Василий Потто
Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях

Полная версия

IV. АНАПА В 1807–1812 ГОДАХ

При черноморском атамане Бурсаке турецкой крепости Анапе пришлось играть роль довольно значительного местного центра русских военных действий в западной части Кавказа. Хотя сама по себе крепость эта, благодаря походам к ней Текелли, Бибикова, эскадры контр-адмирала Ушакова, намеревавшегося истребить на рейде ее турецкие суда, и особенно благодаря взятию ее приступом войсками генерала Гудовича, давно уже потеряла престиж неприступной твердыни; однако же возвращенная туркам по Ясскому миру, она продолжала служить для них не только опорным пунктом, откуда распространялось влияние их на всю Черкесию и часть Закавказья, но и главнейшим питомником черкесских набегов, всегда находивших в Анапе и защиту, и поощрение, и даже прямое подстрекательство. И вот во время атаманства Бурсака Анапа делается вновь предметом завоевания и остается в русских руках уже около пяти лет кряду.

В 1807 году эскадра контр-адмирала Пустошкина, подойдя к Анапе, открыла бомбардирование с моря; но, к удивлению, крепость не отвечала, и мичман Неверовский, высадившийся на берег с шестью матросами, нашел крепостные верки уже покинутые турками. Взойдя на вал, он поднял на нем кейзер-флаг. Радостное «ура!» целой эскадры огласило черноморские воды, приветствуя этот видимый знак русского владычества. В эту самую минуту Неверовский внезапно был атакован сильной партией горцев, но подоспевшая команда с флаг-офицером Юрьевым выручила храбрых моряков и отразила нападение. Через час после этого в Анапу вступил гренадерский батальон четвертого морского полка, который забрал оттуда все медные пушки, а все остальное имущество: каменные стены, верки и батареи – взорвал. Затем батальон посажен был опять на суда, и эскадра 6 мая возвратилась в Севастополь.

По удалении русских турки немедленно возобновили разрушенные верки, но через два года явилась опять эскадра капитан-лейтенанта Перхунова, вторично овладела Анапой и на этот раз уже заняла ее своим гарнизоном. Комендантом крепости назначен был генерал-майор Бугхольц, а командующим войсками – генерал Панчулидзев. Между тем турецкий паша, бежавший из Анапы в горы, успел поднять черкесов, которые, отрезав все сообщения Анапы с Кубанской линией, держали ее гарнизон почти в постоянной осаде, беспокоя окрестности мелкими нападениями. Тогда полковник Эстляндского пехотного полка Золотницкий был послан с небольшим отрядом наказать одного из главнейших и наиболее беспокойных черкесских князей Айдамира, у которого именно и скрывался паша. В продолжение двух дней Золотницкий громил черкесов и разорил до сорока аулов, но на обратном пути он, в свою очередь, был окружен двенадцатитысячным неприятелем и в течение целого дня должен был выдерживать неравный бой. К вечеру до Анапы дошли преувеличенные слухи о тяжком положении отряда, и Панчулидзев немедленно выступил на помощь к нему со всем гарнизоном. Но, прежде чем он успел подойти, дело было уже решено, и храбрый Золотницкий торжествовал полную победу. Неприятель, отброшенный в беспорядке, был прогнан с уроном до полутора тысяч человек, но успех недешево достался и Золотницкому, потерявшему более ста нижних чинов. А главное – экспедиция не принесла тех результатов, которые от нее ожидались.

До какой степени сообщения с линией оставались и после того опасными, может служить доказательством следующее дело, бывшее 18 августа 1809 года. В этот день в Анапу ожидали небольшую команду черноморских казаков, посланную с линии, под начальством есаула Кривошеи. Зная опасность пути, Панчулидзев заблаговременно отправил навстречу к ней две роты двадцать второго егерского полка, с орудием, под командой майора Витязя. Отряд вышел в пять часов утра, а в семь на окрестных высотах уже замечены были из Анапы сильные партии горцев, и скоро затем стала слышна и перестрелка. Тогда Панчулидзев двинул вслед за Витязем еще батальон пехоты, с двумя орудиями, под командой подполковника Краббе, и эта предусмотрительность только и спасла, как увидим, от гибели и Витязя, и Кривошею.

Отряды их были уже друг от друга на расстоянии не более чем верста, как вдруг из ущелья стремительно вынеслись две партии горцев под предводительством самого анапского паши, при котором находились и два турецких орудия; меньшая партия кинулась на егерей, большая обрушилась на казаков Кривошеи.

Сто сорок пять черноморцев, видя невозможность удержать стремительную лаву черкесской конницы, спешились и, не теряя присутствия духа, стали, по казацкому выражению, «на отбой». Точно скала, охваченная волнами разъяренного моря, стояла эта храбрая кучка под бешеным натиском черкесов. Но скоро оба казачьих офицера и многие из казаков были уже ранены. Витязь между тем стремительным ударом в штыки проложил себе путь и около полудня успел соединиться с казаками. Положение русских, впрочем, от того не выиграло. Обложив оба отряда густыми толпами, горцы выставили вперед свои орудия и поражали картечью с самых близких дистанций. В течение двух часов команда отбивалась от неприятеля; все пушечные заряды были уже выпущены, а между тем к горцам прибывали все новые толпы, и положение русских с каждой минутой становилось все затруднительнее и затруднительнее. Из пятнадцати офицеров в строю осталось уже всего только двое. Майор Витязь, получивший несколько ран, лежал возле орудия в совершенном изнеможении, но до конца не переставал ободрять своих подчиненных, заклиная их сражаться до последней капли крови и умереть с оружием в руках. Рядом с ним лежал на земле поручик Козлов, командовавший единственной пушкой. Истекая кровью, с простреленными ногами, он также не хотел оставить своего поста и всякий раз приказывал поднимать себя, чтобы лично наводить орудие. Остальные раненые офицеры взяли солдатские ружья и стреляли, понимая, как дорога была каждая лишняя меткая пуля. В этом примере доблестных начальников нижние чины почерпали энергию и мужество, которые позволили им наконец сделать возможным почти невозможное – отстоять орудие, на которое направлялись самые яростные атаки черкесов.

Но в ту минуту, как гибель отряда казалась почти неизбежной, подоспел батальон подполковника Краббе. Он разметал черкесские скопища и спас горсть оставшихся в живых героев.

К крайнему прискорбию, кровавое дело это стоило отряду храброго майора Витязя, не пережившего тяжких ран и через три дня скончавшегося в Анапе. Едва ли кто-нибудь укажет теперь его могилу, но память о нем живет и долго еще будет жить в Черноморском крае, где одна из первых казачьих станиц, перенесенных за Кубань, на вражескую сторону, названа, в воспоминание его блестящего подвига и доблестной смерти, Витязевской.

После этого кровавого боя особенно выдающихся событий в окрестностях Анапы уже не было, и в 1809 году только небольшая флотилия черноморских казаков, пройдя по Кизильтажскому лиману, истребила несколько береговых черкесских селений. Зато в 1810 году, когда казацкий атаман Бурсак громил абадзехов, а полковник Рудзевич^[64], сменивший в Анапе Панчулидзева, сделал, со своей стороны, удачный набег за Кизильтажскую косу, горцы подстерегли отряд на обратном пути и верстах в пятнадцати от крепости напали на него в огромных силах. Они пытались даже совсем истребить отряд, зажегши вперед его степь, как сделали это когда-то крымские татары с Сагайдачным, но, к счастью, пожар был скоро потушен, и отбитые пушечными выстрелами горцы рассеялись.

Отлично понимая, что спокойствие в крае не водворится до тех пор, пока турки будут сидеть на черноморском побережье, Рудзевич в декабре 1810 года собрал отряд и пошел разорять турецкую крепость Суджук-Кале, теперь игравшую ту же роль, что и Анапа. С потерей для турок Анапы все жизненные нервы закубанских народов сосредоточились именно в Суджук-Кале, который из скромного татарского городка уже за тридцать лет перед тем преобразился в довольно сильную турецкую крепость. Черкесы дорожили этим местом не менее турок, потому что здесь они получали оружие, боевые припасы, деньги и хлеб; здесь они продавали своих дочерей и невольников и здесь же имели всегда готовые суда для эмиграции в Турцию. В этом именно и лежала причина, почему шапсуги и натухайцы, земли которых прилегали к Суджукской крепости, так крепко стали на ее защиту. Рудзевич, однако же, разбил их скопища наголову и 24 декабря, в рождественский сочельник, взял и разорил Суджук до основания. Экспедиция эта имела последствием, что все племена, обитавшие по северовосточному берегу Черного моря, изъявили покорность. Рудзевич получил за нее чин генерал-майора и орден Святого Георгия 3-й степени.

Между тем благодаря разумной политике анапского коменданта генерал-майора Бугхольца, женатого притом же на черкесской княжне из абадзехской фамилии Дауровых, между племенами, населяющими окрестности Анапы, мало-помалу начала образовываться довольно сильная партия, преданная интересам России. Нет сомнения, что дела приняли бы еще лучший оборот, но, к сожалению, в 1812 году, по заключении Бухарестского мира, Анапа опять возвращена была Турции, а вместе с ней снова поступили под турецкую опеку и все горские народы, обитавшие по левую сторону Кубани. Говорят, что турки ставили непременнейшим условием мира возвращение Анапы и Поти и что на этом настаивали больше всего высшие турецкие сановники, получавшие именно из этих пунктов красивейших невольников и одалисок для своих гаремов. Как бы то ни было, но уступка столь важного приобретения может быть объяснена только той поспешностью, с которой необходимо было окончить одну войну, чтобы все силы государства направить тотчас же против другого врага, несравненно более опасного; это было то время, когда Наполеон стоял на Немане и, указывая своим полкам на бесконечную ширь русских полей, гордо произносил известные слова: «Россия увлечена своим роком!»

V. ГИБЕЛЬ НОВОГРИГОРЬЕВСКОГО ПОСТА (1809 ГОД)

 
Все то минуло, остались
Лишь могилы в поле,
Те высокие могилы,
Где лежит зарыто
Тело белое казачье,
Саваном повито.
 

«Спускаясь вниз по течению Кубани к Ахдынизовскому лиману, вы погружаетесь в самую глубину черноморских плавней и находитесь в последнем, низовом участке кордонной линии, самом невыгодном и неудобном для обеспечения ее от опасности.

Мрачна эта дымящаяся, туманная закраина зеленых степей, представляющая собой необнимаемые глазом болота, задернутые дремучим лесом камышей, с узкими между ними прогалинами сухой земли, которые служат путями только для хищных шакалов и горцев.

Напрасно взор ваш, измученный мрачным однообразием узкой дорожной просеки, ищет простора или предмета, на котором мог бы отрадно остановиться и отдохнуть.

Дремучий, безвыходный камыш! При ином повороте лениво подползет к дороге узкий ерик, дремлющий в своем заглохшем ложе под одеялом из широких листьев водяного лопушника, либо протянет к вашему стремени свои усохшие, искривленные ветви чахлая ветла, словно увечный, покинутый товарищами путник. Молит он проезжего о помощи, а проезжий… как бы только самому скорее проехать. Кое-где мелькнет дикая коза и перебежит фазан, кое-где покажется высокая пика разъездного казака, молчаливого, бесстрастного и угрюмого, как окружающая его местность. Глушь и оцепенение кругом. Только невнятный шепот камышей, только однозвучное жужжание кружащих над вашей головой насекомых да, при объезде какого-нибудь лимана, кваканье целого сонма лягушек… Там долетит до ваших ушей какой-то задушенный вой, быть может, волчий… а там резкий тоскливый писк ждущих корма птенцов хищной птицы.

И это вздрагивание, и этот бред погруженной в горячечный сон природы отдается в вашем чувстве самосохранения заветным memento mori. Покинутое внешними впечатлениями воображение разыгрывается, наполняется мрачными представлениями опасности близкой, готовой вспорхнуть из-под копыт коня. Зловещее предчувствие неравного боя, смерти, внезапного плена и неволи в горах налегает свинцом на душу… Завидев прежде вас обгорелый пень, чуткий конь поднимает голову, храпит и робко путает свои шаги. И вот где-то близко затрещал тростник, может быть, под клыком кабана, может быть, под чувяком психадзе… Всадник вздрагивает и торопливо заносит руку на приклад ружья. Чу! Раздался выстрел и в медленных перекатах замер где-то в бездонной глубине, в бесконечной дали. И стая лебедей тяжело поднялась над лиманом, и стадо кабанов шарахнуло в камышах с треском и гудением… И всадник едва может сдержать сполохнувшегося коня.

Всю ночь, от сумерек до света, и вверх и вниз по Кубани ходили разъезды, обыкновенно выбиравшие свой путь по прибрежным тропинкам, скрытым от глаз высоким камышом или кустарником.

Проезжая по Кубани поздним вечером (конечно, по казенной надобности) и тревожно приглядываясь к мелькающим мимо вас в темноте кустам, не выскочил бы из них головорез шапсуг, вы не видите разъезда, а он вас видит… Заметив, как беспокойно вы оглядываетесь то на ту, то на другую сторону, разъездный моргнул усом и думает про себя: «Не бойтесь, ваше благородие, езжайте себе, глаза зажмуря, ведь мы не спим!»

Да еще вы были версты за две, как он уже остановил коня, насторожил ухо и наострил глаз. И когда вы пронеслись мимо него и вновь умчались в темную даль, он все еще прислушивается к печальному звяканью колокольчика – не прервется ли оно вдруг… И добродушно провожает вас пожеланием, чтобы ваш поздний ужин не остался кому другому на завтрак»^[65].

Посреди такой-то именно местности, между Ахдынизовским и Кизилташкинским лиманами, соединяющимися между собой широкой лентой Кубани, стоял Новогригорьевский пост, как бы запиравший вход в узкие ворота Таманского полуострова. На посту находилось шестьдесят человек черноморских казаков и до сорока солдат Азовского гарнизонного батальона, под общей командой постового начальника зауряд-хорунжего Похитонова.

Постовая служба здесь была трудна и опасна, потому что плавни давали возможность хищным психадзе прятаться в виду самых кордонных вышек. Зато малейшие признаки: пыль, поднятая ветром, шум прибрежного камыша, шелест кустов, тревожные крики птицы – все обращало на себя внимание человека, чуткого к опасности, и заставляло его настораживать и слух свой, и зрение.

Однажды, 11 мая 1809 года, часовой казак, стоявший на вышке Новогригорьевского поста, заметил в плавнях что-то весьма подозрительное: и мошкары вилось как будто бы больше обыкновенного, и птица кричала тревожнее… Насторожившись, он начал зорко всматриваться в синюю зловещую даль, откуда нет-нет да и нагрянет, бывало, грозовая туча черкесского набега. Вот сквозь дремучий лес камыша действительно что-то сверкнуло на солнце; брякнула где-то кольчуга наездника; глухо отдавался по мягкому илу топот тихо ступающих коней. Это уже не психадзе, это – хеджреты… Но хеджреты среди белого дня не пойдут в одиночку или мелкой партией; стало быть, это собрание^[66].

Немедленно дали знать на кордон Похитонову, тот приказал ударить тревогу, а между тем нарочный казак поскакал воротить конный разъезд, только что вышедший из поста для осмотра плавней. Но разъезд сам заметил уже неприятеля и, не попав на пост, понесся в ближайшие селения Титаровка и Стеблиевка дать знать о появлении черкесов.

Похитонов не имел достаточно сил, чтобы остановить переправу многочисленной партии, но он решился защищать свой пост до последней крайности. Высоко поднялись и закачались в воздухе огромные сигнальные шары, бухнул пушечный выстрел, вызывая помощь с ближайших кордонов, и весь гарнизон расположился по брустверу, готовясь встретить нападение.

Две тысячи горцев окружили пост и, думая овладеть им с налета, кинулись на штурм, но, принятые ружейным огнем и картечью, они отхлынули назад, оставив под его стенами много убитых и раненых. С полчаса кружились они около поста, осыпая гарнизон ружейными пулями, и наконец, истощив все усилия, потянули назад и скрылись в лощине. Ободренный успехом, Похитонов не захотел оставить врага в столь близком соседстве и сделал отчаянную вылазку. Эта-то неосторожная вылазка и погубила пост.

Стройное и смелое движение русского отряда сначала заставило горцев поспешно отступить к Кубани. Но, едва они заметили, что ряды преследующих стали расстраиваться и приходить в беспорядок, сцена переменилась. Горцы вдруг повернули назад и сами ринулись на горсть казаков, совершенно смешавшихся от такой неожиданности. Минута колебания была минутой гибели для отряда. Расстроенные части его поспешно стали ретироваться к посту, а горцы, заскакивая вперед, задерживали их на каждом шагу и осыпали ружейным огнем, нанося большие потери. Скоро сам Похитонов был ранен, артиллерийская прислуга вся перебита, и пушечный огонь прекратился. Из артиллеристов дольше других оставались два канонира, но ружейный выстрел горца, сделанный в упор, угодил одному из них как раз в самую сумку, где хранились заряды; последовал взрыв, и несчастный был разнесен на части, а обожженный товарищ его лишился чувств и замертво оставлен на поле сражения.

Черкесы между тем со всех сторон окружили отряд и с гиком бросились на уцелевшую горсть храбрецов. Несколько бесцельных выстрелов из орудия, сделанных неопытными казаками, не могли остановить неприятеля; черкесы врубились, и началось буквальное истребление отряда.

Это было уже почти под самыми стенами кордона. Двести неприятельских трупов безмолвно свидетельствовали о доблестной защите отряда, но сила сломила его, и наконец все, кому еще можно было бежать, бросились спасаться в укрепление. Сам Похитонов, едва державшийся на ногах от раны, опираясь на орудийный ящик, последовал общему примеру, не видя иного спасения. Но горцы, со своей стороны, не дремали: они вновь успели преградить дорогу бежавшим, и только двадцати пяти человекам со штабс-капитаном Фетисовым удалось вскочить на кордон и запереть за собой ворота. Все остальные или были захвачены в плен, или изрублены, и в числе последних под самыми стенами кордона пал Похитонов.

Положение Фетисова было безнадежно. Уцелевшие казаки и солдаты в отчаянии засели в самых опасных местах и, насколько хватало сил, поражали неприятеля метким огнем. Но спасения уже не было. Черкесы зажгли вокруг кордона кучи сухого назема, и огонь, раздуваемый ветром, быстро перебрался внутрь укрепления. Сухие и крытые соломой строения вспыхнули, как порох, и волны густого черного дыма затопили кордон. Тогда Фетисов крикнул команде: «Братцы! Приходится погибать уже не от черкесов, а от огня, так не спасемся ли бегством, куда кто потрафит?» Растворены были все калитки, но только пятерым удалось проскочить незамеченными к крутому обрыву Кубани, все остальные погибли.

Новогригорьевский пост был сожжен и разграблен.

Начальник поста Похитонов и с ним двадцать человек были убиты; штабс-капитан Фетисов, сорок два казака и тридцать пять солдат, тяжело израненные, взяты в плен. Так закончилась эта кровавая драма; и теперь на месте страшного побоища

 
…в чистом поле
Могила чернее,
Де кровь текла казацька —
Трава зеленее…
 

VI. СМЕРТЬ ТИХОВСКОГО

Больше сия любве никто не имать, да кто душу свою положит за други своя.

Иоанн, XV, 13

С самого начала текущего столетия и до окончания Кавказской войны Черноморская кордонная линия начиналась близ устьев Лабы у поста Изрядного, тянулась вниз по излучистому течению Кубани и оканчивалась, вместе с ее широкими лиманами, у северовосточного берега Черного моря, недалеко от Анапы. Вся эта линия занята была непрерывной цепью постов, батарей и пикетов.

Вместе с другими дедовскими преданиями черноморцы перенесли с Днепра на Кубань и стародавнюю казацкую линейную фортификацию. Их пост и батарея представляли четырехугольный редут с теплой хатой внутри для помещения людей, с земляным бруствером и неглубоким рвом, усаженным колючкой на случай штурма. Все эти посты и батареи вооружены были разнокалиберными и старыми пушками, которые защищали еще Днепровскую линию от крымцев во времена гетманов и вместе с казаками переселились на Кубань для продолжения линейной службы против черкесов.

Сообразно с местностью, по большему или меньшему ее стратегическому значению, пост вмещал в себе от пятидесяти до двухсот человек при одном или двух орудиях, а батарея – от десяти до двадцати пяти казаков. С первым светом дня сторожевой казак поднимался на вышку, и все вышки по всем постам, сколько их ни было, зорили по Кубани до сумерек. Когда же голодный волк и хищный горец выползают из своих нор на ночной промысел, в то время значительная часть спешенных казаков выходила из поста и украдкой, вместе с тенями ночи, залегала по берегам в опасных местах по два и по три человека, образуя живые тенета для ночного хищника.

Это – залога, охрана спокойствия и безопасности страны. Казаки, остающиеся на посту, держали коней в седле и находились в готовности по первому выстрелу, далеко и звучно разносившемуся в ночной тишине, скакать на зов тревоги к обеспокоенному месту, не разбирая уже, где куст, где рытвина.

Над каждым постом, и большим, и малым, как неизбежная его принадлежность торчала каланча или вышка, а к вышке прилаживался особый прибор, состоявший из длинного шпиля и поперечной перекладины с прикрепленными к ней двумя огромными шарами, сплетенными из ивовых прутьев. Весь этот прибор в совокупности напоминал начальную букву в слове «тревога» и был действительно не что иное, как вестник линейного сполоха, телеграф, или, как обыкновенно называют его казаки, маяк. Когда часовой днем завидит, бывало, с вышки неприятеля и закричит своим: «Черкесы! Бог с вами!» – ему обыкновенно отвечали снизу: «Маячь же, небоже!» И вот, спущенные до этой минуты, шары поднимаются вверх и, качаясь по ветру, маячат всем тревогу.

В некотором расстоянии от этой каланчи врывалась в землю высокая жердь со смоляной бочкой, обмотанная сверх того соломой, пенькой или сеном. Это – фигура, у линейцев – веха. Если в темную ночь неприятель прорывал кордонный оплот, огромные факелы воспламенялись и проливали багровый свет по берегу. Тогда учащенные выстрелы, крик, топот и рев переполошенной баранты далеко отдавались по сонной реке, и тревога тормошила линию.

И часто на зеленеющем холмике, по соседству с фигурой, или вехой, встречаете вы и теперь потемневший, покачнувшийся на сторону деревянный крест либо черную насыпь на одинокой могиле полегших в ночном бою защитников родного рубежа. И, поравнявшись с этой могилой, добрый русский человек непременно снимет свою шапку, перекрестится и сотворит молитву за упокой казацких покойников.

Близ одного из таких постов, Ольгинского, стоявшего в третьем участке кордонной линии, 18 января 1810 года в глухое предрассветное время четыре тысячи пеших и конных горцев стали переходить на правый берег Кубани. Залога не просмотрела неприятеля, она открыла его, когда он был еще на том берегу, и условным сигналом известила пост; больше этого сделать она ничего не смогла. Черкесы валили открыто, и, не развлекаясь мелкими пикетами и батареями, вся толпа, несшая огонь и меч в казацкую землю, устремилась прямо на Ольгинский пост. Пешие быстро отрезали ему сообщение с другими кордонами, а конные понеслись вовнутрь Черноморья грабить ближайшие станицы.

На Ольгинском посту находилось в это время до полутораста пеших и конных казаков под начальством полковника Тиховского. Почуяв опасность, старый сечевик, ратовавший против врагов еще на берегах Днепра, и сам приказал ударить тревогу. Вспыхнул зловещий маяк, и гулко грянула с вала вестовая пушка, будя и призывая всех на тревогу. Откликнулись и здесь, и там ответными выстрелами соседние посты, но помощи подать уже было невозможно, потому что все дороги были захвачены и переполнены горцами. Только с ближайшего Екатерининского поста пятьдесят казаков с есаулом Гаджановым пробились сквозь толпу неприятеля и вместе с Ольгинским постом очутились в блокаде.

Поднятая Тиховским тревога не осталась, однако, бесплодной. Скоро из ближайших станиц по ветру донеслись тревожные звуки набатных колоколов. Но горцы сделали то, чего никто не предвидел. Они пронеслись мимо этих станиц и только в двадцати пяти верстах от Кубани ударили на селение Ивановка, а некоторые пронеслись еще далее, к стороне Старо-Стеблеевской. Черкесы выбрали для нападения такое время, когда большинство казаков находилось на постах и кордонах, а по домам оставались одни старики да малолетки.

Несмотря на быстроту движения и полную внезапность, первый приступ горцев был тем не менее неудачен. Ивановская станица при помощи егерей майора Бахманова отбилась ружейным огнем, и неприятель успел захватить только крайние дома. В них черкесы, однако, нашли несколько жителей, подожгли дворы и принялись за грабеж. Стон и вопль, доносившийся с этой окраины, побудили егерей сделать отчаянную вылазку, и малочисленная команда их, увлекаемая личным примером отважного Бахманова, кинулась в штыки и выбросила неприятеля совсем вон из станицы. Отдаленный гул пушечных выстрелов, доносившихся с Кубани, заставил черкесов поспешить с отступлением.

А на Кубани совершалась кровавая катастрофа.

Тиховскому, окруженному горцами на своем посту, ждать помощи было некогда и неоткуда. Он это знал, но видел также, что толпы черкесов двигаются для разорения земли черноморцев, защищать которую он ставил себе священной обязанностью. Остановить конных он, разумеется, не мог, но, когда и пешие, оставив против него один наблюдательный пост, двинулись также к ближайшим хуторам и станицам, Тиховский не хотел уже быть безучастным зрителем кровавой расправы с казацкими женами и детьми, и двести казаков, с одной трехфунтовой пушкой, вышли из Ольгинского поста.

С этой-то горстью людей Тиховский бросился на скопище в двадцать раз сильнейшее с тем, чтобы заставить его вступить с собой в отчаянный бой и этим удержать от нападения на станицы. Черкесы, увидев погоню за собой, действительно остановились и всей массой опрокинулись на отряд Тиховского.

Предвидя, что бой будет упорный и жаркий, Тиховский распорядился заблаговременно отправить всех лошадей на кордон и приготовился к пешему бою. Три пушечных выстрела картечью осадили толпу нападавших; оторопелые, растерянные хищники кинулись подбирать своих убитых и раненых… Но в это время к ним подоспели другие пешие толпы, и вся масса черкесов вновь хлынула на Тиховского. Вновь закипел ожесточенный бой между горстью казаков и тысячами неприятелей, озлобленных особенно помехой, не давшей им спокойно заняться грабежом. Четыре часа бился Тиховский, и казаки брали уже верх над нестройными толпами, как вдруг показалась туча конных черкесов; она неслась со стороны Ивановской станицы по направлению к Кубани и, услыхав пушечные выстрелы, повернула на место сражения. Дружно ударили черкесы на Тиховского и притом в тот самый момент, когда у казаков почти не стало патронов. Последний пушечный выстрел скосил передние ряды нападавших, но остальные, как волны, хлынули и поглотили собой отчаянно бившуюся кучку казаков. Напрасно Тиховский и его достойный сподвижник есаул Гаджанов употребляли последние усилия, чтобы сплотить казаков и кинуться в ратища, – черкесы стойко выдержали напор и приняли казаков в шашки. Началась беспощадная резня. Тиховский был изрублен на куски, но он пал на поле чести со славой, оставив по себе в преданиях черкесов грозную память. С ним вместе погибли и остатки его храброй дружины.

Наступившая ночь осенила мрачным своим покровом разбросанные по полю тела черноморских казаков…

Кроме Тиховского были убиты хорунжие Кривошея, Жировый и сто сорок четыре казака. Есаул Гаджанов и шестнадцать казаков, большей частью тяжко израненные, успели пробиться, а остальные с пушкой уведены черкесами в плен. Всем оставшимся в живых казакам государь пожаловал Георгиевские кресты, но только шестеро из них дождались этой награды, остальные же от тяжких ран вскоре последовали за своим славным предводителем.

Резерв, стоявший у Мышастовской станицы, под начальством есаула Голуба, по первой тревоге кинулся в Ивановку, но, не застав там неприятеля, повернул назад, туда, где бился Тиховский, и встретил только страшную картину ночного пиршества шакалов…

С тех пор прошло более полувека. Затихла гроза войны на берегах Кубани; заросло травой пустынное поле, облитое казацкой кровью. Но скромный памятник, поставленный 23 ноября 1869 года признательными черноморцами на могиле героев, пожертвовавших жизнью своей и легших костьми на берегах Кубани, чтобы спасти тысячи других жизней, служит залогом, что не напрасны слова, сказанные при открытии его: «Пройдут века, сменится много поколений, природа еще более изменит свой вид, память же о героях наших не изгладится и не умрет в казацком сердце и в его преданиях».