Василий Потто
Кавказская война. В очерках, эпизодах, легендах и биографиях

Полная версия

VIII. ГЕНЕРАЛ ГУЛЯКОВ
(Покорение лезгин)

С именем генерал-майора Гулякова соединяется представление о геройской личности, положившей предел разбойническим набегам хищных лезгин на Грузию.

Василий Семенович Гуляков происходил из дворян Калужской губернии и начал службу в 1768 году рядовым в одном из армейских пехотных полков. Тридцатишестилетнее поприще его совпадает с эпохой важнейших событий царствования Екатерины; до прибытия на Кавказ Гуляков уже участвовал в войнах турецкой, польской и шведской, под начальством знаменитейших вождей Екатерининского века, и в битве со шведами был ранен ружейной пулей в правое плечо. С производством в генералы, в январе 1800 года, он был назначен шефом Кабардинского полка, стоявшего тогда на Кавказской линии, в Георгиевске, откуда спустя несколько месяцев, в эпоху окончательного присоединения Грузии, полк передвинут был в Тифлис и прибыл туда 23 сентября 1800 года.

Еще задолго до солнечного восхода толпы тифлисских жителей стали собираться за Верским предместьем, поджидая к себе дорогих гостей. За городом разбиты были два шелковых намета для помещения лиц царской фамилии. Царь был болен, но, несмотря на то, выехал в линейке, сопровождаемый всеми царевичами и своей супругой, которую, по обычаю грузин, несли в великолепном паланкине.

День настал ясный и солнечный, но дул резкий холодный ветер, напоминавший о приближении осени. И вот загремели барабаны, и из-за ближней горы, щетинясь штыками, выдвинулась масса, еще неопределенная и темная, но над которой гордо развевалось победное русское знамя. То были кабардинцы. Ближе и ближе приближался полк, и все яснее вырисовывались из-под густой тучи пыли загорелые лица солдат, перешедших заоблачные выси Кавказа.

Царь и за ним вся свита сели на коней и тронулись навстречу полку. Полк остановился, барабаны ударили «поход», знамена склонились, и русское «Ура!» понеслось навстречу царскому поезду. В ту же минуту, как бы в ответ на это приветствие, загудели церковные колокола в Тифлисе и раздались пушечные выстрелы со старых стен Метехского замка. Народ, не сдерживая больше нахлынувшего чувства радости, живой волной охватил колонну, расстроил ее ряды и братским целованием приветствовал пришедших.

Торжественная была эта встреча, при которой даже столетние старики, помнившие бедственные дни Грузии, не хотели оставаться в домах и выходили за ворота, чтобы благословить дрожащей рукой солдат, пришедших на помощь их родине. Целый день пировал народ на улицах Тифлиса и злорадно устраивал враждебные манифестации персидскому посланнику.

Полк Гулякова недолго оставался в Тифлисе; спустя короткое время один из его батальонов уже участвовал с отрядом генерала Лазарева в знаменитом поражении Омар-хана Аварского на речке Иоре, а один из офицеров этого батальона, храбрый штабс-капитан Новицкий, собственноручно взял аварское знамя – первый боевой трофей Кабардинского полка в Закавказье. Сам Гуляков командовал в бою правым крылом и был одним из главных виновников победы.

«Умалчиваю в своем представлении о генерал-майоре Гулякове, – доносил Лазарев главнокомандующему в Грузии, – ибо геройские поступки его и неустрашимость превосходят всякое засвидетельствование. Скажу только, что он во время сражения находился всегда впереди каре, служа во всем примером своим подчиненным, которые единодушно воздают ему справедливую признательность и выказывают к нему непреоборимую в подобных случаях доверенность».

Император Павел пожаловал Гулякову командорский крест ордена Святого Иоанна Иерусалимского, а его батальон получил мальтийское (георгиевское) знамя, с надписью на нем: «С нами Бог! За взятие у аварских войск знамени, при реке Иоре, 7 ноября 1800 года».

По изгнании лезгин Кабардинский полк остался в Кахетии и занял побатальонно города Телави и Сигнах. Здесь застало Гулякова известие о смерти последнего грузинского царя Георгия, вызвавшее большие смуты. Кахетинцы провозгласили его преемником царевича Юлона, и если дело не дошло в Кахетии до крови, то только благодаря твердости и тактичности генерала.

Между тем наступало время окончательного расчета с лезгинами, набеги и грабежи которых приняли в это время особенно тревожный характер. Это были те самые лезгины, которые еще при Шах-Аббасе спустились с гор в цветущие долины по Алазани и образовали несколько вольных обществ, из которых ближайшее и самое опасное для Грузии было Джаро-Белоканское. Владея богатыми землями в Кахетии, лезгины не утратили, однако, суровой воинственности, некогда воспитанной в них горной природой, и войну предпочитали торговле, ремеслам и хлебопашеству.

Джары, Белоканы и Катехи, три главных селения этого геза (союза), скоро сделались центрами, куда со всех сторон Дагестана сходились удальцы, жаждавшие добычи, и оттуда, под руководством джарских старшин, они устремились на Грузию. Когда Персия владела нынешним Закавказским краем, то для защиты Грузии от горцев шах вынужден был содержать постоянно большое охранное войско, но и это войско не помогало Грузии: лезгины прокрадывались до самого Тифлиса и из-под стен его уводили в плен целые селения.

Грозный завоеватель Востока Надир-шах вздумал было наказать дерзость лезгин и послал на них многочисленное войско, но горцы укрепились в Белоканах, и при штурме его четырнадцать тысяч грузин и брат Надир-шаха пали жертвами гибельной неудачи. С тех пор лезгины стали считаться непобедимыми. Русские, заняв Кахетию, уже поколебали эту грозную славу еще при Кнорринге, а на долю Цицианова досталось сделать то, чего не мог сделать Надир-шах, – взять Белоканы и окончательно разрушить разбойничье гнездо, постоянно державшее в страхе все Закавказье. Поводы к этому представились очень скоро.

С окраин Грузии то и дело получались весьма тревожные известия. Настойчиво держался слух, что лезгины в числе восьми тысяч собираются в Белоканах и только ожидают таяния горных снегов, чтобы вконец разорить Кахетию. Были и другие, нередко противоречивые известия. Сигнахский исправник уведомлял, например, что джарские старшины, изъявляя покорность, готовы выдать скрывающегося у них мятежного царевича Александра; квартировавший же там с батальоном Кабардинского полка подполковник Солениус писал, напротив, что джарцы готовятся к вторжению в Грузию; а сам Гуляков, находившийся на алазанской переправе, доносил, что в Кахетию присланы от царевича Александра разные лица, подговаривающие жителей к содействию лезгинам, и что многие из дворян и князей кахетинских, следуя подговорам, бежали в Белоканы.

Желая знать истину, Цицианов поручил Гулякову сделать обширную рекогносцировку берегов Алазани и собрать по возможности точные сведения о намерениях неприятеля, а вместе с тем избрать места для постройки по Алазани передовых редутов. Последней мерой рассчитывали не только воспрепятствоватъ набегам лезгин на Кахетию, но и преградить им прямой путь из Дагестана в Ахалцихе, заставив делать для этого кружной обход через Карабагское ханство.

Для экспедиции составлен был отряд из трех батальонов пехоты и двух казачьих сотен при восьми орудиях, а впоследствии к нему присоединилось еще и до пяти тысяч грузинской милиции.

Около полудня 4 марта 1803 года отряд подошел к броду Урдо и встречен был с противоположного берега огнем лезгин, засевших за завалами. Гуляков ввел в дело целый батальон Кабардинского полка и при содействии артиллерии заставил неприятеля очистить переправу. Однако же брод этот, по крутости обоих берегов, оказался настолько затруднительным, что Гуляков избрал для переправы через Алазань другое, более удобное место, у Анага.

Дорога, ведущая отсюда в Белоканы, была весьма трудна для движения: везде топкие болота, густые, почти девственные леса, переправы через тинистые реки. Вдобавок погода была ненастная, и в продолжение трех дней сряду шел непрерывный дождь со снегом, растворивший почву до того, что лошади едва-едва тащили орудия. Подходя к Белоканам, казачьи разъезды открыли неприятельское укрепление, стоявшее в самой чаще леса и огражденное с флангов топкими болотами и камышами. Чтобы пройти в Белоканы, надо было прежде взять это укрепление, а между тем здесь сосредоточилось до десяти тысяч лезгин, и при них находились беглые грузинские царевичи.

Осмотрев местность, Гуляков предоставил честь взятия этого редута кабардинским батальонам. Не теряя времени на бесполезную перестрелку, он крикнул: «В штыки!» – и сам во главе колонны бросился на приступ. К общему удивлению, неприятель защищался так слабо, что только местами завязались незначительные рукопашные схватки. Пробежав несколько шагов за завал, солдаты заметили, что лес поредел, и скоро очутились на опушке. Вдали виднелись Белоканы, а все поле на протяжении двух или трех верст было покрыто бегущими лезгинами, за которыми неслись казаки и конные грузины.

Хотя Белоканы находились на открытой и доступной местности, но всякий почти дом, окруженный каменной оградой, представлял собой отдельный форт и мог служить хорошей обороной. Разбитые лезгины, по пятам преследуемые русской конницей, однако, не успели занять Белоканы и рассеялись в разные стороны. Батальон Кабардинского полка с майором Алексеевым во главе двинулся вправо, чтобы отрезать лезгинам отступление в горы, но успел настигнуть только их хвост, который и поплатился значительной потерей.

Белоканы были взяты без боя. Но так как жители бежали вслед за лезгинами, то Гуляков приказал обратить их в развалины, а сам повернул отряд на Джары, главное селение Джаро-Белоканского вольного общества. На пути между тем расположились войска нухинского хана, пришедшего на помощь к джарцам с двумя пушками, и Гуляков готовился к упорному бою. Но слух о разгроме Белоканов так быстро облетел окрестность, что едва передовые партии казаков появились у селения Катехи, как нухинцы ушли и джарцы, покинутые своими союзниками, покорились.

Существует рассказ, основанный, вероятно, на предании, а быть может, и на устной передаче события одним из участников сдачи Джаров. Не придавая ему во всех подробностях исторической достоверности, передаем его в наиболее характерных чертах, рисующих быт и обычаи лезгин и отражающих значение для них деятельности Гулякова.

Было уже за полночь. В Джарах на дворе перед домом Махмуд-муллы десятка три усталых лошадей, покрытых пеной, с опущенными мордами, стояли привязанные к плетневому забору. Нукеры молча толпились во дворе, кто чистил оружие, кто обтирал запыленную сбрую; на всех лицах изображались усталость и уныние. У самого крыльца конюх держал карабагского коня, бодрого и свежего, покрытого поверх седла гилянской попоной, расшитой узорными шелками.

У Махмуд-муллы собрался джамат. В совете старшин шли совещания по поводу последних тревожных событий: нашествия русских, падения Белоканов и той грозы, которая висела над головами катех и джарцев. Присутствовавшие в джамате сидели на коврах друг против друга, но их почтительные позы, с поджатыми под себя ногами, указывали на присутствие между ними знатной особы. Действительно, у пылающего камина на мягкой подушке небрежно сидел молодой человек, черные, тонкие брови которого были нахмурены и быстрые глаза блуждали по сторонам с беспокойством.

Рассказчик не говорит, кто был незнакомец, подстрекавший, как увидим ниже, лезгин к сопротивлению русским, но судя по описанию, то был один из грузинских царевичей, быть может, даже Александр, изгнания которого так настойчиво требовал Цицианов.

Старый Махмуд-мулла обратился к собранию с речью.

– Мы разбиты, – говорил он. – В Белоканах не осталось камня на камне; русские приближаются. Что нам делать: идти навстречу с шашкой, повешенной на шее, или защищаться?

– Давно ли лезгины стали бояться смерти и научились вешать сабли на шеи? – горячо прервал его незнакомец. – Или вы думаете, что, покорившись врагам, спасете имущество и вас не сгонят с земли, издревле принадлежавшей Грузии?

– Но мы бессильны остановить нашествие врага, высокостепенный Хан-заде (наследник), – произнес Махмуд.

– Вы бессильны только духом, – возразил незнакомец. – Разве вас было больше, когда вы разбили под Белоканами войска Надир-шаха? И что может сделать тысяча штыков, если ваш союз поднимется единодушно? Вспомните, отцы ваши дорожили честью и славой больше, нежели жизнью и имуществом!

Энергия, дышавшая в этих словах, напоминания о прошлой славе лезгин достигли своей цели, произвели впечатление. Джамат заволновался.

– Постойте, постойте, почтенные старшины, – сказал тогда Махмуд-мулла, – послушайте и меня, старика: я долго жил на свете и много видел. У тебя, высокостепенный Хан-заде, есть повод поджигать нас к кровавой борьбе, но она грозит уничтожить наше благосостояние. Мы еще не знаем, чего требуют русские; прежде выслушаем их, покоримся на время, а не сдержать слова, обмануть гяуров – всегда успеем.

– Махмуд-мулла прав, – раздались голоса, и большинство уже готово было принять его решение, как вдруг внимание всех привлечено было тихими, ласкающими звуками чонгура.

Вошел певец в платье персиянина, но с грузинским лицом и запел перед джаматом следующую старинную повесть.

«В дни кровавых битв славного Фет-Али-хана, когда от Дербента до Куры развевались его победоносные знамена и он готовился уже перенесть огонь и меч за воды Куры, раз на одном из его передовых постов сидели несколько воинов и каждый рассказывал то, что было с ним в жизни необыкновенного.

– Тяжело вспоминать мне былое мое, – говорил один шахсаванец, – оно камнем лежит у меня на сердце. Образ погибшей на моих глазах девушки неотступно повсюду стоит передо мной, и даже в битвах я слышу ее мольбы, заклинания и проклятия. Как исступленный бросаюсь я на врагов, ища смерти, но смерть бежит от меня. Все называют меня храбрым, а я – подлый трус!

Помню я ту роковую ночь, когда я тихо, как змея, подполз к знакомой кибитке моей дорогой Гюльназ.

– Прости, мой милый, – шептала она, – последний раз я в твоих объятиях; завтра в это время обнимут меня другие, нелюбимые руки, завтра отвезут меня к старому мужу, и я не увижу тебя более.

И она, рыдая, целовала меня в уста и в очи. Я уговаривал ее бежать со мной, я клялся ей, что небо и земля позавидуют нашему счастью, и скоро мы уже мчались с ней по лугам Муганской степи. Все было тихо кругом, только ветер гнался за нами погоней да рои змей, испуганные смелым скакуном, шипя расползались в стороны.

Солнце поднялось уже высоко и жгло невыносимо, когда мы остановились наконец в тенистом лесу близ Аракса. Утомленная Гюльназ крепко заснула, а я повел купать усталого коня. Возвращаясь, я услышал страшный вопль; в ужасе бегу на крик и вижу… Чудовищный, громадный змей до груди уже проглотил Гюльназ, и только раскинутые руки ее остановили пасть чудовища…

– Спаси меня… убей его… он душит меня, – кричала она.

Дрожь пробежала у меня по телу, голова пылала, я прицелился, но руки трепетали, в глазах темнело, и я опустил ружье.

– Я задыхаюсь!.. Заколи его!..

Кинжал дрожал в моих руках… Я сделал несколько шагов вперед, но не смел броситься на змея.

– Если боишься, дай мне кинжал, я поражу чудовище…

Но я трепетал от страха. Стоны Гюльназ пронзали меня; я видел ее глаза, обращенные ко мне с мольбой, видел ее трепещущее посиневшее лицо и кровь, текущую из уст, видел, как грудь ее разрывалась, как напрасно боролась она со змеем, как он душил ее. Сто раз хотел я броситься к ней на помощь, но невольный ужас приковывал меня к месту.

– А! Я вижу, что ты подлый трус!.. – вскричала она. – Так пусть же лучше умру во чреве этого чудовища, чем разделю когда-нибудь ложе с тобой, гнусный предатель!..

С этими словами она сложила руки над головой и исчезла в пасти змея; он обвился вокруг дерева, и я слышал, как затрещали кости несчастной…

– Так умри же, подлый трус! – вскричали его товарищи.

И шахсаванец пал под ударами…

Так совершила судьба свой приговор над предателем».

Чонгурист умолк. Джамат молчал, пораженный.

– А! Старая песня пробудила в вас совесть, – быстро проговорил незнакомец. – Отчизна – это наша драгоценная Гюльназ! И разве чудовище не поглотило уже большей половины ее? Разве она не взывает к вам о помощи? И вы, как подлый шахсаванец, не смеете броситься с кинжалами… Вы ждете, пока враг не захватит всю нашу землю! Трусы, достойные смерти!..

– Война! Война! – закричали в джамате.

Вдруг грянул и раскатился в горах пушечный выстрел. Снаружи кто-кто крикнул: «Гяуры! Спасайтесь!» Незнакомец и чонгурист первые бросились на коней и в общей тревоге исчезли из вида. Махмуд-мулла проводил их глазами.

– Пойдем с предложением мира, – сказал он оставшимся возле него старшинам.

Лезгины сдались…

Гуляков принял старшин в русском лагере и оставил неприкосновенными в Джарах не только дома и имущество жителей, но для большего успокоения последних вывел войска из селения, поставив их бивуаком на берегу Алазани. Скоро явились к нему сюда депутаты от всех вольных лезгинских обществ, изумленных неслыханным в Азии великодушием победителя, и заключили трактат, по которому весь Джаро-Белоканский гез, самухские владения и елисуйское султанство поступали на вечные времена в подданство России и облагались данью. Для утверждения же над ними русского господства построены были при броде Урдо Александровский редут и, сверх того, два укрепления: одно – на местности, известной под именем Царских Колодцев, а другое – в Караагаче.

Гуляков был награжден за эту экспедицию орденом Святого Георгия 3-й степени, а два батальона кабардинцев, вынесших на своих плечах всю тяжесть боя, заслужили от государя по рублю на человека.

Некоторое время Кахетия наслаждалась полным спокойствием. Но хищные инстинкты лезгин скоро опять взяли верх над опасением кары и новых погромов. 9 июля сильная партия, неожиданно спустившись с гор, кинулась на передовой пикет Кабардинского полка. К счастью, он не был захвачен врасплох. Встретив отпор, лезгины понеслись к табунам, ходившим на пастьбе, но, встреченные и здесь ружейным огнем караулов, ограничились тем, что отхватили в одном оплошавшем казачьем полку двести одиннадцать лошадей и угнали их в горы. Джарцы в свое оправдание спешили известить Гулякова, что эти лезгины пришли из Дагестана, но что они примут все меры для возвращения пропажи. Гуляков отлично понимал, что джарцы – такие же участники набега, как сами дагестанцы, но пока, не имея возможности наказать их, сделал вид, что верит их обещаниям. Это, однако же, ободрило лезгин, и в темную осеннюю ночь, с 21 на 22 октября, лагерь Гулякова был атакован внезапно десятьютысячным скопищем горцев. Оглушительный гик, трескотня ружейных выстрелов и крики «Тревога!» подняли всех на ноги. Страшное ночное нападение требовало хладнокровия, без которого легко было растеряться среди этой сумятицы, и, к счастью, войска Гулякова сохранили порядок и полное самообладание. Выдвинув вперед артиллерию, они всю ночь стояли под ее прикрытием, не трогаясь с места. Но чуть стало светать, русский отряд перешел в наступление, и хотя лезгины исчезли, как призраки ночи, однако же арьергард их, настигнутый на переправе, поплатился множеством убитых, раненых и утонувших в Алазани.

В ночном нападении участвовало много дагестанских горцев, и князь Цицианов писал по этому поводу аварскому хану: «Ваши дагестанцы напали на лагерь Гулякова, но через полчаса, как зайцы, бежали опять за Алазань, оставив на месте и в реке триста сил ваших зайцев, или мух, кои до сих пор не верят, что воробьям нельзя вести войну с орлами».

Еще резче выражается Цицианов в послании одному из старшин аварского племени, которого подозревал в сношениях с мятежными джарцами.

«Вам известно, – говорит он, – постель ли я люблю, или боевое поле, где кровь льется реками, а головы валятся, как яблоки. Следовательно, не слабой мухе, каков аварский хан, против непобедимого русского оружия брать гордый голос и думать устрашить меня, поседевшего под ружьем».

Вероломные поступки джарцев заставили наконец Цицианова предписать Гулякову вторично наказать их оружием. Но в то время, как войска собирались в поход, получено было известие, что хан Казикумыкский с шеститысячным войском сам перешел на правый берег Алазани и занял крепкую позицию, прикрытую с флангов топкими болотами, а с фронта дремучим лесом и чрезвычайно густым терновым кустарником, через который невозможно провести артиллерию. Несмотря на то, Гуляков двинулся навстречу хану и 1 января 1804 года атаковал его. Пока орудия, выдвинутые влево, громили казикумыкцев продольным огнем, охотники под командой опытного в Кавказской войне подполковника Эристова^[39] пробрались через лес и кинулись с фронта. Шесть знамен, развевавшихся на гребне завала, сразу перешли в руки русских, и неприятель, прижатый к реке, вынужден был спасаться вплавь, осыпаемый с берега картечью и ружейными пулями.

Гуляков решился тогда перейти за Алазань и двинулся для наказания мятежников в Джаро-Белоканскую область. Многочисленные толпы лезгин, встретившие его на пути, были разбиты и бежали, оставив на месте более сотни трупов; Джары снова были взяты и на этот раз преданы пламени.

Цицианов не находил достаточно слов благодарить Гулякова. «Я только что узнал о вашей новой победе, – писал он ему из Тифлиса, – и столь часто имел удовольствие отдавать справедливость вашим высоким военным достоинствам, что мне не остается иного вам сказать, как то, что вашему превосходительству суждено, как видно, увековечить славу российского оружия в сей новоприобретенной земле, а мне соучаствовать вам в радости…»

К сожалению, письмо это уже не застало в живых храброго генерала. Увлекшись успехом, Гуляков решил преследовать лезгин в самые недра Дагестанских гор и 15 января 1804 года вступил с отрядом в тесное Закатальское ущелье, куда до него не проникал еще ни один завоеватель. Войска двигались в боевом порядке; впереди шел авангард из конной и пешей грузинской милиции, за ним рота егерей с одним орудием, а далее густой колонной кабардинцы, Тифлисский батальон и пятнадцатый егерский полк. Нелишне сказать, что в этом походе одной из кабардинских рот командовал флигель-адъютант граф Бенкендорф – позднее, в царствование императора Николая Павловича, известный шеф корпуса жандармов, а другой – поручик Преображенского полка граф Михаил Воронцов, впоследствии фельдмаршал и наместник Кавказа.

Как только весь отряд втянулся в ущелье, замкнутое с обеих сторон лесистыми горами, неприятель открыл перекрестный огонь и, воспользовавшись минутным замешательством грузин, бросился в шашки. Генерал находился в это время впереди, у самого орудия, и пал одним из первых, пораженный в упор ружейным выстрелом. Тело его несколько минут находилось даже в руках неприятеля, но подоспевший резерв Кабардинского полка немедленно выручил останки любимого командира.

Смерть храброго и опытного начальника, к которому солдаты питали слепую доверенность, расстроила порядок в авангарде. Грузины бросились назад, смешали колонну и многих столкнули в стремнину. Генерал-майоры князь Орбелиани, шеф Тифлисского полка Леонтьев, молодой Воронцов в числе других жестоко расшиблись при падении и только с трудом выбрались из пропасти. Генерал Орбелиани, впрочем, все-таки принял на себя командование, но, не зная в точности предположений Гулякова, отступил и, после восьмичасового боя выведя отряд обратно на долину к урочищу Пейкаро, расположил его на возывышенной площадке, где теперь стоит Закатальская крепость. Общая потеря русских была значительна и простиралась до пятисот человек, но лезгинам так дорого досталась смерть Гулякова, что через несколько дней многие селения прислали депутатов с просьбой о пощаде. Замечательно, что все дагестанские общества указывали на джарцев как на виновников возмущения, а джарцы говорили, что «случившееся дело произошло от воли Божьей».

Молодой Воронцов в частном письме князю Цицианову так описывает несчастное происшествие в Закатальском ущелье. «Из рапорта князя Дмитрия Захаровича (Орбелиани) вы изволите усмотреть, какое у нас сегодня было несчастное дело с лезгинами. Василий Семенович (Гуляков), будучи руководим одной своей храбростью, пустился со всем отрядом в такое неприступное место, что ежели бы оно нам было и знакомо, то и тогда никак не следовало бы идти туда. Он, по обыкновению своему, опередил всех и шел впереди, не открыв места, без фланкеров и без всего. Одни грузины были еще больше впереди, и это была главная его ошибка, ибо, как только лезгины бросились с саблями на грузин, они все побежали назад и кинулись на нас; место не позволяло выстроиться, так что и нас сначала было опрокинули. Василия Семеновича убили у первого орудия; я возле него был, и со мной то же бы случилось, если бы бежавшая толпа не столкнула меня с прекрутого яра, куда я летел и разбился бы до смерти, ежели бы не случилось упасть на других, которые уже прежде меня той же толпой были столкнуты. Как можно скорее я вылез опять наверх и нашел, что наши опять стали собираться, и в скором времени лезгин оттуда сбили. Как князь Дмитрий Захарович, так и Алексей Алексеевич (Леонтьев) все возможное примером и просьбами делали, чтобы солдаты не унывали. Идти вперед было нельзя, ретироваться назад тоже казалось невозможным, однако же с большим трудом мы отошли, не оставя ничего позади себя. Вчера и третьего дня все отсоветовали Василию Семеновичу туда идти; он почти согласился и говорил, что хочет только открыть место. Но как открывать место со всем отрядом, не оставляя никакого резерва в случае несчастья? Бог знает, как мы оттуда вышли; никто из нас не думал пережить этот день. Теперь мы пришли на место лагеря и находимся в совершенной безопасности. Грузины обескуражены; наши жалеют о потере генерала, но ничего не боятся. «Лезгин, – говорят, – более семи тысяч, но на чистом месте и двадцати тысяч не боимся». Снарядов и патронов у нас очень мало; провианта не более, как на девять дней; отступить же не хочется, да и стыдно».

Смерть Гулякова глубоко огорчила князя Цицианова.

«Потеря сего генерала, отличившегося в крае столькими подвигами, есть наинесчастнейшее следствие сего сражения, – писал он государю. – Отчаяние войск, уныние друзей его, офицеров Кабардинского полка, и сожаление всей Грузии, которая была ограждаема от всякой опасности его неусыпным бдением и мужеством, налагают на меня священную обязанность отдать памяти сего генерала должную справедливость. Я лишился в нем усердного помощника, а войска – начальника отличного, друга верного и воина неустрашимого».

Тело Гулякова сначала предано было земле в бедной деревушке Вакир, так как бодбийский митрополит^[40] не согласился дать места для погребения покойного в Сигнахском монастыре, где покоятся священные мощи просветительницы Грузии Нины. Кабардинские офицеры жаловались на это Цицианову. И вот что последний писал по этому поводу митрополиту Бодбийскому: «К крайнему удивлению узнал я, что ваше высокопреосвященство не позволили похоронить в Сигнахском монастыре тело покойного генерал-майора Гулякова, который убит в сражении за защиту Грузии; который целый год, стоя в лагерях, лишен был совершенно спокойствия для того только, чтобы охранить от неприятеля Кахетию и ваши жилища; который, наконец, на удивление всем одержал столь много знаменитых и славных побед, что прославил себя и оставил память свою навеки, а целой Картли и Кахетии доставил спокойствие и тишину. Вся Грузия, питаясь плодами его подвигов, обязана вечной благодарностью столь храброму генералу. Я не могу поверить, чтобы вы употребили таковой поступок против покойного, мученически подвизавшегося за Грузию генерала. Но если это правда, то прошу незамедлительно уведомить меня, какое вы имели на то право и что могло воспрепятствовать вам похоронить тело генерала, увенчавшего всю Грузию, что за подобный поступок весьма можете быть лишены епархии и сана».

Митрополит поспешил принести извинение, и тело Гулякова, перенесенное со всеми почестями в Сигнах, было погребено в стенах Бодбийского монастыря, под сенью храма, где почивает и святая Нина. Могила его помещается в церкви почти рядом с роскошной гробницей самого Бодбели, и на мраморной доске, покрывающей прах героя, вырезана на русском и на грузинском языках следующая надпись: «Храброму, мужественному и неустрашимому генерал-майору Василию Семеновичу Гулякову воздвигнул сей памятник скорби начальник и друг его князь Цицианов».

Последняя земная награда не застала Гулякова в живых – курьер привез ему Анненскую ленту через плечо в тот самый момент, когда Гулякова опускали в могилу.

В 1831 году многие офицеры отряда, участвовавшего во взятии Закатал, выразили желание соорудить на развалинах этого гнездилища хищников памятник в честь Гулякова. Мысль эта нашла сочувствие в императоре Николае, и памятник был спроектирован Брюлловым по указанию самого государя. Постановка его замедлилась, однако, на целых четырнадцать лет, и только 15 ноября 1845 года он был освящен в присутствии наместника князя Воронцова, нарочно приехавшего для этого торжества из Тифлиса.

Монумент состоит из чугунной невысокой четырехгранной колонны на чугунном же пьедестале. Верхняя часть колонны очерчена выдающимся карнизом, по четырем углам которого вделаны коронованные орлы в виде горельефов, соединенных гирляндами; над одной гирляндой выбит год смерти Гулякова. На переднем фасаде, в рамке, выпуклыми буквами начертана надпись: «По соизволению Государя Императора Николая I сооружен в память храброго генерал-майора Гулякова, убитого на сем месте в 1804 году в сражении с лезгинами». Над этой надписью герб покойного генерала.

Первоначально предполагалось поставить памятник на том самом месте, где Гуляков был убит, но так как трудно определить было с точностью этот пункт, то памятник поставили в самой крепости, за алтарем церкви, в полуверсте от места, где происходила битва.

Но и на самом месте боя воздвигнут памятник ему самой природой. Возле того пункта, где был убит Гуляков, стоит теперь столетнее дерево. Оно было тогда расщеплено ядром, и следы удара не изгладились и поныне, как будто для того, чтобы сохранить память о битве и передать потомству славное имя генерала Гулякова.