Уильям Мейкпис Теккерей
Базар житейской суеты. Часть 3
Глава XXXVII
Стѣснительныя обстоятельства благороднаго семейства
Юный Джорджъ Осборнъ поскакалъ, если не ошибаемся, отъ Рыцарскаго моста въ Фольгемъ, но западной дорогѣ; пріостановимся и мы въ этомъ живописномъ предмѣстьи, и постараемся навести необходимыя справки относительно пріятелей и пріятельницъ, оставленныхъ нами на Аделаидиныхъ Виллахъ.
Что сталось съ мистриссъ Эмми послѣ ватерлооскаго погрома? Живетъ ли она? Цвѣтетъ или увядаетъ? Куда дѣвался майоръ Доббинъ, котораго кабріолетъ еще такъ недавно стоялъ у воротъ скромной дачи? Нѣтъ ли каимхъ новостей о сборщикѣ податей и пошлинъ въ Богли-Уолла?
Какъ не быть? Есть. Достойный нашъ другъ и пріятель, Джозефъ Седли воротился въ Индію весьма скоро послѣ своего бѣгства изъ бельгійской столицы. Въ ту пору, кажется, уже окончился срокъ его отпуска, или, очень могло статься, жирный толстякъ боялся не совсѣмъ пріятной встрѣчи съ нѣкоторыми свидѣтелями его ватерлооскаго побѣга. Какъ бы то ни было, Джозефъ Седли отправился къ своей должности въ Бенгалію, вскорѣ послѣ того; какъ Наполеонъ занялъ свого резиденцію на островѣ Св. Елены, гдѣ сборщикъ податей и пошлинъ имѣлъ удовольствіе видѣть его собственными глазами.
Изъ расказовъ мистера Седли на бордѣ купеческаго корабля, становилось очевиднымъ для всѣхъ и каждаго, что онъ уже не первый разъ въ своей жизни встрѣчался съ знаменитымъ Корсиканцемъ; и что онъ даже чуть не взялъ его въ плѣнъ при горѣ Сен-Джона. У него вертѣлись на языкѣ тысячи военныхъ анекдотовъ. Онъ зналъ позицію каждаго полка, и взаимныя потери обѣихъ армій. Онъ не думалъ запираться, и даже утверждалъ положительно, что самъ принималъ весьма дѣятельное участіе въ этихъ побѣдахъ, потому-что находился безотлучно при англійскомъ войскѣ, и привозилъ депеши для герцога Веллингтона. Онъ описывалъ, что герцогъ дѣлалъ и говорилъ въ каждый моментъ критическаго дня ватерлооской битвы, съ такимъ точнымъ и яснымъ знаніемъ всѣхъ мыслей, чувствъ и поступковъ его свѣтлости, что не могло быть и тѣни сомнѣнія, что мистеръ Джой присутствовалъ лично въ тотъ день при особѣ знаменитаго вождя. Имя его, правда, никогда не упомналось въ публичныхъ документахъ, относившихся къ побѣдѣ, но это собственно произошло оттого, что его, какъ довѣренную особу при герцогѣ, не допустили въ ту пору дѣйствовать съ оружіемъ въ рукахъ. Продолжая такимъ-образомъ расказывать обо всѣхъ этихъ подробностяхъ, мистеръ Джозефъ Седли уже самъ начиналъ вѣрить искренно, душевно, что онъ былъ однимъ изъ первостатейныхъ героевъ на поляхъ Ватерлоо. Неизбѣжнымъ слѣдствіемъ такой самоувѣренности было то, что онъ производилъ нѣкоторое время оглушающее впечатлѣніе на всѣхъ своихъ слушателей въ Калькуттѣ, и его называли не иначе, какъ ватерлооскимъ Седли, впродолженіе всего его пребыванія въ Бенгаліи.
Векселя, данные Ребеккѣ за покупку двухъ несчастныхъ рысаковъ, были выплачены сполна, и безъ всякихъ отговорокъ, агентомъ мистера Джоя. Онъ никогда не заикался ни полсловомъ объ этомъ знаменитомъ торгѣ, и никто не знаетъ заподлинно, что сталось съ этими лошадьми, и какимъ-образомъ мистеръ Джой отвязался отъ нихъ, или отъ мосье Исидора, своего бельгійскаго слуги. Мы знаемъ однакожь, что мосье Исидоръ осенью 1815 года продалъ на валеньенскомъ рынкѣ сѣрую лошадку, принадлежавшую вѣроятно Джою.
Лондонскіе агенты Джоя получили приказаніе выдавать ежегодно родителямъ его, въ Фольгемѣ, по сту-двадцати фунтовъ, и эта сумма составила главнѣйшій источникъ дохода для несчастныхъ стариковъ. Мистеръ Седли, повидимому, не падалъ духомъ; но всѣ его спекуляціи и расчеты послѣ банкротства рѣшительно неудавались. Онъ пробовалъ торговать виномъ, углями, дѣлался комиссіонеромъ разныхъ обществъ; но ни угли, ни вино, ни комиссіи не поправляли разстроенныхъ дѣлъ. Предпринимая какую-нибудь новую торговлю, мистеръ Седли печаталъ великолѣпныя объявленія, разсылалъ ко всѣмъ друзьямъ и знакомымъ блистательныя программы, заказывалъ новую мѣдную дощечку для своихъ дверей, и говорилъ въ пышныхъ выраженіяхъ о несомнѣнной надеждѣ скораго обогащенія. Но фортуна уже никогда не возвращалась къ слабому старику. Старинные пріятели и друзья, одинъ за другимъ, оставили банкрота Седли, и никто не обнаруживалъ особаго желанія покупать у него дорогіе угли и прескверное вино. Каждое утро продолжалъ онъ ходить въ Сити; но изъ всѣхъ существъ въ мірѣ, одна только жена его еще вѣрила, что у него тамъ важныя дѣла на биржѣ. Къ обѣду возвращался онъ домой, и по-вечерамъ неизбѣжно отправлялся въ клубъ или трактиръ разсуждать на досугѣ о ежегодномъ бюджетѣ Трехъ Соединенныхъ Королевствъ. Весело было слушать, какъ старикъ ворочалъ тысячами мильйоновъ, сводилъ дисконты, ажіо, и говорилъ о томъ, что подѣлываетъ баронъ Ротшильдъ, и какъ идутъ дѣлишки у братьевъ Берингъ. И обо всѣхъ этихъ вещахъ разсуждалъ съ такою удивительною смѣлостью, что всѣ обычные посѣтители клуба (аптекарь, гробовщикъ, обойщикъ, архитекторъ, приходскій писарь и мистеръ Клеппъ, старинный нашъ знакомый) начинали питать невольное уваженіе къ старому джентльмену.
– Да, господа, бывали на моей улицѣ праздники – да еще какіе! неизбѣжно говорилъ онъ всѣмъ и каждому, кто присутствовалъ въ общей залѣ. Оно, впрочемъ, если сказать правду, мы знаемъ и теперь; гдѣ раки то зимуютъ. Сынъ мой, судари мои, президентствуетъ, въ настоящую минуту, въ Бенгаліи, въ качествѣ главнаго судьи при Рамгунгѣ, и получаетъ, съ вашего позволенія, четыре тысячи рупій ежемѣсячнаго дохода. Дочь моя ужь давно бы могла быть полковницей, если бы захотѣла. Мнѣ стоитъ только присѣсть, да настрочить векселёкъ отъ имени моего сына, бенгальскаго судьи, судари мои, и Ротшильдъ завтра же пришлетъ мнѣ десять тысячь фунтовъ чистаганомъ. Но я не хочу этого. Да и незачѣмъ. Надлежитъ, судари мои, хранить фамильную гордость.
На грѣхъ мастера нѣтъ. Вы и я, любезный мой читатель, можемъ современемъ испытать бѣдственную участь этого старца; развѣ мало у насъ пріятелей, окончательно раздружившихся съ фортуной? Какъ знать? Прійдетъ, можетъ быть, пора, когда счастіе отступится и отъ насъ: духъ нашъ ослабѣетъ, силы упадутъ, энергія исчезнетъ, и мѣсто наше на подмосткахъ житейскаго базара займутъ люди лучшіе, поколѣніе свѣжее и молодое. Смиренно мы уступимъ имъ дорогу, и снизойдемъ въ послѣдніе ряды. Тогда ближній вашъ, быть-можетъ, съ гордостью отвернется отъ васъ, или, что въ мильйонъ разъ хуже, снисходительно и съ покровительствующимъ видомъ протянетъ вамъ свою пару пальцевъ и, какъ-скоро вы обернетесь къ нему спиною, онъ скажетъ съ запальчивымъ презрѣніемъ: «вотъ онъ, безталанный горемыка! Сколько надѣлалъ онъ безразсудныхъ промаховъ въ своей жизни! Сколько выпустилъ изъ рукъ счастливыхъ случаевъ къ поправленію своихъ обстоятельствъ!»
Очень хорошо, милостивые государи. Я держусь собственно того мнѣнія, что коляска съ четверкой вороныхъ и три тысячи фунтовъ годового дохода едва-ли составляютъ главнѣйшую и существенную цѣль существованія нашего на сей землѣ. Если тутъ иной разъ цвѣтетъ и благоденствуетъ какой-нибудь шарлатанъ съ пустымъ пузыремъ на плечахъ, вмѣсто разумной головы; если какой-нибудь кувыркающійся паяцъ перебиваетъ весьма часто дорогу благороднѣйшему, умнѣйшему и честнѣйшему изъ насъ, то чортъ бы побралъ эту коляску съ четверкой вороныхъ, и я ужь лучше стану ходить пѣшкомъ и глодать черствую корку хлѣба въ твердой увѣренности – о; любезный собратъ мой! что дары и наслажденія житейскаго базара не стоятъ, собственно говоря, даже моего мизинца… Но мы ужь, кажется, выступили слишкомъ далеко изъ предѣловъ нашей исторіи.
Обстоятельства еще могли бы поправиться, еслибъ мистриссъ Седли была женщина съ энергіей и проницательнымъ умомъ. Какъ-скоро мужъ ея обанкротился, ей бы слѣдовало, по моему мнѣнію, нанять большой домъ, и прибить на окнахъ объявленіе, что вотъ, дескать, такая-то особа отдаетъ для холостыхъ джентльменовъ весьма удобные покойчики внаймы съ прислугой, мебелью и со столомъ. Старикъ Седли могъ бы, въ такомъ случаѣ, разыгрывать съ большимъ успѣхомъ скромную роль мужа хозяйки за общимъ столомъ; онъ былъ бы, въ нѣкоторомъ смыслѣ, титулярнымъ лордомъ и намѣстникомъ, опекуномъ, супругомъ и кухмистеромъ, словомъ сказать – истиннымъ бульдогомъ съѣстного заведенія. Мнѣ случалось видѣть на своемъ вѣку джентльменовъ очень умныхъ и благовоспитанныхъ, съ блестящими надеждами, изящными манерами и притязаніямй на знаменитость: въ молодости они путешествовали по всѣмъ ресторанамъ и трактирамъ, кутили очертя голову и держали на своихъ псарняхъ богатѣйшія своры собакъ для джентльменской охоты; но потомъ, въ лѣта зрѣлаго мужества, укротивъ буйные порывы сердца и ума, они смиренно рѣзали баранину за столомъ какой-нибудь брюзгливой хрычовки, и даже гордились тѣмъ, что президенствовали за этимъ столомъ. Но мистриссъ Седли, къ великому сожалѣнію, не имѣла духа ниспуститься до этой дымной сферы, и ей не приходило въ голову, чтобъ такая особа, какъ она, могла печатать о себѣ объявленія въ газетѣ Times. Безропотно возлегла она на пустынномъ берегу, куда выбросила ее бурная фортуна, и – каррьера старой четы кончилась однажды навсегда.
Не думаю, впрочемъ, чтобъ старикъ и старушка были положительно несчастны. Они только ужь черезчуръ подняли носъ и загордились въ своемъ паденіи гораздо больше; чѣмъ въ эпоху процвѣтанія и славы. Мистриссъ Седли была всегда великою персоной для домовой хозяйки, мистриссъ Клеппъ; когда она спускалась въ ея нижній департаментъ, или проводила съ нею время на кухнѣ. Рѣзвая дѣвушка-ирлаидка, Бетти Фленегенъ, служила особымъ предметомъ наблюденія для мистриссъ Седли. Ленты и шляпки миссъ Бетти, ея назойливость и праздность, ея безмѣрная расточительность кухонныхъ ножей, неумѣренное потребленіе сахару, чаю и такъ далѣе, занимали и забавляли хлопотливую старушку почти въ такой же степени, какъ дѣянія ея прежней домашней челяди, когда были у ней и Самбо, и кучеръ, и грумъ; и каммердинеръ, и ключница, и горничная, и судомойка – и цѣлый полкъ домашнихъ слугъ и служанокъ, о которыхъ мистриссъ Седли любила говорить разъ по сту въ день. Но кромѣ дѣвушки-ирландки, мистриссъ Седли предоставила себѣ и право, и обязаныость подвергать своему строгому суду всѣхъ дѣвокъ и служанокъ; имѣвшихъ жительство на Виллахъ Аделаиды. Она знала притомъ, аккуратно или нѣтъ, тотъ или другой жилецъ выплачиваетъ свои квартирныя деньги, и какъ вообще ведетъ себя семейство этого жильца. Съ негодованіемъ отступала она въ сторону, когда мимо проходила актрисса, мистриссъ Ружмонтъ, съ своей безпутной семьей, и высоко задирала голову, когда мистриссъ Пестлеръ, аптекарша и докторша, проѣзжала мимо ея воротъ въ докторской одноколкѣ своего супруга. Весьма часто вступала она въ продолжительную бесѣду съ мелочнымъ лавочникомъ относительно доброкачественности брюквы и рѣпы, составлявшей любимое кушанье ея супруга. Нерѣдко она дѣлала визиты въ лавку мясника, который могъ вѣроятно продать сотню быковъ гораздо скорѣе чѣмъ, мистриссъ Седли покупала у него баранину и говяжье филе для своего жареного. Въ дни воскресные и праздничные, мистриссъ Седли, сообщивъ извѣстныя наставленія относительно приготовленія картофельнаго соуса, наряжалась въ свое лучшее платье, слушала обѣдню, и вечеромъ неизмѣнно читала нравственныя сочиненія Блера.
Въ эти дни, мистеръ Седли, свободный отъ своихъ обычныхъ занятій на биржѣ и въ Сити, съ наслажденіемъ водилъ маленькаго Джорджа въ окрестные парки и кенсингтонскіе сады, гдѣ смотрѣли они на солдатъ, бродили по берегу пруда и кормили утокъ. Джорджъ очень любилъ красные мундиры, и дѣдушка расказывалъ ему, какъ нѣкогда его отецъ былъ зпаменитымъ воиномъ. Онъ познакомилъ его со многими сержантами, имѣвшими на груди знаки отличія за ватерлооскую битву, и старый джентльменъ съ гордостью рекомендовалъ имъ малютку, какъ сына капитана Осборна, умершаго славной смертью въ славный день восемьнадцатаго іюня. Въ первыя двѣ или три прогулки, юный Джорджъ наслаждался вдоволь разнообразными произведеніями Флоры и Помоны, и щедрый дѣдушка чуть не окормилъ его яблоками и персиками. Замѣтивъ неудобства такихъ отлучекъ, отразившихся на желудкѣ ребенка, Амелія объявила, что Джорджинька не пойдетъ больше гулятъ, и мистеръ Седли принужденъ былъ дать ей торжественное обѣщаніе, скрѣпленное честнымъ и благороднымъ словомъ, что онъ не будетъ больше покупать для своего внука ни яблокъ, ни конфектъ, ни леденцовъ, ни даже тминныхъ коврижекъ.
Отношенія между мистриссъ Седли и ея дочерью были, съ нѣкотораго времени, довольно холодны, и между ними существовала тайная ревность по поводу малютки. Однажды вечеромъ, когда мистриссъ Эмми сидѣла за работой въ своей маленькой гостиной, мать ея незамѣтно вышла изъ комнаты, и отправилась въ дѣтскую къ ребенку, который на тотъ разъ былъ немного нездоровъ. Вдругъ послышался дѣтскій крикъ, и Амелія, руководимая материнскимъ инстниктомъ, бросилась наверхъ въ ту самую минуту, когда мистриссъ Седли украдкой давала своему внуку даффіевъ элексиръ. При этомъ покушеніи на ея материнскія права, Амелія – это нѣжное, кроткое и великодушнѣйшее изъ всѣхъ созданій въ мірѣ – задрожала всѣми членами и вышла изъ себя. Щеки ея, обыкновенно блѣдныя; запылали, и покрылись самымъ яркимъ румянцомъ, какъ въ ту пору, когда она была дѣвочкой двѣнадцати лѣтъ. Она выхватила ребенка изъ рукъ матери, и завладѣла роковой бутылкой съ элексиромъ, оставивъ такимъ-образомъ старую леди, изумленную и раздраженную; съ чайной ложечкой въ рукахъ.
Бутылка съ трескомъ полетѣла въ каминъ.
– Я не хочу, мама, чтобъ отравили моего ребенка, вскричала Амелія, обхвативъ своего Джорджиньку обѣими руками, и бросая сверкающіе взгляды на мистриссъ Седли.
– Отравили, Амелія! сказала гнѣвная старушка. И ты смѣешъ это говорить мнѣ, своей матери?
– Джорджинька не долженъ принимать другихъ лекарствъ, кромѣ тѣхъ, которыя предписываетъ ему докторъ Пестлеръ. Онъ говорилъ, мама, что даффіевъ элексиръ – сущій ядъ.
– Очень хорошо; выходитъ, стало-быть, что ты считаешь меня отравительницею, возразила мистриссъ Седли. Дочь считаетъ отравительницей свою мать – Боже великій! До чего я дожила? Много испытала я и видѣла на своемъ вѣку: ходила и въ шелку, и въ бархатѣ, кушала на серебрѣ и золотѣ, держала собственный экипажъ, и теперь вотъ хожу пѣшкомъ: но я еще не знала до сихъ поръ, что могу быть отравительницей. Спасибо тебѣ за извѣстіе. Благодарю тебя, дочка.
– Мама, сказала несчастная дочь, готовая расплакаться и зарыдать при первомъ удобномъ случаѣ, – не будьте ко мнѣ такъ строги. Я… я не думала… это лишь такъ сорвалось съ языка… я хотѣла только сказать, мама; какъ бы не вышло отъ этого хуже… и только…
– Ну, да, ничего, мой свѣтъ: ты сказала только, что я отравительница и, какъ отравительницу, меня слѣдуетъ вести въ уголовный судъ (Old Bailey), посадить въ тюрьму – ничего больше! А вѣдь вотъ, мой ангелъ, не отравила же я тебя, когда ты была ребенкомъ. Совсѣмъ напротивъ. Я вспоила тебя, вскормила, дала тебѣ самое лучшее воспитаніе, нанимала для тебя самыхъ лучшихъ гувернантокъ и учителей, какихъ только можно достать за деньги. Да, было у меня пятеро дѣтей, и троихъ я схоронила. Остались дочь и сынъ, и любила я эту дочь, какъ ненаглядное сокровище, и ухаживала я за ней, когда прорѣзывались у нея зубки, и когда были у нея крупъ, и корь, и коклюшъ, и нанимала я для нея иностранныхъ учителей, не щадя никакихъ издержекъ, и отдала я ее въ благородную академію, въ домъ Минервы… всего этого не видала я въ своемъ дѣтствѣ – по просту воспитали меня – я уважала своихъ родителей-любила мать и отца – старалась угождать имъ – не сидѣла мъ цѣлымъ днямъ въ своей комнатѣ склавши руки, какъ какая-нибудь чопорная леди: все я для нихъ дѣлала – и едимственная дочь называетъ меня отравительницею!! Ахъ, мистриссъ Осборнъ! Дай Богъ, чтобъ никогда не пришлось вамъ отогрѣвать змѣю на своей груди: вотъ все, чего я вамъ желаю!
– Маменька! маменька! кричала отуманенная Эмми.
И ребенокъ на ея рукахъ затянулъ отчаянную пѣсню.
– Отравительница – да! Становись на колѣни, несчастная, и моли Бога, чтобъ Онъ очистилъ твое неблагодарное сердце – и да проститъ тебя Всевышній, такъ, какъ я тебя прощаю!..
Съ этими словами, мистриссъ Седли вышла изъ дѣтской, и, спускаясь внизъ, безпрестанно называла себя отравительницей, пойманной съ ядомъ въ рукахъ.
Этотъ мнимый ядъ сдѣлался пунктомъ помѣшательсчгва для старой леди, и она уже никогда, до конца своей жизни, не могла вполнѣ забыть такъ-называемой «ужасной сцены» изъ-за маленькаго Джорджа. Ужасная сцена представила старушкѣ безчисленныя выгоды, которыми, при всякомъ случаѣ, она пользовалась мастерски, съ женской проницательностью и остроуміемъ. Началось тѣмъ, что нѣсколько недѣль она почти совсѣмъ не говорила съ своей дочерью. Она предостерегала слугъ, чтобъ тѣ не осмѣливались прикасаться къ ребенку, изъ опасенія нанести чувствительное оскорбленіе мистриссъ Осборнъ. Она просила дочь посмотрѣть и удостовѣриться самой, не было ли яду въ арарутѣ или кашкѣ, которую ежедневно приготовляли для малютки. Когда гости спрашивали о здоровьѣ Джорджа, она рекомендовала имъ обращаться съ этимъ вопросомъ не иначе, какъ къ самой мистриссъ Осборнъ. Ей, говорила она, ужь не позволено больше распрашивать, здоровъ ли малютка или нѣтъ. Она не смѣла больше дотрогиваться до ребенка, хотя былъ онъ внукъ ей и любимецъ ея души – потому не смѣла, что еще, пожалуй, по непривычкѣ обращаться съ дѣтьми, какъ-нибудь отравитъ его. И когда мистеръ Пестлеръ дѣлалъ свои врачебные визиты, мистриссъ Седли принимала его съ такимъ саркастическимъ видомъ, что докторъ иной разъ становился втупикъ, и недоумѣвалъ, оставаться ему, или идти назадъ. Онъ объявилъ, что даже леди Систельвудъ, у которой имѣлъ онъ счастье быть домашнимъ врачомъ, никогда не обходилась съ нимъ такъ величаво и надменно, какъ мистриссъ Седли, хотя онъ и не думалъ брать съ нея деньги за свои частые визиты. Эмми, въ свою очередь, продолжала ревновать малютку ко всѣмъ окружающимъ особамъ, и ей становилось очень неловко, когда кто-нибудь бралъ его на руки. Никому въ мірѣ она не позволила бы одѣть маленькаго Джорджа; еслибъ кто вздумалъ самъ принять на себя этотъ трудъ, мистриссъ Эмми могла бы почувствовать такое же оскорбленіе, какъ еслибъ чья-нибудь дерзновенная рука уничтожила миньятюрный портретъ покойнаго супруга, висѣвшій надъ ея постелью, – это была таже скромная постель, съ которой перешла она въ брачную спальню, и куда теперь воротилась она опять на многіе грустные, печальные и вмѣстѣ счастливые годы.
Въ этой комнатѣ хранилось сердце и сокровище мистриссъ Эмми. Здѣсь впервые она прижала къ своей груди новорожденнаго младенца, и затѣмъ, впродолженіе всѣхъ дѣтскихъ болѣзней, берегла его и лелѣяла съ постоянной страстью любви. Въ немъ, нѣкоторымъ образомъ, возвратился для нея Джорджъ-старшій, только въ исправленномъ и улучшенномъ видѣ, какимъ и слѣдовало ему воротиться съ неба на землю. Цѣлыми сотнями неуловимыхъ тоновъ, взглядовъ и движеній, ребенокъ былъ такъ похожъ на своего отца, что сердце вдовы трепетало отъ восторга, когда она производила интересныя сравненія между миньятюрнымъ портретомъ на стѣнѣ и живымъ его оригиналомъ на ея рукахъ. Часто малютка спрашивалъ: «Зачѣмъ это плачетъ милая мама?» – «Какъ же ей не плакать, когда былъ онъ истиннымъ образомъ и подобіемъ своего отца?» не запинаясь отвѣчала мистриссъ Эмми. Безпрестанно говорила она объ этомъ умершемъ отцѣ, и расказывала по тысячѣ разъ въ день, какъ она любила и обожала его. Ребенокъ слушалъ разиня ротъ, удивлялся, и съ наивнымъ любопытствомъ смотрѣлъ въ глаза плачущей мама. Никому изъ друзей своей юности, ни даже самому Джорджу, когда былъ онъ живъ, Амелія не говорила съ такимъ краснорѣчіемъ о своей нѣжной страсти. Съ матерью и отцомъ она вовсе не разсуждала объ этомъ предметѣ, и сердце дочери было для нихъ закрыто. Очень вѣроятно, что малютка Джорджъ совсѣмъ не понималъ, о чемъ это твердитъ безпрестанно плаксивая мамаша; но въ его только уши, цѣликомъ и безъ малѣйшаго остатка, мистриссъ Эмми изливала всѣ свои сантиментальныя тайны. Самая радость этой женщины принимала видъ задушевной грусти, и это чувство неизмѣнно и неизбѣжно обнаруживалось у ней слезами. Нервы ея были столько слабы; чувствительны и раздражительны, что намъ даже не слѣдуетъ и распространяться о нихъ въ этой книгѣ. Докторъ Пестлеръ – теперь онъ модный дамскій докторъ во всемъ Вест-Эндѣ: у него превосходная темно-зеленая карета, и свои собственный домъ на Манчестерскомъ Скверѣ; но тогда онъ только-что пробивался въ люди – докторъ Пестлеръ говорилъ мнѣ, что когда ребенка отнимали отъ материнской груди, Амелія растосковалась до такой степени, что даже каменное сердце, при взглядѣ на нее, невольно обливалось кровью. Но мистеръ Пестлеръ былъ въ ту пору джентльменъ съ весьма сантиментальнымъ сердцемъ, и я нахожу, что докторская супруга имѣла основательныя причины смертельно ненавидѣть мистриссъ Эмми.
Впрочемъ, не одна докторская леди ревновала Амелію къ своему супругу: всѣ женщины, составлявшія между собою небольшой кружокъ на Аделаидиныхъ виллахъ, раздѣляли это чувство, и всѣ бѣсились въ равной степени при видѣ энтузіазма, съ какимъ грубый мужской полъ смотрѣлъ на молодую вдову. Дѣло въ томъ, что почти всѣ мужчины любили мистриссъ Эмми; хотя быть-можетъ никто бы изъ нихъ не сказалъ, за что. Амелія была вовсе не блистательная леди, и не было въ ней ни большого ума, ни проницательности, ни остроумія, ни даже красоты. При всемъ томъ, куда бы она ни появилась, мужчины были отъ нея въ восторгѣ, и этотъ восторгъ неизбѣжно пробуждалъ чувства презрѣнія и недовѣрчивости во всѣхъ ея сестрицахъ. Думать надобно, что слабость мистриссъ Эмми главнѣйшимъ образомъ служила для нея чарующею силой: кроткое, нѣжное и совершенно беззащитное созданіе, она обращалась, повидимому, ко всѣмъ мужчинамъ, испрашивая ихъ покровительства и симпатіи. Введенная въ общество Трильйоннаго полка, она почти вовсе не разговаривала съ товарищами своего мужа; но мы видѣли, что всѣ эти молодые люди готовы были, при малѣйшей опасности, вытащить изъ ноженъ свои шпаги на защиту мистриссъ Эмми. Такое же, если еще не больше, впечатлѣніе произвела она и здѣсь, въ Фольгемѣ, на виллахъ Аделаиды, гдѣ, казалось, каждый согласился бы, вслучаѣ надобности, отдать за нее свою душу. Еслибъ она была сама мистриссъ Манго, изъ великаго дома Манго, Плетнемъ и Компаніи, еслибъ у ней, какъ у этой Манго, была въ Фольгемѣ великолѣпная дача, посѣщаемая, по поводу роскошныхъ завтраковъ и обѣдовъ, герцогами, графами и князьями; еслибъ она разъѣзжала по окрестностямъ въ блистательной коляскѣ на четверкѣ вороныхъ, съ ливрейными лакеями на запяткахъ… я хочу сказать: будь Амелія хоть сама мистриссъ Манго, или супруга ея сына, леди Мери Манго (дочь графа Кастельмаульди, благоволившаго вступить въ супружескій союзъ съ представительницею богатой фирмы) – и тогда всѣ купцы и лавочники не могли бы оказывать ей большаго уваженія, чѣмъ теперь, когда скромная молодая вдова проходила мимо ихъ дверей, или покупала какую-нибудь бездѣлицу для своего малютки.
Такимъ-образомъ, нетолько докторъ Пестлеръ, но и молодой ассистентъ его; мистеръ Линтонъ, врачевавшій недуги всѣхъ горничныхъ и кухарокъ на Аделаидиныхъ Виллахъ, и читавшій, отъ нечего дѣлать, газету «Times», открыто объявилъ себя невольникомъ мистриссъ Эмми. Это былъ презентабельный молодой человѣкъ, принимаемый въ квартирѣ мистриссъ Седіи съ большимъ радушіемъ, чѣмъ его принципалъ, и какъ-скоро юный Джорджъ дѣлался немножко нездоровымъ, мистеръ Линтонъ забѣгалъ къ нему по два или по три раза въ день, не думая, разумѣется, о платѣ за визиты. Щедрою рукою извлекалъ онъ тамаринды, леденцы и другіе продукты изъ ящиковъ докторской аптеки, и сочинялъ для юнаго Джорджа такія сладчайшія микстуры, что время болѣзни казалось для него безпрерывной перспективой праздниковъ и наслажденій. Мистеръ Линтонъ и докторъ Пестлеръ просидѣли двѣ ночи сряду при постели этого удивительнаго мальчика въ ту страшную недѣлю, когда страдалъ онъ корью, и вы подумали бы тогда, взглянувъ на бѣдную мать, что еще не было такой болѣзни отъ начала міра. Но такъ-ли эти господа поступали съ другими паціентами? Случалось ли имъ проводить безсонныя ночи въ домѣ леди Манго, когда эта же самая болѣзнь постигла первенца ея, Ральфа, и Гвендолину, и Гиневра Манго? сидѣли ли они при постели малютки Мери Клеппъ, хозяйской дочери, заразившейся корью отъ маленькаго Джорджа? Нѣтъ, нѣтъ, и нѣтъ. Когда Мери захворала, господа Пестлеръ и Линтонъ объявили съ невозмутимымъ спокойствіемъ, что это, собственно говоря, ничтожная болѣзнь, которая пройдетъ сама-собою, безъ леченія; впрочемъ, два или три раза они присылали ей какую-то микстуру для проформы, и даже не навѣдались, какъ тамъ у ней идетъ эта болѣзнь.
И еще. – Жилъ насупротивъ амеліиной дачи маленькій французъ, chevalier d'industrie, дававшій по днямъ уроки своего отечественнаго языка въ различныхъ школахъ, женскихъ и мужскихъ, и упражнявшійся по ночамъ въ своей комнатѣ на чахлой и дряхлой скрипкѣ, выдѣлывая съ разительнымъ искуствомъ старинные менуэты и гавотты. Этотъ господинъ, прославившійся своими добрыми и безъукоризненными нравами на всемъ пространствѣ Аделаидиныхъ Виллъ, ни въ какомъ отношеніи не былъ похожъ на брадатыхъ дикарей своей отчизны, которые, по обыкновенію, проклинаютъ на чемъ свѣтъ стоитъ вѣроломный Альбіонъ, и посматриваютъ на васъ не иначе какъ съ рѣшительнымъ презрѣніемъ, сквозь дымъ своихъ сигаръ. Былъ онъ старый человѣкъ, и слылъ онъ подъ именемъ Chevalier de Talonrouge. Очень хорошо. Собираясь говорить о мистриссъ Осборнъ, Chevalier de Talonrouge разнюхивалъ напередъ понюшку табаку, стряхивалъ остальныя частички пыли граціознымъ движеніемъ своей руки; дѣлалъ изъ своихъ пальцовъ подобіе букета, и потомъ, поднося ихъ къ носу, восклицалъ съ необыкновеннымъ эффектомъ: Ah, la divine créature! – причемъ сыпалась даже пудра съ головы господина Chevalier de Talonrouge. Онъ божился и клялся, что, когда Амелія гуляетъ по лугу, цвѣты въ изобиліи вырастаютъ подъ ея ногами. Онъ называлъ маленькаго Джорджа купидономъ, и спрашивалъ у него, какъ поживаетъ Madame Венера, его прекрасная мама. Дѣвушкѣ-ирландкѣ онъ присвоилъ титулъ граціи; и Бетти Фленегемъ съ изумленіемъ услышала отъ напудреннаго старика, что она имѣетъ счастье исправлять должность наперсницы у Reine des Amours.
Случаевъ такой громкой популярности было безчисленное множество, и мы, если угодно, укажемъ еще на г. Бинни, кроткаго, честнаго и великодушнаго викарія приходской капеллы. Онъ весьма часто навѣщалъ молодую вдову, няньчилъ, съ ея позволенія, маленькаго Джорджа на колѣняхъ, и вызывался учить его даромъ по латыни къ великому огорченію и гнѣву пожилой дѣвственницы, сестры викарія, управлявшей его домомъ.
– Не придумаю, право, что ты нашелъ въ ней, Бильби, говорила дѣвственница своему брату. По моему, въ ней рѣшительно ничего нѣтъ. Въ цѣлый вечеръ не добьешься отъ нея ни одного слова, когда она пьетъ у насъ чай. Я даже сомнѣваюсь, есть ли въ ней душа. Всѣмъ вамъ приглянулось только ея смазливое личико, и больше ничего. Миссъ Гритсъ, на мой вкусъ, въ тысячу разъ пріятнѣе этой бездушной статуэтки. Миссъ Гритсъ дѣвушка съ характеромъ, и притомъ у ней пять тысячь фунтовъ и блистательныя ожиданія впереди. Будь она немножко посмазливѣе, я знаю; ты провозгласилъ бы ее чудомъ совершенства.
И миссъ Бинни, если разсудить хорошенько, высказывала глубокую истину въ строжайшемъ смыслѣ этого слова. Такъ-точно, хорошенькое личико неизбѣжно пробуждаетъ симпатію въ сердцѣ каждаго мужчины. Пусть женщина обладаетъ премудростью Минервы и мужествомъ Паллады, мы не обратимъ на нее ни малѣйшаго вниманія, если при этихъ совершенствахъ не будетъ на плечахъ ея хорошенькой головки. Какая глупость не покажется намъ извинительною изъ-за пары чорныхъ и свѣтлыхъ глазокъ? Какое тупоуміе не смягчится подъ вліяніемъ розовыхъ губокъ и мелодическихъ звуковъ? Вотъ почему всѣ старыя дѣвы разсуждаютъ съ удивительнымъ единодушіемъ, что всякая хорошенькая женщина непремѣнно глупа какъ кукла. О, женщины; женщины! Сколько между вами такихъ отрицательныхъ существъ, у которыхъ, съ позволенія сказать, нѣтъ ни ума, ни красоты.
Всѣ эти факты въ жизни нашей героини слишкомъ мелочны и пошлы. Біографія ея не изобилуетъ чудесами, какъ, безъ-сомнѣнія, замѣтилъ уже благосклонный читатель, и если бы она вела поденную записку о происшествіяхъ, случившихся съ нею впродолженіе послѣднихъ семи лѣтъ послѣ рожденія малютки, мы нашли бы въ ней весьма не много событій заыѣчательнѣе дѣтской болѣзни, о которой уже было упомянуто на предъидущей страницѣ. Мы обязаны однакожь сообщить объ одномъ изъ такихъ событій. Въ одинъ прекрасный вечеръ, достопочтенный господинъ Бинни, къ великому изумленію Амеліи, предложилъ ей перемѣнить фамилію Осборнъ на мистриссъ Бинни, и это предложеніе, какъ слѣдовало ожидать, неизмѣнно вызвало слезы на ея глаза, и окрасило ея щеки самымъ яркимъ румянцемъ. Амелія поблагодарила за лестное вниманіе къ ея особѣ, и за участіе въ судьбѣ маленькаго Джорджа; но сказала наотрѣзъ, что она никогда, никогда не думала ни о комъ изъ мужчинъ, кромѣ лишь… о своемъ вѣчно-незабвенномъ супругѣ, который теперь на небесахъ. – Тѣмъ дѣло и кончилось.
Двадцать-пятое апрѣля и восемьнадцатое іюня, день свадьбы и день вдовства, Амелія безвыходно сидѣла въ своей комнатѣ, предаваясь размышленіямъ о своемъ отшедшемъ другѣ. Мы не распространяемся здѣсь о безконечныхъ часахъ ночи, когда погружалась она въ такую же думу подлѣ кроватки своего сына. Но впродолженіе дня мистриссъ Эмми вела вообще дѣятельную жизнь. Она учила Джорджа читать, писать и немножко рисовать. Свободная отъ этихъ занятій, она сама читала безпрестанно книги, чтобы потомъ расказывать ихъ содержаніе своему сыну. Когда мало-по-малу глаза его открылись и умственный взоръ прояснился подъ вліяніемъ вседневныхъ явленій окружающей природы, Амелія, по мѣрѣ возможности и силъ, учила сына обращаться мыслію къ Творцу Вселенной… Каждый вечеръ и каждое утро, онъ и она – случалось ли вамъ быть свидѣтелемъ такой картины? мать и маленькій свнъ ея, молились вмѣстѣ Небесному Отцу, мать произносила вслухъ свою пламенную молитву; дитя лепетало за ней произнесенныя слова. И взаключеніе каждой молитвы, они просили Бога благословить милаго папа, какъ-будто онъ былъ живъ, и находился съ ними въ одной комнатѣ.
Мыть и одѣвать этого юнаго джентльмена, гулять съ нимъ по утрамъ, передъ завтракомъ, прежде чѣмъ дѣдушка отправится въ Сити, «по дѣламъ», шить для него самыя удивительныя и замысловатыя платья: вотъ въ чемъ обыкновенно состояли утреннія занятія мистриссъ Осборнъ. Для послѣдней цѣли, бережливая вдова перерѣзала, перекроила и перекрасила всѣ болѣе или менѣе цѣнныя статьи, накопившіяся въ ея гардеробѣ послѣ свадьбы. Сама мистриссъ Осборнъ, къ великому огорченію матери, любившей употреблять, особенно послѣ банкротства, самые яркіе цвѣта, постоянно носила чорное платье и соломеную шляпку, обшитую чорной лентой. Весь послѣобѣденный досугъ мистриссъ Эмміі посвящала занятіямъ матери и старика-отца. Она приняла на себя трудъ выучиться игрѣ въ криббиджъ, и практиковалась въ этомъ увеселительномъ занятіи всякій разъ, когда старый джентльменъ не ходилъ вечеромъ въ свой клубъ. Въ другой разъ она разыгрывала для него старинныя пѣсенки на фортепіано, и старикъ впродолженіе этой экзерциціи неизмѣнно погружался въ сладкій сонъ. Притомъ она писала для него безчисленныя меморіи, письма, программы, проекты. То великолѣпное объявленіе, гдѣ мистеръ Седли извѣщалъ всѣхъ своихъ прежнихъ пріятелей и друзей, что онъ сдѣлался агентомъ Компаніи Чорнаго Алмаза и Противу-Пепельнаго Угля, было написано рукою мистриссъ Эмми: Старикъ увѣрялъ почтеннѣйшую публику, что онъ будетъ продавать самый лучшій уголь по шиллингу за чалдронъ. Впрочемъ, всѣ вообще документы этого рода составляла или переписывала мистриссъ Эмми. Единственный трудъ мистера Седли состоялъ только въ томъ, что онъ подмахивалъ великолѣпыымъ почеркомъ, съ вензелемъ и росчерками, свою фамилію въ концѣ каждаго циркуляра.
