Василий Михайлович Подкованный
Грань дозволенного
– Мы горим! Всем выйти из класса и построиться для эвакуации! – шумно дыша, чётко отчеканила химичка. На её лице отобразился ужас. – Быстро!
Все принялись собираться, оживлённый гул мигом охватил класс. Оживлённо болтая, школьники вышли в коридор, где рвущие голоса преподаватели организовывали строй.
– Идём к пожарному ходу! – срывая голос, кричала химичка. – Организованно, без паники!
– Нет, не надо слов, не надо паники! – Издевательски пропел кто-то в строю. – Это мой последний день на «Титанике»…
Среди толпы пробежал смех. Строй двинулся к двери внутренней эвакуационной лестницы.
Спускаясь по ступенькам, в полной тесноте, никто толком ещё не понимал, что происходит, а потому над толпой то здесь, то там, раздавались смешки, оживленный говор, шутки. Блинов, на голову выше любого старшеклассника, распихивая в сторону всех и вся, ржал жеребцом. За ним, вырываясь вперёд, шла вся ганза, во главе со Стасей. И только невнятный гул, крики, доносящиеся с первого этажа, где находился путь наружу, навевали беспокойство.
– Что ни день, то какая-нибудь лажа, – пробурчал идущий рядом Долофеев, насуплено глядя впереди себя. – Нельзя так просто взять, и жить спокойно…
– Вот черт! – Я едва не споткнулся, рискуя быть затоптанным. Я посмотрел вниз: пролёты лестницы были заставлены и перегорожен старым хламом, школьным инвентарем с чердака.
Снизу раздался неясный крик. Я вдруг понял, что остановился, врезавшись в спину идущего впереди Евстафьева, а толпа сзади уже напирала на меня.
– Дверь заперта! Где ключи, мля? – заорал кто-то зычным голосом из самого начала очереди, растянувшейся до первого этажа. Приподнявшись на цыпочках, я на мгновенье увидел напряженное, с твердо сжатыми губами лицо химички на лестничном пролёте впереди. А толпа всё напирала, не понимая, что вперёд хода нет.
– Назад сдайте, уроды! Дверь закрыта!
Хриплая матерщина поплыла над толпой. Рядом, затираемая, пискнула от боли Анюта Семиглазова. Я крепко выругался – сильно давило на спину, поясницу. Расталкивая окружающих, я попытался освободить себе и Анюте хоть немного места. Хриплый стон, тяжкое сопение сжатых со всех сторон людей, шарканье ног, адская духота – я прямо-таки на своей шкуре ощущал, как над толпой медленно, но верно растекается паника.
Внизу уже гремело и грохотало:
– Помогите открыть дверь! Кто-нибудь! –прорываясь к двери незнакомый старшеклассник принялся раскидывать хлам. В этом ему помогало ещё несколько человек.
Света не было – в полутьме, кашляя от дыма, школьники, не желая задыхаться в тесноте лестницы, начали разбредаться по этажам через входы на пролётах.
Что-то глухо ударилось о дверь – её принялись с ожесточением ломать. Удар, ещё удар…
Массивная железная дверь глухо стонала, отвечала на попытки взлома звоном металла, но не поддавалась. А между тем едкий дым всё сильнее начинал просачиваться с этажей, опутывая лестничные пролёты. На чёрной лестнице, мгновенно превратившейся в жерло дымохода, находиться стало невозможным – жар быстро расходящегося по фасаду огня, духота и давка вытесняли обезумевших от страха людей с лестниц, ещё больше увеличивая панику. Спасительного кислорода становилось всё меньше, чёрный чад выворачивал людей, заходящихся в жестком кашле.
– Какой кретин устроил всё это дерьмо?! –Держась за перила, задыхался от дыма Лизанный.
Толпа сзади напирала. Не желая быть растоптанным, я, растолкав беснующихся от страха школьников, прижался к стене. Моему примеру последовали идущие позади меня Оля Простая, Семиглазова и остальные ребята.
– Что там? Почему мы стоим?! – полу плача, закричал кто-то, срываясь на фальцет.
За всех ответил Блинов, тараном прущий через толпу обратно, вверх.
– Внизу огонь!
…Директриса отрешенно смотрела на объятую огнём школу. Пламя, полностью охватившее второй этаж, распространялось с немыслимой скоростью, и вот уже языки огня заплясали на третьем.
Как только пожар охватил лестницу и холл, в кабинет ворвалась растрёпанная секретарь Нина, прокричав, что школа горит. Кабинет главы находился на первом этаже, а потому директриса, под шипенье полурабочего огнетушителя, которым охранник пытался погасить пламя, быстро эвакуировалась.
Пересиливая гул бушевавшего огня, из разбитых окон страшно кричали люди, моля о помощи. В попытках спасти себя, они прыгали со второго, третьего этажа, и чёрный дым поднимался столбом, далеко разносимый метелью.
Вокруг уже собиралась толпа, а глава школы так и стояла на холодном ветру в накинутой на плечи шубе, недвижима и нема. Перед её глазами стояла забитая хламом черновая лестница, «поделенная» с местным участковым пожарная сигнализация и чёрный-чёрный дым, в котором задыхались сейчас дети и взрослые, оставшиеся внутри.
Директриса смотрела на объятую огнём школу, а первые пожарные наряды уже въезжали в школьные ворота…
В какой-то момент мой рассудок помутился – всё смешалось. Задыхающиеся в дыму люди, чьи-то крики о помощи, заваленная телами лестница, гул пламени… Всё это слилось в один страшный, тоскливый отчаянный вопль, тонущий в звоне бьющихся стёкол. Я уже не понимал, ползу ли я, жив ли я, или уже сгорел в этом пламени, задохнулся в этом непроглядном дыму. Позади меня, стараясь не дышать, прижавшись к стене, полз Евстафьев, за ним – остальные.
Последние остатки натянутого до предела здравомыслия и хладнокровия улетучились. Люди кричали, падали в пролёт, обезумев от страха давили друг друга, рвались вверх, глотая дым… Чёрный, как уголь, смертоносный чад, выедая глаза и выжигая лёгкие гнал, словно живой, затаптывающую саму же себя толпу. Мы жались к стенам, чтобы не потеряться в этой коловерти, стараясь, насколько это возможно, держаться вместе. А позади, где-то внизу, но стремительно догоняя нас, полыхало пламя, с ненасытной охотой пожирая всё на своём пути.
Казалось, мы целую вечность добирались до четвёртого этажа – через тьму, дым и тела обессилевших, потерявших сознание людей. Вывалившись в зал, мы облепили стену, позволив себе чуть-чуть отдохнуть. Здесь был не такой отравленный воздух, как на лестнице, а потому мы дышали почти полной грудью. Воняло пластиком и жженой резиной.
– Все…тут? – Все никак не придя в порядок, я окинул всех беглым взглядом.
За всех мужественно кивнула Анюта – несмотря на ходящие ходуном руки и начинающуюся истерику, она держалась стойко.
– А где Ваня? – дрожа, всхлипнула Оля.
И действительно – Ваньки нигде не было. Мы быстро, насколько это было возможно обыскали ближайшее пространство – без результатов…
Мимо нас бежали и ползли охваченные страхом люди.
– Нам надо уходить, – тяжко дыша, подытожил Евстафьев, откидывая с потного лба налипшие волосы. Никто не сказал ему ни слова, не возразил – в глубине души все понимали, что отыскать Ваньку в таком хаосе было почти невозможно. И мы, скрепя сердце, поползли вдоль стены.
По фасаду огонь уже перекинулся на четвертый этаж, и из некоторых кабинетов валил дым.
«Скоро здесь все запылает», – машинально подумал я, держась за стену. Передвигались мы по-прежнему ползком – пары глотков отравленного воздуха хватило бы, чтобы сжечь все лёгкие. Где-то кричали о помощи, звенели лопающиеся от температуры стекла, страшный, утробный гул разрастающегося пожара гнал нас через задымленные, тёмные коридоры как затравленных зверей.
– Погоди, – ползущий впереди Евстафьев развернулся ко мне. Я вопросительно кивнул ему.
Дав знак ждать, он забрался в находящуюся рядом подсобку, вернувшись оттуда с рулоном туалетной бумаги.
– Выкинь, я тебе новый куплю, – едко бросил я.
– Заткнись, – Под недоумевающие взгляды, он обмотал себе рот, сделав подобие повязки, после чего протянул рулон нам. Повторив за ним, мы удивленно уставились на него –дышать стало немного легче.
Чем ближе мы приближались к главной лестнице, тем жарче становилось вокруг – пол под нами буквально горел. Но мы ползли вперёд – напуганные, грязные и беспомощные.
Минуя поворот, мы вползли на пролёт четвертого этажа, который стремительно исчезал в языках пламени.
– Помоги…те… кто-нибудь…– донёсся до меня чей-то болезненный, призывный стон. Я обернулся.
Совсем недалеко, у обрушившейся стены, придавленная тяжёлой, обгоревшей балкой лежала Стася. Быстро наступающая стена огня разгоняла мрак, и потому я отлично всё видел.
Я подполз ближе. Балка передавила ей ноги, начисто лишая возможности двигаться. А огонь подбирался всё ближе.
– Прошу, не оставляйте меня здесь…одну… – Она намертво уцепилась за мою руку. По её перемазанному сажей лицу текли слёзы, в светло-голубых, широко раскрытых глазах плескались мольба и бесконечный страх. – Помоги, умоляю…Не бросай…Я не хочу…
Страшный надрыв слышался в её голосе, она дрожала, как осиновый лист. Мимо нас наверх, по лестнице, проползло несколько человек.
Если бы меня спросили, кто лежит передо мной, я бы не ответил. Потому что просто не знал. Сейчас о помощи меня просил не тот человек, который с жестоким садизмом бил меня по лицу. Кто-то другой.
– Ты чего встал? – окликнул меня Евстафьев. – Идём!
Я повернулся в сторону огненной стены, и не смотря на невыносимый жар, меня пробрало до костей. Я вдруг понял, что этот момент разделит мою жизнь на «до» и «после».
Я смотрел на Стасю, она – на меня…
«Месть или человечность?»
– Коля, уводи их.
«И против самого себя мне было не пойти…»
– Ты что, рехнулся? Брось! – рявкнул Евстафьев, накинувшись на меня с холодным бешенством. – Хочешь свою жизнь по ветру пустить? Ради неё?!
– Ты теряешь время, – Я схватил его за плечо. – Всё уже решено – тебе меня не переубедить.
Коля гневно посмотрел на меня. Затем на сжавшихся позади девчонок.
– Быстрее! – срываясь, прохрипел я. – Огонь вот-вот отсечёт выход! Выведи их отсюда.
– Идиот, – Коля встряхнул меня, как покрывало. – Дай обещание, что уйдешь отсюда живым и здоровым, и мы ещё встретимся. И рулон туалетной бумаги принесешь.
– Обязательно, – Непрошеная улыбка растянула мои губы. – Ещё и освежитель в придачу.
Евстафьев крепко обнял меня. У самой лестницы он оглянулся – и столько тревоги было на его дрогнувшем, вечно спокойно-мрачном лице, что у меня поневоле все сжалось внутри. Спустя мгновенье он скрылся из виду.
Теперь назад пути не было. Счет пошёл на секунды, и моя жизнь, как и жизнь Стаси теперь зависела только от меня.
Я подскочил к придавленной девушке, которая тут же намертво уцепилась за меня. Не обращая внимания на её лепет, я быстро обмотал ей рот и нос туалетной бумагой – на её недоуменный взгляд я только уверительно кивнул.
После я принялся непосредственно за балку. Однако, только прикоснувшись к ней, я тут же отдернул руки – балка была горячей. И самое главное – ужасно тяжелой. Наскоро обмотав руки пиджаком, я, нечеловечески напрягаясь, попробовал хоть немного сдвинуть с места эту махину.
«Видно, мало каши ел», – Мой затравленный взгляд заметался в поисках решения.
– Т-ты куда?! Стой!!!
– Не лезь! – Я довольно грубо освободился от цепкой хватки Стаси. – Я здесь, рядом…
– Не уходи… прошу, не уходи, – Каждое слово, сама интонация, с которой она просила меня, были пропитаны таким страхом, такой брошенной безнадежностью и мольбой, что моё сердце вмиг разбухло от нахлынувшей жалости.
Я молча принялся тягать балку, пытаясь, если не приподнять, то хотя бы сдвинуть с места. Стася лишь стонала и плакала, когда я резко двигал этой обгоревшей махиной.
Раздавшийся наверху треск заставил меня вжаться в пол – охваченные огнём полуобгоревшие обломки посыпались на меня. Стена огня приблизилась, дышать становилось практически нечем. Я задыхался удушливым смогом, мои лёгкие выворачивало наизнанку. Что есть силы я вцепился в балку, в последнем отчаянном порыве пытаясь спихнуть её, но…
– Больно… – царапая пол, Стася всхлипнула.
Огонь был уже совсем близко.
А я ничем не мог помочь придавленной девушке. И сейчас мой разум ясно, с присущей ему жесткостью, это осознал.
Трясущимися от адреналина руками я утёр пот со лба. Пару секунд я тупо сидел на горячем полу, сжимая и разжимая натруженные, обожжённые руки. Я был абсолютно бессилен перед огненной смертью, зависшей над нами. А она все неумолимо, пожирая сантиметр за сантиметром почерневших стен, приближалась к придавленной Стасе. А затем…
– П-помоги мне, пожалуйста, – Руки Стаси вцепились в мои плечи. Взгляд светло-голубых, словно прихваченных льдом глаз был переполнен мольбой и ужасом. – Прошу…
«А затем огонь медленно подберется к ней, и сожрёт каждый миллиметр её кожи», – Несмотря на жар вокруг, я похолодел от ужаса. – «И она будет умирать здесь абсолютно одна…»
– Я помогу тебе, – Я крепко прижал Стасю к себе. Она уткнулась мне в грудь, давясь в рыданиях. – Помогу…
Решение пришло мгновенно. Я не мог спасти Стасю. Но и оставлять её здесь, придавленной балкой – значит, обрекать её на страшную и мучительную смерть, нечеловеческие муки. И девушка, которую я сейчас обнимал, их была недостойна. Но была достойна милосердия.
Я нащупал валяющийся неподалёку кирпич, выпавший из разрушенной стены. Огонь уже начал лизать край балки, пахнуло нестерпимым жаром.
Обнимая девушку ещё крепче, я занёс руку над её головой…
– Спасибо тебе, – неожиданно твёрдо и прямо сказала она.
Кирпич опустился на голову Стаси. А затем ещё раз.
Меня едва не вывернуло наизнанку, когда я вновь посмотрел в сторону балки. Отшатнувшись, дрожа и спотыкаясь, я пополз вдоль стены.
Когда я дополз до кабинета домоводства, меня всё-таки вырвало. Шатаясь и падая, я взялся за стул и выбил все окна в кабинете. После чего, как заведённый, принялся крутить верёвки из штор и тряпья.
Утерев со лба пот, я проверил крепость веревки, привязанной к батарее. Глубоко вздохнул, шагнув на подоконник. Мозг отключился – сейчас за меня думали исключительно руки.
Позади, выживая меня из кабинета, полыхал пожар. Впереди – четыре этажа вниз.
Опираясь на стену, я цепко держался за веревку. Всё ниже, и ниже… Миновав третий этаж, я, нащупав ногой подоконник, смог немного передохнуть. Посмотрел вниз – высота всё ещё была приличной. Аккуратно оттолкнувшись от выступа, я продолжил спускаться.
Раздавшийся сверху треск вызвал во мне всплеск тупого равнодушия. Я начал стремительно падать вниз, прямиком на натянутый добровольцами брезент.
Дальше все было словно в тумане – кто-то гладил меня по голове, говорил что-то одобрительное, затем скрип каталки, кислородная маска на лицо. Наконец машина скорой помощи, за закрывшимися дверями которой исчезли и горящая школа, и собравшаяся толпа, и аварийные огни пожарных машин…
7.
Первым, что я увидел, когда пришёл в себя – облупленную стену. Не самое лучшее, что хотелось бы видеть при пробуждении. Я не знал, ни где я, ни сколько времени прошло, ни как я сюда попал. Да и вопрос «кто я?» теперь вставал обрушенной, полуобгоревшей балкой поперёк горла. Руки болезненно сжало – страшная боль раскатилась по всему телу. Я застонал. А боль все не унималась – меня словно жгли заживо.
Скрипя зубами, я заметался взглядом по палате и, наконец, нашёл, что искал – небольшой пульт с кнопкой для вызова медсестры. Хрипя и кашляя, как дырявая калоша, я давил на пульт что было силы до тех пор, пока на пороге не показалась медсестра.
– Воды… пожалуйста… – Сорвалось с моих спекшихся губ.
Вскоре подошёл врач. И так началось моё возвращение в мир живых. Мне меняли повязки, лили раствор, буквально закалывали антибиотиками, чтобы ожоговая болезнь не завершила дело, начатое огнём. И я «горел». Я плакал от боли, потому что на мне не было живого места, не мог спать ночами, пока мне не дарили укол обезболивающего, метался по кровати.
Заплаканное лицо матери, до этого плакавшей по мне, как по мёртвому, а теперь плакавшей вдвое больше, но уже как по живому. Отец, шутя, даже предложил её слезы мне вместо раствора в капельницу лить, но все больше он часами молча сидел рядом со мной, изредка тяжело вздыхая. А затем, кинув своё извечное прощальное: «Давай, сынок, выздоравливай, ещё вся жизнь впереди», уходил. Туда, в другой мир, продолжающий жить своей жизнью, в отличии от моего замкнутого «облупленного» мирка. Жизнью, в которой уже не было места ни Блинову, ни Алтуфьевой, ни Стасе.
А когда боль от ожогов прошла, я остался наедине со своими мыслями. Мрачно считая трещины на стене, я осознал, что убил человека, свою ровесницу. Пусть и принесшую в мою жизнь столько грязи, что вовек не отмыться, пусть и изрядно поломавшую мою психику, но человека. «Как так получилось?» – спрашивал я себя вновь и вновь, ворочаясь бессонными ночами. Как во мне хватило сил убить себе подобного? Случайность? Может быть, так сложилась ситуация, а пожар послужил катализатором?
В любом случае, на моих руках была кровь. Другой вопрос, который я задал себе как-то в одно утро – а почему она была мною пролита?
И что-то внутри меня безошибочно подсказало: нет, это было не убийство, а милосердие. И пусть совесть ещё долго мучила меня по ночам, я прекрасно осознавал, что этот выход был единственно верным. Более того – навсегда оставившем отпечаток на моей восемнадцатилетней душе. Впрочем, как и любой выбор в этой жизни.
***
– Как твои дела, Гриша?
Добрая улыбка на губах штатного психиатра Валерии Семёновны, как всегда, встретила меня. Я никак не мог разгадать – искренней она была или «рабочей», как многолетняя издержка профессии? Честно сказать, даже не знаю, почему меня это так волновало – рада она была меня видеть или нет, но вот улыбка…
– О чём задумался? Поделишься со мной? – Она аккуратно присела на край кровати. Поудобнее перехватила карандаш, поправив модный пиджак.
– Да так, ничего интересного, – отведя взгляд, ответил я. Валерию Семёновну прикрепило к нам, выжившим при пожаре, МЧС. Её визиты являлись, как полагали вышестоящие инстанции, важными «точками соприкосновения с травмированной психикой учеников». Все это имело целью полное излечение и возвращение к привычной жизни пострадавших при пожаре школьников. Я на этот счёт был другого мнения.
– Оу, ну ладно, – Она вновь по-доброму улыбнулась немного пухлыми губами. – Как твоё самочувствие? Как спалось?
– Плохо.
– Что такое? – С неподдельной тревогой в голосе сказала она. – Что случилось?
– Мне снятся кошмары, – Мой натянутый, как струна, голос дрогнул. Очередная бессонная ночь пролегла под моими глазами тёмными тенями.
– Тебе снится пожар?
– И он тоже.
Я прикрыл глаза.
Стон и скрежет горящей школы. Вопли о помощи и надсадный, выжигающий лёгкие кашель. Протянутая ко мне рука.
«Прошу, не оставляйте меня здесь…одну…»
Ужас в голубых девичьих глазах, спутанные каштановые волосы…
«Умоляю…»
Полуобгоревшая балка, горячий, шершавый кирпич…
– Гриша!
Я вздрогнул, откинувшись на стену, пребольно ударившись затылком. Затравленно я уставился на обеспокоенно склонившегося надо мной психиатра.
– Прости, я не хотела тебя напугать! – С материнской жалостью она ласково гладила моё плечо.
– Нет-нет, всё в порядке, – бормотал я, съезжая на подушку. Руки ощутимо подрагивали.
Некоторое время мы молча сидели друг напротив друга. Я, цепко сжав края одеяла, и она, глядя куда-то в сторону.
– Прости, я не должна была бередить твою рану, – наконец, с тяжким вздохом вырвалось из Валерии Семёновны. – То, что ты и другие ребята пережили – сможет не каждый. Но нельзя жить кошмарами. Надо дать время…
– Валерия Семёновна, а можно вопрос? – перебил я её.
– Конечно, Гриша.
– Скажите, грань дозволенного – она, какая?
– Грань дозволенного? – судя по удивленному лицу психиатра, такого вопроса она не ожидала. Ненадолго задумавшись, женщина, отложив блокнот и ручку, ответила:
– Грань дозволенного – она для каждого своя. Для кого-то непозволительно украсть из магазина яблоко, а для другого убийство – сущий пустяк.
Я мысленно напрягся.
– Это всё сугубо зависит от человека, от его личности и условий, окружающих его, – Валерия Семёновна отвела взгляд, глядя в окно, за которым горело яркое январское солнце, визжащим гулом кричала неспокойная Москва. – Ведь порой и в тихом омуте водятся черти, и тот, кого замучает совесть за взятую без спроса конфету, сможет запросто убить кого-нибудь при определенных условиях. И грань дозволенного, за которою переступать для него было жёстким табу и бесчеловечным, на первый взгляд, поступком, отодвинется далеко…
– Валерия Семёновна, мне надо побыть одному, – наконец, смог выдавить я.
– Конечно, Гриша, конечно! – Штатный психиатр, тряхнув чёрными, как вороново крыло, волосами, поспешно встала. – Не зацикливайся на своих кошмарах – всё это уже позади. Ты здоровый, молодой, красивый парень, целая жизнь впереди!
– Да, точно, – я вяло улыбнулся в ответ. Мои мысли были уже далеко отсюда.
– И помни – если захочешь поговорить, просто дай знать, – Уже у самого входа сказала она. – В любое время дня и ночи – я на связи! Ну, не скучай!
Улыбнувшись напоследок, она скрылась за дверью.
***
Потянулись дни. Пламя того пожара уже давно было потушено, но во мне огонь полыхал до сих пор. И никакими брандспойтами его было не потушить. Новости снаружи доходили редко – врачи строго настрого запретили родителям и всем остальным рассказывать нам подробности, новости, да и вообще как-то упоминать про пожар. Однако, это не мешало мне просматривать пестрящую «помним-любим-скорбим» ленту социальных сетей, «мёртвые страницы» знакомых и незнакомых мне людей, своих одноклассников, добрая половина которых сгорела в том огне. Ну, или как бы выразились силовые и охранные структуры – «пропавшие без вести».
Но они не пропали – они остались лежать под завалами обгоревшими до костей трупами. И невозможно было узнать, убил ли Стасю – чей обугленный труп отыскали не сразу – кирпич, выпавший из прогоревшего перекрытия, или кто-то приложил к этому свою руку. Все следы надёжно замёл огонь.
«Был в сети пару дней назад…», – Ни Коля, ни Анюта Семиглазова так и не появились в онлайн, и в моей душе постепенно росла тревога. Я просил у отца разузнать что-нибудь о своих друзьях, но отец лишь плечами разводил – списки погибших и пропавших без вести постоянно обновлялись, страшная неразбериха творилась и в ожоговых отделениях всей Москвы.
«Я постараюсь по максимуму, сынок», – уверил меня папа. – «Разыщутся твои друзья, не переживай…»
Самому отцу приходилось разрываться на два фронта – его жизнь теперь проходила между моей больничной палатой и судом. Дело постепенно принимало положительный для нас оборот – Блинову, потерявшему сына, стало не до судебных дрязг. Да и его самого в скором времени подвели под суд – всплыло дело о распиленном бюджете сигнализации. Вдогонку шло наше дело, что ещё быстрее определяло его судьбу.
Я читал тысячи тысяч комментариев-соболезнований, смотрел похоронную церемонию, видел опухших от слёз, почерневших родителей погибших, попавших в объективы жадных до чужого горя камер. Очень часто натыкался на сделанные по пожару мемы – кто-то находил произошедшее смешным. И таких было немало, что неудивительно – человечество, обосновавшись в интернете, уже давно смеялось над чем обычно не смеются.
Я постоянно прокручивал в голове каждый миг, проведенный в пожаре, от начала до момента, когда угоревший от чада и копоти, я упал на руки пожарных.
– Пап, – Как-то раз позвал я сидящего рядом отца.
– Что такое, Гринь?
– У тебя курить есть? – как-то неуверенно сказал я. А затем уже окрепшим голосом повторил. – Мне надо.
Смерив меня удивленным, но понимающим взглядом, отец достал из кармана пачку «Мальборо». Ходить я уже мог, и с отцовской помощью мы выбрались на балкон, где отец научил меня, как правильно «смолить».
Вдыхая и выдыхая никотиновый дым, из раза в раз я задавался вопросом – а стоило ли? И не находил ответа.
Пока однажды в дверь моей палаты не постучали.
– Войдите, – сказал я.
Дверь неспешно открылась, и на пороге показался тот, кого увидеть я ожидал меньше всего. Меня охватил жуткий, необъятный страх – на пороге стоял Ясенев-старший, отец Стаси.
Он стоял, нетрезво покачиваясь, теребя лацкан своего пиджака. Горе состарило его – опухший от алкоголя, с блуждающим взглядом, стоял он потерянный в дверях, состарившись лет на двадцать. От былой величавой стати, уверенности «хозяина жизни» не осталось и следа – в палату вошёл убитый горем человек, окончательно потухший и побитый сединой. В руках он держал пакет.
Меня крутило. Смешанные чувства бурлили внутри меня ядрёной смесью из забитого страха, а также острой, накатившей жалостью к этому человеку. Животный ужас заставил меня вжаться в кровать. А тем временем, Ясенев подошёл к моей кровати.
– Я присяду? – тихо спросил он.
Я, не в силах связать и двух слов, кивнул.
Он тяжело осел на скрипнувший стул, вздохнул.
«Как же Стася была похожа на своего отца!» – поневоле глядя в голубые, точно покрытые льдом глаза, подумал я.
– Привет, Григорий.
– Здравствуйте, – машинально сказал я.
– Я тут тебе принёс вот… – Он поднял пакет. – Апельсинов, манго, нектаринов всяких, да… Ты кушай, угощайся.
– Спасибо большое, – Я взял в руки нектарин, да так и забыл про него, глядя в потухшие глаза пропахшего алкоголем Ясенева.
– Я…моя дочь, Стася… Она… – Он говорил урывками, глядя куда-то в пространство. – Она до сих пор числится пропавшей без вести…
Я был потрясен, каково было различие между тем Ясеневым, грозившимся оторвать мне голову тогда, в кабинете директора, спокойным и властным, и Ясенева, который сейчас сидел передо мной. Разбитый, пропитый горем отец, желающий узнать хоть что-нибудь про свою дочь… На смену страху, во мне медленно поднималась горечь и жалость.
«Раньше надо было за своей дочуркой присматривать!», – горько усмехаясь, думал я. – «А сейчас уже слишком поздно».
– Ты с ней в одном классе был, я знаю, – Внезапно, устремив свой полный боли взгляд на меня, сказал он. – И я знаю, что у тебя с ней было не все хорошо, и я с тобой тоже не в самых хороших отношениях был, но…
Он замолчал, переводя дух.
– Прошу тебя, как отец, – С надрывом обратился он ко мне. – Скажи мне, что с моей дочерью? Одна из ваших одноклассниц сказала, что её передавило балкой и ты остался ей помочь…
Он захлебнулся словами, замолчав. И на сей раз уже надолго. Я не торопил.
– Скажи, что с ней стало? – Он застыл, в ожидании глядя на меня. По его щеке катилась слеза. – Я приму любую правду.
– Я пытался ей помочь, – Нелегко мне дались эти слова. – Но…я не смог…
– Я понимаю, – Почерневший, Ясенев встал. Вся жизнь, та крохотная надежда на чудо, что ещё теплилась в этом убитом горем человеке, потухла окончательно. Положив руку мне на плечо, он продолжил. – Это не твоя вина, парень. Не твоя…
Тяжёлой поступью он дошёл до двери.
– Ты это, на фрукты налегай, – Голос мужчины был пуст. – Тебе поправляться надо. Как поправишься – приходи ко мне. Я там, в пакете, визитку оставил. И это, – Он словно споткнулся на ровном месте, окончательно сорвавшись в пучину горя, и уже совсем прибито сказал. – Спасибо тебе.
Дверь аккуратно закрылась.
***
– Слушай, мне, конечно, неловко у больного что-то спрашивать, но у тебя сигаретки не будет?
Я искоса посмотрел на «Димедрола», после чего протянул ему пачку.
– Дай Бог тебе здоровья!
Мы стояли и курили на больничном балконе. Январь в этом году выдался снежным – снег валил, не переставая уже неделю, укрывая Москву белоснежным покрывалом.
– Ух, хорошо! – прикуривая, Мишка глубоко затянулся. – А то «Явой» не сильно сыт будешь, а денег черт наплакал! – Димедрол довольно крякнул. – Зато ты теперь у нас «погорелец»! Тебе сколько там материальной помощи отстегнули, а?
– Столько не живут, – Я зябко поёжился. Ожоги, по большей части, уже все зажили, но из больницы меня было решено пока не выпускать. Уж не знаю, с чем это связано – с жалостью к нашему посттравматическому синдрому или ещё почему-то, мне сейчас в школу не хотелось совершенно.
– У, скрытничаем, значит! Ну ладно, право твоё, – Мишка внезапно посерьёзнел. – После того дерьма, что тебе довелось пережить, я не удивлюсь. Да я и сам чему-либо перестал удивляться – с того момента, как из школы покурить вышел. И ведь всегда из лени у пожарного входа курил, а тут нате – захотелось на мороз, воздухом подышать. И вернулся я уже к пепелищу…
– Подхожу я, значит, да ещё и себя по дороге матерю: «Захотелось, придурку, воздухом подышать! Ну на, дыши, снегом в табло!» Несусь, и тут вижу дым, прям от школы, – продолжал рассказывать «Димедрол». – Ну, я втопил, добегаю – народу уже видимо-невидимо, а школа полыхает, как костёр! Все орут, гул от огня стоит… – Дементьев как-то нехорошо замолчал, уставившись в пространство. – Я вообще не догонял, что я и где я. Бреду по этой толпе, зачем-то к самому пожару лезу, в эпицентр, и тут наталкиваюсь на нашу мымру-директрису. Стоит она, фарами хлопает, в самом настоящем, как говорится, шоке. И тут, как назло, мне прям позарез курить захотелось…
Я изумленно изогнул бровь, а Димедрол, яростно замахав головой, продолжил:
– Ну, от такого-то как не захотеть курить?! Нащупал я пачку, от этого ужаса не отрываясь, сигарету вставил, а зажигалку никак найти не могу, хоть тресни! Вывались поди, сука, когда я до школы топил… – Мишка глубоко, до кашля, затянулся. – Ищу-ищу – нет зажигалки. А курить прям до остервенения…Вот тут я и говорю, к мымре нашей обращаясь: «Марина Евгеньевна, у вас огоньку не найдётся?»
Давясь от душившего меня смеха, я облокотился на перила, а Мишка, оправдываясь, затараторил:
– Братан, я сам не в порядке был! У меня у самого голова кругом шла, вот и ляпнул. Но ты бы видел, что с нашей директрисой стало! – Димедрол перевёл дух. – На скорой увозили, да…
Отсмеявшись, мы замолчали, на сей раз уже надолго. Дементьев сосредоточенно курил, я смотрел на падающий снег, как будто и не было этого заливистого смеха. Каждый думал о чём-то своём.
– А её всё-таки сняли с должности. – Наконец, продолжил Мишка. Его голос стал отрывистым, злым. – И сейчас над ней суд идёт. Выигрышный, само собой – она ничего и не отрицает. Сдала она сильно, поблекла вся, выцвела, как пакля, от шевелюры только волосы на лобке остались, и те скоро вывалятся! – В глазах Димедрола полыхнул недобрый огонь. – Это ведь она, сука, сигнализацию с нашим участковым поделила, и лестницу всяким хламом заставила. Участкового Блинова, кстати, тоже выстегнули…
– Столько из-за неё ребят хороших погибло, – Голос Мишки стал совсем тихим. – Анька Семиглазова, Олька, староста наша…
Я остолбенел. Сердце бешено застучало в груди, земля так и норовила вырваться из-под ног. А между тем, Димедрол говорил, и его слова гулко отдавались в моих ушах.
– Долофеев, Евстафьев…
– Ты что, бредишь?! – Я схватил его за ворот куртки, хорошенько тряхнув. – Что ты такое несёшь?!