– Тебя предупреждали, что переговариваться с другими камерами запрещено?
На этот раз щель карцера показалась Андрею не такой страшной. «Геныч здесь, а не дома. Досанов – понтярщик. Хрен ему на рыло. Ничего у него не выйдет. Геныч держится, а это главное. Потому что Мишаня не клюнет ни на какую уловку и не расколется, даже под пыткой. Надо продержаться трое суток, а потом Досанов никуда не денется, выпустит».
Но сказывались выпитые два стакана воды. Андрей прошел до самого конца карцера. Параши не было. Андрей позвал надзирателя. Тот сказал, что параша в ремонте, принесут не раньше чем через час. «Хотят, чтобы налил себе под ноги, опускают до уровня скотины», – подумал Андрей. Он перебирал ногами, как легкоатлет на тренировке.
Прошло еще часа полтора, прежде чем зэк принес парашу.
Вечером Андрею выдали пайку хлеба и тарелку какой-то баланды. Он не взял. Боялся очередной подлянки.
К утру, когда он едва держался на ногах, его перевели из карцера в камеру. Только это была какая-то другая камера. Не то что лечь – сесть было негде. И там в основном были малолетки. Андрей нашел место у стены и опустился на корточки. Ему смертельно хотелось спать.
Неожиданно послышалась какая-то возня и громкий шепот:
– Не бойся, один раз – не пидарас.
И сдавленный жалобный голос:
– Андрюха!
Андрей всмотрелся в полумрак. Лампочка светила тускло. Но он разглядел Мишку. Тот лежал, зажатый со всех сторон малолетками.
Андрей вскочил.
– Ты чего, Мишаня?
Мишка крикнул что-то невнятное, ему затыкали рот. Но он отчаянно сопротивлялся.
– Отпустите его! – заорал Андрей.
– Давайте обоих опустим! – послышался голос.
На Андрея набросились и повалили на дощатый настил. Кто-то ударил его ногой в пах. Боль была дикая. Андрей взвыл и скрючился. Его повалили и начали стаскивать брюки. Дикая злоба ударила ему в голову. Он сбросил с себя малолеток и пустил в ход ноги. У него были тренированные ноги. Малолетки крутились волчками. А он бил их ногами со всего маху.
По ту сторону двери было тихо. Никто не открывал глазок, не лязгал связкой ключей, не открывал камеру, чтобы прекратить это безобразие. Это только прибавило сил Андрею. Он просто взбесился. И теперь, когда ревела вся камера, надзиратели больше не могли делать вид, что ничего не слышат. Они открыли дверь.
– Опять нарушаешь, Корнев!
– Снова хочешь в карцер?
Андрей стоял у двери рядом с Мишкой.
– Или нас обоих отсюда уберете, или я не знаю, что мы с собой сделаем!
Надзиратель, у которого было больше лычек, помахал связкой длинных ключей.
– Мы вас, конечно, уберем, только в разные камеры. Не положено вам быть вместе.
– Мишаня, держись, – сказал другу Андрей, стараясь не выдать собственный страх. – Если что – кричи.
Мишка кивнул.
Андрея вернули в прежнюю камеру. Крапива и Степаныч соревновались в храпе. Андрей лег на пол и провалился в сон, похожий на глубокий обморок.
Утром он не взял у баландера пайку хлеба и кружку чая.
Часам к двенадцати ему неожиданно принесли батон хлеба, круг краковской колбасы, полкило рафинада и пять пачек сигарет.
– Из дома передали, – сказал надзиратель.
– Не надо, – отказался Андрей.
Надзиратель удивился.
– Голодовку объявляешь?
– Вроде того.
– Ха-ха! – заржал надзиратель. – Ты, заусенец, не в Америке. Тебя через жопу будут кормить.
Бухгалтер подтвердил:
– Есть у них такой метод. Закачивают жидкую пищу клизмой.
– Подумай, – предупредил надзиратель. И закрыл кормушку.
– Прессовали? – сочувственно спросил Степаныч.
Андрей молчал.
– Сутки продержался – дальше легче будет. Теперь родители знают, где ты, не дадут пропасть. Тебе восемнадцати еще нет?
Андрей кивнул.
– Если до прокурора дойдет, что прессовали, кому-то мало не покажется. Судить могут, – сказал Степаныч.
Перед обедом Андрея выдернули к Досанову. Капитан заметно нервничал, начал расспрашивать, что произошло ночью, будто не имел к этому никакого отношения.
– Я спал, – сказал Андрей.
Капитан удивленно поднял брови.
– Ничего не было, – сказал Андрей.
– Странно. А мне докладывали… – пробормотал Досанов.
– Ничего не было. Я спал.
– Почему не хочешь сказать правду?
– Я говорю правду.
– Это ты только мне так говоришь.
– Я скажу это любому, кто меня об этом спросит.
Досанов усмехнулся. Интересный получался разговор.
– А твои кенты?
– Они скажут то же, что и я.
Досанов закурил и предложил сигарету Андрею. Выдохнул дым и рассмеялся:
– Н-да, намаемся мы еще с вами.
– Не намаетесь, – сказал Андрей.
– Н-да? Это почему же?
– Мы больше сюда не попадем.
Досанов снова рассмеялся.
– О, я это уже слышал!
– Это все не для нас. – Андрей окинул взглядом камеру.
– Тогда в чем дело? Признайтесь и гуляйте.
Андрей подумал и сказал:
– Даже если бы я был в чем-то виноват, я бы не признался.
– Н-да? Почему же?
– Не обязательно выворачиваться наизнанку. Сделал для себя вывод и живи дальше.
– Что значит – живи дальше? А наказание?
– А зачем наказание, если человек понял? Или вам важно посадить? – спросил Андрей.
Капитан медленно и четко проговорил:
– Нам важно, чтобы каждый, кто совершил преступление, ответил за него в соответствии с законом. Не изобрели еще такого рентгена, чтобы я поставил тебя, просветил насквозь и увидел, что ты все осознал.
– Вы сами говорили, что можете оставить нас на свободе безо всякого наказания, если мы признаемся, – напомнил Андрей.
– Вот именно! – процедил Досанов. – Есть чистосердечное признание – есть раскаяние. Нет признания – нет раскаяния. Вы ведете себя, как матерые преступники.
– Мы просто кое-что понимаем.
– Что вы понимаете?
Андрей понял, что капитан загоняет его в угол. Нужно было ответить правильно. Так, чтобы не разозлить.
– Мы ни в чем не виноваты. Нам не за что отвечать.
Досанов скривился.
– Это я уже слышал. Хорошая тактика. У Звана научился?
Капитан взглянул на часы. Кажется, у него было мало времени. Он встал, походил по камере из угла в угол, потом вышел в коридор и начал говорить с кем-то по телефону.
Появился надзиратель. Он вывел Андрея во двор изолятора. Там рядом с Досановым стоял Петр Палыч в форме майора МВД.
– Считай, что тебе крупно повезло, – сказал Досанов. – Пойдешь домой. Но смотри… Я с тебя глаз не спущу.
– А ребята? – спросил Андрей.
– Выйдут твои ребята. Попозже.
– Когда?
– Через час.
– Тогда я подожду их здесь.
– Вот наглец, еще условие ставит, – возмутился капитан.
– Пойдем, – сказал Андрею Петр Палыч. – Пойдем, – повторил он.
За воротами изолятора их ждала Аля. Андрей оглядел себя: брюки мятые, рубашка грязная. Видуха – закачаешься. А какими запахами пропитан…
– Привет! – сказала Аля.
– Привет, – буркнул Андрей. – Как вы меня вытащили? – спросил он Петра Палыча.
Майор сел на скамейку, закурил.
– За тебя просила судья Щукина. Но и она бы не помогла. Просто на вас есть оперативные данные, но нет конкретных доказательств.
– Что такое оперативные данные? – спросил Андрей.
– Донесение агента. Вас кто-то сдал.
– За нами ничего нет, за что нас сдавать?
Петр Палыч шумно выдохнул сигаретный дым и рассмеялся.
– Эка ты вошел в роль. А может, все-таки что-то есть?
«Если кто и мог предать, то только Крюк», – подумал Андрей. Но это-то как раз и не укладывалось в голове.
– Чем испорченней человек, тем проще уговорить его кого-нибудь сдать, – сказал майор. – Абсолютно неподатливых – единицы. Но и их останавливает только страх. Снял этот страх – и они мать родную предадут.
Было заметно, что он знал или, по крайней мере, догадывался, что этот агент – из местной шпаны.
«А нас Крюку и боятся не надо», – подумал Андрей.
– Ты что-то понял за эти сутки? – спросил Петр Палыч.
– Там одна грязь.
– Вот! – Майор поднял указательный палец.
Андрей повернулся к Але.
– Ты-то как здесь?
– Аля – молодец, – тепло сказал Петр Палыч.
Аля выпалила:
– Я пришла к Дмитрию Сергеевичу, спрашиваю тебя – он говорит: Андрея не было. Звоним Мишке, потом Генке. Их тоже нет. Тогда мы пошли к Петру Палычу. Он сразу понял, где вас искать.
Майор докурил сигарету и поднялся со скамейки.
– Пойду я, пожалуй.
– А как же ребята? – обеспокоенно спросил Андрей.
– Выпустят ребят. Проведут с ними кое-какую работу и выпустят.
– Прощупают, не будут ли писать жалобу?
Петр Палыч пожал плечами.
– И все-таки давайте подождем вместе, – попросил Андрей.
– Ладно, подождем, – согласился майор.
Открылась дверь изолятора. Вышел Досанов.
– Зайди, – сказал Андрею.
Андрей похолодел. Он с надеждой смотрел на Петра Палыча. Майор подошел к Досанову.
– Что-то изменилось?
– Так надо. Пусть зайдет, – сказал капитан.
Андрей на нетвердых ногах вернулся в изолятор. Вместе с Досановым они вошли в знакомую камеру для допросов. Там были Генка и Мишка. В дверях стоял надзиратель.
Капитан нервно прошелся по камере, думая о своем. Он мог бы дожать ребят, это было в его силах. Более того, он чувствовал, что обязан это сделать, в их же интересах. Он был хороший служака, еще не совсем испорченный системой. И в общем-то добрый человек. Но в его крови сидело чинопочитание. Начальство сказало, что если на ребят нет ничего, кроме оперативной информации, надо выпустить. Как можно ослушаться?
Досанов сказал с яростью:
– Думаете, отвертелись, щенки паршивые? Клянусь, я все равно вас засажу. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так послезавтра. Я найду на вас факты. А пока считайте, что капитан Досанов просто показал вам, где раки зимуют. Слегка показал. Совсем чуть-чуть. Запомните, СИЗО – санаторий по сравнению с зоной. Если у вас нет тормозов, то пусть хоть страх сдерживает. Выведи их, – приказал он надзирателю.
Тот открыл перед ребятами решетчатую железную дверь.
– Сорокин! – окликнул капитан.
Генка остановился.
– Не вздумай обмануть меня.
Генка молчал.
– Не слышу ответа! – повысил голос Досанов.
– Не обману, – буркнул Генка.
Первым, кого они увидели, когда вышли из изолятора, был Крюк. Он шел на пляж в окружении своих архаровцев. Заметив Андрея, замедлил шаг. На его лице читалось удивление. Андрей тоже смотрел на Крюка с удивлением. Трудно было до конца поверить, что основной центровых – стукач.
– Он? – спросил Петр Палыч.
Андрей ничего не ответил.
– Непростое у тебя положение. Можно, сказать, серьезное. Поберечься тебе надо.
Майор пошел по каким-то своим делам. Андрей смотрел ему вслед. В военной форме Петр Палыч выглядел моложе. Осанка была совсем другая.
– Может, искупаемся? – предложил Генка.
Андрей покачал головой. Он не хотел встречаться с центровыми. Он решил, что пора сказать кентам главное:
– Нас сдал Крюк.
Генка смотрел с недоверием.
– Андрюха, с чего ты взял?
– А от кого Досанов мог узнать, что мы бомбанули гороно? А то, что я подстрелил Фурика, кто, кроме нас, знал?
– Капитан мог узнать от самого Фурика, – сказал Мишка. – Ведь Фурика наверняка допрашивали. А про гороно Фурик мог знать от Крюка.
– Ты хочешь сказать, что сам Крюк тут ни при чем? – спросил Андрей.
Мишка молча пожал плечами.
– Мишаня, иногда ты чего-то не догоняешь, – усмехнулся Андрей.
– Крюк – не Крюк, а я задницей чую: надо линять из этого города. Иначе нам хана, – решительно сказал Генка.
Мишка высказал свое предположение:
– Нас загребли не потому, что мы что-то сделали не так, а потому, что не с теми знались. Надо просто держаться подальше от блатных. Они нас за людей не считают.
– Вообще надо завязывать, – неожиданно заявил Генка.
– На здоровье, – процедил Мишка.
Андрей выразительно посмотрел на него, показывая, что он заодно с Генкой.
Мишка удивленно вытаращился на Андрея.
– Ты тоже решил завязать?
– А ты думаешь, тебе всегда будет так же везти, как сегодня ночью?
Мишка сказал:
– По-моему, малолетки просто пугали. Им за это курева дали на всю камеру.
– Ну да. А в целом тебе там понравилось, – ехидно произнес Генка.
– Мишаня, никакие деньги не стоят того, чтобы получить за них срок, – сказал Андрей. – Мне даже странно, что ты этого не понял.
Повисла пауза.
– Давайте зальемся сегодня в кабак, – неожиданно предложил Мишка. – Нам надо прийти в себя. Ну не будете же вы в такой день сидеть дома.
Андрей не возражал. Это предложение отвечало его планам.
– Альку берем собой? – спросил Генка.
– Берем! – мгновенно отозвалась Аля. – Мы меня берем!
Мишка ткнул Андрея в бок и прошептал:
– Ты посмотри на нее. Кто ее пустит в кабак?
Аля расслышала. Она подошла к Мишке и погладила его, как ребенка, по голове.
– Мишанечка, ну что ты так за меня волнуешься? Еще как пустят.
Андрей ел, а мать и братья смотрели на него. И борщ, и гречневая каша, и котлеты никогда еще не были таким вкусными.
– Тебя что же, совсем не кормили? – спросила мать.
– Просто не было аппетита, – ответил Андрей.
Славик очень удивился:
– У тебя не было аппетита?
– Кто ж тебе его испортил? – поджав губы, спросила мать.
– Голоса с пляжа.
– Какие голоса?
– Там слышны голоса с пляжа, – пояснил Андрей.
– Теперь ты понял, что такое свобода?
Андрей кивнул.
– Сегодня вечером зайдешь к Зинаиде Гордеевне, поблагодаришь ее. Если бы не она, у тебя до сих пор не было бы аппетита, – сказала мать.
– Петр Палыч тоже помог, – не переставая жевать, проговорил Андрей.
– Сравнил! – усмехнулась мать. – Зинаида Гордеевна все-таки председатель облсуда, а этот Петр Палыч кто? Какой-то пенсионер.
– Я думаю, он выручил не меньше, – стоял на своем Андрей.
Мать сдвинула брови.
– Ты к чему ведешь? Не хочешь поблагодарить Зинаиду Гордеевну? Может быть, у тебя снова вечер занят?
– Занят.
Мать мягко сказала младшим сыновьям:
– Идите, ребятки, погуляйте.
Мальчишки подчинились. Мать закрыла за ними дверь и повысила голос:
– И сколько ты еще будешь надо мной издеваться?!
– Ну что мне делать? Может, с крыши сброситься? – равнодушно отозвался Андрей.
– Знаешь, о чем я иногда думаю? – с тяжелым вздохом сказала мать. – Уж лучше бы ты тяжело заболел или даже стал калекой. Иначе, я вижу, не остановишься.
– Я постараюсь.
– Что постараешься?
– Постараюсь сделать так, чтобы твоя мечта осуществилась.
– Какая мечта?
– Чтобы стал калекой.
– Видишь, как ты все переворачиваешь! Я ж говорю, издеваешься. Так и есть!
«Ничего я не издеваюсь, – подумал Андрей. – Просто не знаю, как иначе жить. И поэтому живу как получается». Спросил:
– А вы всегда были такими правильными?
– Ну, по крайней мере, так не куролесили.
– Говорят же: в семье не без урода. Считайте, что так и есть, и вам будет легче.
– Подрываешь в глазах младших братьев наш родительский авторитет. Они все видят. Подрастут и будут вести себя так же. Во что превратится наша жизнь по твоей милости?
Андрей посмотрел на мать взглядом взрослого человека.
– Одинаковых детей не бывает, мама. Я – ваше огорчение, а братья будут утешением.
До прихода отца с работы оставалось меньше часа. Андрей наскоро привел себя в порядок и пошел к Димке.
Развалившись в кресле, Димка полировал ногти и тащился от модного медлячка под названием «Караван». Он страшно удивился появлению Андрея. Его разбирало любопытство, но он не спешил с расспросами. Он налил Андрею рюмку коньяка, угостил дорогой сигаретой и осторожно спросил:
– Ну как тебе наша советская тюрьма? Мать родна?
– Тюрьма – дерьмо, лучше туда не лезть, – ответил Андрей.
Димка удивленно поднял брови.
– А я думал, будешь разыгрывать из себя героя. Мальчуган, это хорошо, что так думаешь. Я всегда считал, что единственное, за что не грех сесть, – это превышение самообороны.
– Значит, я вышел ненадолго, – сказал Андрей. И спросил после короткой паузы: – Какого ты мнения о Крюке?
Димка пожал плечами.
– Чехи его ненавидят. Это все, что я знаю.
– Догадываюсь, за что ненавидят, – сказал Андрей. – Он стукач. Это он сдал нас.
Димка переменился в лице.
– Мальчуган, я услышал и тут же забыл. Не дай тебе бог сказать это еще кому-нибудь.
– Придется. Иначе мне точно не жить.
– Кому ты хочешь сказать?
– Алихану.
Димка издал подобие стона.
– Мальчуган, куда ты суешь голову?
– Поздно об этом. Лучше помоги встретиться с Алиханом. Только так, чтобы никто не видел.
Димка встал, прошелся по комнате.
– Мальчуган, пойми простую вещь. Крюк и Алихан ненавидят друг друга. Но я не думаю, что тебе удастся это использовать. Ты для центровых – фраер. Заложить фраера и спасти свою шкуру – для них это нормально. Кроме того, обвинение в стукачестве – очень серьезная штука. Для того чтобы обвинить Крюка, Алихану нужны доказательства. У тебя они есть?
Андрей молчал.
– Вот видишь, у тебя нет доказательств.
– И все же сведи меня, – попросил Андрей.
– Зачем тебе я? Подойди к Алихану сам.
Димка явно боялся, что своим посредничеством наживет себе большие неприятности.
Андрей сказал:
– Если Крюк будет сегодня в кабаке, я не смогу незаметно подойти к Алихану. Только ты можешь нас свести. Понимаешь, каждый час дорог.
– Крюк догадывается, что ты про него знаешь?
– Если не догадывается, то капитан Досанов подскажет.
– Ну ты и попал! – покачал головой Димка. – Хорошо, я попробую привести Алихана в комнату отдыха. А потом приведу тебя.
В половине седьмого ребята входили в ресторан. Аля соорудила себе прическу, которая сделала ее старше года на три. Они сели за свой любимый столик, рядом с эстрадой. Подлетела Любаша, насмешливо посмотрела сначала на Алю, потом на Андрея.
– Что будешь пить? – спросил Генка Алю.
– Кефир, наверное, – ехидно произнесла Любаша.
– Я люблю ликер, – сказала Аля. – Я пью с пяти лет.
Генка весело посмотрел на официантку.
– Ясно?
– Ясно, – ответила Любаша. – Хотя не совсем. С пяти лет – это, конечно, круто. Только непонятно, с кем пила-то?
– С теткой. Она была администратором ресторана. Сначала пили кагор. Потом я выросла и перешла на ликер.
Любаша спросила:
– Ты откуда такая шустрая?
– З Бряньску. Шумел сурово брянский лес.
– Алька, так ты землячка! – воскликнул Генка.
– А «Шумел камыш» ты нам не споешь после ликера? – со смешком заметила Любаша.
Она вынула из кармашка фартука маленький блокнотик, занесла над ним карандашик и сказала:
