Уилки Коллинз
Женщина в белом
– Ты называла имена? Сказала, что в понедельник ожидают приезда сэра Персиваля Глайда?
– Да, мисс, я сказала, что приедет сэр Персиваль Глайд. Надеюсь, я не сделала ничего дурного?
– О нет, ничего дурного. Идемте, мистер Хартрайт, не будем мешать Ханне, отвлекая ее от работы своими расспросами.
Выйдя из молочной, мы остановились и посмотрели друг на друга.
– Вы и теперь сомневаетесь, мисс Холкомб?
– Сэру Персивалю придется развеять мои сомнения, мистер Хартрайт, в противном случае Лора никогда не станет его женой.
XV
Подойдя к Лиммеридж-Хаусу, мы увидели подъезжавшую к дому по аллее пролетку. Мисс Холкомб дождалась на ступенях парадной лестницы, пока пролетка не остановилась, а потом шагнула вперед пожать руку пожилому джентльмену, проворно вышедшему из пролетки, как только опустили подножку. Это был мистер Гилмор.
Когда нас представили друг другу, я, с трудом скрывая любопытство, стал изучать его. Этому человеку предстояло остаться в Лиммеридже после моего отъезда, выслушать объяснения сэра Персиваля Глайда и, благодаря опытности в подобных делах, помочь мисс Холкомб составить верное мнение об услышанном; он должен был оставаться в поместье, пока не устроится вопрос со свадьбой, и собственноручно, в случае положительного решения, составить брачный контракт, который на веки вечные свяжет мисс Фэрли с сэром Персивалем Глайдом. Даже в ту пору, когда я еще не знал того, что знаю теперь, я смотрел на семейного нотариуса с интересом, которого никогда прежде не чувствовал в присутствии совершенно незнакомых мне людей.
Внешне мистер Гилмор являл собой прямую противоположность нашему обычному представлению о постаревшем юристе. У него был цветущий вид, седые, довольно длинные, аккуратно причесанные волосы; черные сюртук, жилет и брюки прекрасно сидели на нем; белый шейный платок был тщательно повязан, а его бледно-лиловые перчатки смело могли бы украшать руки какого-нибудь модного пастора, без страха и упрека. Его манеры отличались церемонной любезностью и изысканностью старой школы, дополняемые резкостью и находчивостью человека, который по своей профессии вынужден всегда быть во всеоружии. Живой темперамент и прекрасные виды на будущее в молодости, последовавшие за этим продолжительная карьера, безоблачная и достойная всяческого уважения, и приятная, деятельная, почтенная старость – вот с какой точки зрения я смотрел на мистера Гилмора, когда меня представили ему, справедливости ради стоит добавить, что в последствии я лишь утвердился в этом мнении.
Не желая мешать своим присутствием мистеру Гилмору и мисс Холкомб, я предоставил им войти в дом вдвоем, чтобы они могли обсудить семейные дела наедине. Они прошли в гостиную, а я снова спустился по ступеням парадной лестницы, намереваясь побродить по саду.
Мне оставались считаные часы в Лиммеридже; решение о моем отъезде следующим утром принято окончательно и бесповоротно; мое участие в расследовании, вызванном анонимным письмом, подошло к концу. Я не причинил бы вреда никому, кроме себя самого, если бы вновь, пусть даже на короткое время, позволил сердцу освободиться от того холодного, жестокого запрета, который необходимость вынудила меня наложить на него, решив попрощаться с местами, ставшими свидетелями моих скоротечных мечтаний о счастье и любви.
Я бессознательно свернул на аллею, что проходила под окнами моей мастерской, на этой аллее еще вчера я видел ее, прогуливавшуюся со своей собачкой, и пошел по дорожке, по которой так часто ступала ее милая ножка, до калитки, ведущей в ее розовый садик. Осень завладела и им. Цветы, которые она учила меня различать по названиям, цветы, которые я учил ее рисовать, увяли и осыпались, а узенькие белые дорожки между клумбами раскисли под дождем. Я прошел по аллее, где мы вместе вдыхали теплое благоухание августовских вечеров, где вместе любовались мириадами комбинаций света и тени, испещрявших землю у наших ног. Листья сыпались на меня с шумевших ветвей, а запах осенней гнили пробирал до костей. Пройдя еще немного, я вышел из парка по тропинке, поднимавшейся к ближайшим холмам. Старое упавшее дерево, чуть в стороне от тропинки, на котором мы часто отдыхали, пропиталось влагой от дождя, а кусты папоротника, приютившиеся у большого камня, которые я иногда рисовал для нее, теперь, казалось, росли прямо из воды, скопившейся под этими островками. Я дошел до вершины холма и стал смотреть на открывшийся передо мною вид, которым мы так часто любовались в те счастливые дни. Сегодня здесь было неуютно и пустынно, совсем не так, как прежде. Солнечные лучи ее присутствия больше не грели меня, очарование ее голоса не услаждало мой слух. На том месте, с которого я теперь смотрел вниз, она, бывало, рассказывала мне о своем отце, о том, как они любили друг друга, как она до сих пор скучает по нему, особенно когда входит в некоторые комнаты в доме или принимается за какие-то давно позабытые занятия, напоминавшие о нем. Но тот ли это был вид, которым я некогда любовался, заслушиваясь ее рассказами? Я спустился с холма и двинулся через пустошь к берегу моря. Прибой яростно шумел, волны, пенясь, с силой накатывали на берег, но где было то место, где она однажды рисовала на песке какие-то фигуры кончиком своего зонтика от солнца, место, где мы сидели друг подле друга, пока она расспрашивала меня обо мне самом и моей семье, задавая подробнейшие, столь свойственный женской натуре вопросы о моей матушке и сестре и с детской непосредственностью интересуясь, покину ли я когда-либо свое одинокое жилище ради того, чтобы жениться и обзавестись собственным домом? Ветер и волны давно стерли следы, оставленные ею на песке в тот день. Я смотрел на бесконечную монотонность побережья, и место, где мы некогда провели несколько счастливых солнечных часов, исчезло для меня, словно его и не было вовсе, оно казалось мне совершенно незнакомым, словно меня выбросило на какой-то чужедальний берег.
Унылое безмолвие морского пейзажа обдало холодом мое сердце. Я снова вернулся в парк, где все говорило о ней.
На аллее, ведущей к западной террасе, я встретил мистера Гилмора. По-видимому, он искал меня, потому что ускорил шаги, когда я попал в поле его зрения. Душевный настрой не располагал меня к общению с незнакомым человеком, но встреча была неизбежна, и я покорился необходимости.
– Вас-то мне и надо! – воскликнул пожилой джентльмен. – Я должен сказать вам несколько слов, мой дорогой сэр, и, если вы не возражаете, я воспользуюсь представившимся случаем. Не стану скрывать, мисс Холкомб и я обсуждали семейные дела, из-за которых я, собственно, и приехал, и в ходе нашего разговора она, естественно, вынуждена была упомянуть неприятные обстоятельства, связанные с получением анонимного письма, а также об участии, делающем вам честь, которое вы приняли в этом деле. Вам, конечно же, вряд ли может быть иначе, хотелось бы быть уверенным, что начатое вами расследование попадет в надежные руки и будет продолжено. Мой дорогой сэр, будьте покойны на сей счет – оно попадет в мои руки.
– Мистер Гилмор, безусловно, вы гораздо лучше меня можете посоветовать, что предпринять дальше. Не покажется ли вам слишком нескромным, если я спрошу, решили ли вы уже, каким будет ваш следующий шаг?
– Насколько это было возможно, мистер Хартрайт, я составил себе план действий. Я намерен послать копию анонимного письма, сопроводив его необходимыми разъяснениями сопутствующих обстоятельств, поверенному сэра Персиваля Глайда в Лондоне, я с ним немного знаком. Само же письмо я оставлю здесь, чтобы показать сэру Персивалю, как только он приедет. Я также предпринял меры к тому, чтобы отыскать обеих женщин, и послал одного из слуг мистера Фэрли – верного человека – на станцию разузнать о них все, что возможно. Он получил от меня деньги и необходимые наставления; он последует за женщинами, если обнаружит хоть какое-нибудь свидетельство, куда они направились. Вот все, что мы можем предпринять до приезда сэра Персиваля в понедельник. Лично я не сомневаюсь, что все объяснения, которые можно ожидать от джентльмена и честного человека, он предоставит нам с готовностью. Сэр Персиваль занимает очень высокое положение – высокое положение, безупречная репутация, – я совершенно спокоен насчет результатов, совершенно спокоен, смею вас уверить. Подобные случаи то и дело встречаются в моей практике: анонимные письма, несчастные женщины – прискорбные и довольно частые явления в наше время. Не отрицаю, настоящее дело отличается какой-то особенной запутанностью, но сам по себе этот случай, как ни печально, банален, довольно банален.
– Боюсь, мистер Гилмор, я не разделяю ваших взглядов на это дело.
– Это весьма естественно, сэр, весьма естественно! Я старик и смотрю на все с практической точки зрения. Вы же молоды, и у вас романтический взгляд на жизнь. Давайте же не будем спорить об этом. По роду деятельности я постоянно живу в атмосфере споров, мистер Хартрайт, и всегда рад, когда могу избежать их. Подождем… да-да!.. подождем, как станут развиваться события… Очаровательное место! Хороша ли здесь охота? Вероятно, нет… Кажется, ни в одном из поместий мистера Фэрли нет зверинца. И все же очаровательное место и такие милые люди! Вы рисуете, как я слышал, мистер Хартрайт? Завидный талант! В каком стиле?
Мы начали разговор на общие темы, вернее, мистер Гилмор говорил, а я слушал. Однако мысли мои блуждали далеко от него и от тех предметов, о которых он так бегло рассуждал. Моя одинокая прогулка в течение последних двух часов возымела свое действие – во мне укрепилось желание поспешить с отъездом из Лиммериджа. К чему продолжать эту пытку прощания? В моих услугах здесь больше никто не нуждался. Мое дальнейшее пребывание в Камберленде не имело смысла, хозяин предоставил мне самому выбрать время, когда я покину поместье. Почему бы не покончить со всем этим здесь и сейчас?
Я принял решение. До темноты оставалось еще несколько часов – не было ни одной причины откладывать мое возвращение в Лондон. Воспользовавшись первой удобной возможностью, я извинился перед мистером Гилмором и немедленно вернулся в дом.
На лестнице, по пути в свою комнату, я встретил мисс Холкомб. По моей поспешности и происшедшей во мне перемене настроения она поняла, что я что-то задумал, и спросила, что случилось.
Я изложил ей причины, побуждавшие меня ускорить свой отъезд, в точности как я поведал об этом здесь.
– Нет, нет, – произнесла она серьезно и ласково, – расстаньтесь с нами как друг, откушайте с нами еще раз. Останьтесь и отужинайте с нами, останьтесь и помогите провести наш последний вечер в вашем обществе так счастливо, так похоже на наши первые вечера с вами, насколько это возможно. Это мое приглашение, приглашение миссис Вэзи… – Она заколебалась и спустя мгновение и добавила: – А также приглашение Лоры.
Я обещал не уезжать. Видит Бог, я не желал оставить даже тени печальных воспоминаний о себе в ком-нибудь из них.
Собственная комната стала для меня лучшим пристанищем вплоть до звонка к ужину. Я просидел в ней, пока не настало время спуститься.
В течение всего этого дня я не говорил с мисс Фэрли, я даже не видел ее. Первая встреча с ней, когда я вошел в столовую, стала тяжелым испытанием как для ее самообладания, так и для моего. Она тоже изо всех сил старалась, чтобы наш последний вечер напоминал о минувшем золотом времени – времени, которому не суждено больше повториться. Она надела платье, которое некогда нравилось мне больше всех других ее платьев, – из синего шелка, прелестно убранное старинными кружевами; она подошла ко мне с прежней приветливостью и подала руку с чистосердечием и невинным дружелюбием более счастливых дней. Ее холодные пальцы, дрожавшие в моей руке, бледные щеки с алевшим на них нездоровым румянцем, слабая улыбка, пытавшаяся задержаться на ее губах, но исчезнувшая, едва я взглянул на нее, ясно говорили, каких усилий мисс Фэрли стоило сохранять видимое спокойствие. Сердце мое не могло плениться ею более, оно было переполнено ею, иначе я полюбил бы ее в тот миг еще сильнее, чем прежде.
Мистер Гилмор стал для нас настоящей палочкой-выручалочкой. Он пребывал в прекрасном настроении и занимал нас разговорами с неослабевающим воодушевлением. Мисс Холкомб мужественно вторила ему, и я тоже делал все возможное, чтобы следовать ее примеру. Нежные голубые глаза, малейшую перемену в выражении которых я научился так хорошо понимать, умоляюще посмотрели на меня, когда мы садились за стол. «Помогите моей сестре, – казалось, говорил этот взволнованный взгляд, – помогите моей сестре, и вы поможете мне».
Внешне за обедом мы все выглядели вполне довольными. Когда дамы встали из-за стола, а мы с мистером Гилмором остались в столовой одни, наше внимание заняло новое событие, предоставив мне возможность успокоиться, воспользовавшись несколькими столь необходимыми мне минутами молчания. Слуга, отправленный отыскать следы Анны Кэтерик и миссис Клеменс, вернулся и был немедленно препровожден в столовую для отчета.
– Ну, – поинтересовался мистер Гилмор, – что вы разузнали?
– Я выяснил, сэр, – ответил слуга, – что обе женщины взяли билеты на здешней станции до Карлайла.
– Вы, разумеется, отправились в Карлайл, узнав об этом?
– Да, сэр, но с сожалением должен сообщить, что более мне ничего обнаружить не удалось.
– Вы спрашивали о них в Карлайле, на станции?
– Да, сэр.
– И на постоялых дворах?
– Да, сэр.
– И вы оставили написанное мной заявление в полицейском участке?
– Оставил, сэр.
– Ну что ж, друг мой, вы сделали все, что могли, и я сделал все, что мог; на этом пока и остановимся. Мы использовали все средства, мистер Хартрайт, – продолжил старый джентльмен, когда слуга удалился. – На сегодня эти женщины перехитрили нас, и теперь нам остается только ждать приезда сэра Персиваля Глайда. Наполните-ка ваш бокал. Славный портвейн! Хорошее, крепкое, старое вино. Хотя в моем погребе есть и получше.
Мы вернулись в гостиную, комнату, где проходили счастливейшие вечера в моей жизни и которую сегодня я видел в последний раз. Гостиная выглядела по-другому, с тех пор как похолодало и дни стали короче. Стеклянная дверь на террасу была закрыта и завешена плотными портьерами. Вместо мягкого света сумерек, при котором мы обычно проводили здесь время, яркий свет ламп слепил мои глаза. Все изменилось… и внутри, и снаружи все изменилось.
Мисс Холкомб и мистер Гилмор сели за карточный стол, миссис Вэзи – в свое любимое кресло. В их поведении не было никакой принужденности, отчего я лишь сильнее ощутил свою скованность. Я заметил, что мисс Фэрли медлила возле пюпитра. В прежнее время я бы немедленно занял место подле нее. Теперь же я стоял в нерешительности: я не знал, куда мне идти и чем себя занять. Мисс Фэрли бросила на меня быстрый взгляд, взяла ноты с пюпитра и решительно подошла ко мне.
– Не сыграть ли мне какую-нибудь из тех мелодий Моцарта, которые вам так нравились? – спросила она взволнованно, раскрыв ноты и не отрывая от них глаз, пока говорила.
Прежде чем я успел поблагодарить ее, она торопливо вернулась к фортепиано. Стул подле нее, на котором я, бывало, располагался, сейчас пустовал. Она взяла несколько аккордов, потом взглянула на меня и затем снова на ноты.
– Не присядете ли вы на ваше место? – спросила она отрывисто тихим голосом.
– В самый последний раз, – ответил я.
Она ничего не сказала; все ее внимание было приковано к нотам, которые она знала наизусть; эту музыку она прежде играла много раз и никогда не пользовалась нотами. Я понял, что она слышит меня, что чувствует мое близкое присутствие, ибо с ее щек исчез румянец, а лицо сильно побледнело.
– Мне очень жаль, что вы уезжаете, – проговорила она почти шепотом, все пристальнее вглядываясь в ноты и перебирая клавиши со странной лихорадочной энергией, которой я никогда не замечал в ней прежде.
– Я буду помнить эти ласковые слова, мисс Фэрли, еще очень долго после того, как наступит и канет в Лету завтрашний день.
Она еще больше побледнела и почти совсем отвернулась от меня.
– Не говорите о завтрашнем дне, – сказала она. – Пусть музыка говорит сегодня вечером языком более веселым, чем наш.
Губы ее дрожали. Из них вырвался слабый вздох, который она тщетно пыталась подавить. Пальцы ее затрепетали на клавишах – прозвучала фальшивая нота, она хотела поправиться и с гневом опустила руки на колени. Мисс Холкомб и мистер Гилмор с удивлением оторвали взгляды от карточного стола, за которым сидели. Даже миссис Вэзи, дремавшая в своем кресле, проснулась, когда музыка вдруг резко оборвалась, и осведомилась, что случилось.
– Вы играете в вист, мистер Хартрайт? – спросила мисс Холкомб, значительно посмотрев на меня.
Я знал, что она хочет сказать, знал, что она права, и потому в тот же миг встал и подошел к карточному столу. Когда я отошел от фортепиано, мисс Фэрли перевернула нотную страницу и снова коснулась клавиш, уже более уверенной рукой.
– Я сыграю эту пьесу, – сказала она, страстно ударяя по клавишам. – Я сыграю ее в последний раз!
– Подите сюда, миссис Вэзи, – сказала мисс Холкомб, – нам с мистером Гилмором надоело играть в экарте, будьте партнером мистера Хартрайта в висте.
Старый адвокат насмешливо улыбнулся. У него была лучшая рука, он только что открыл короля. Так что, по всей вероятности, внезапное желание мисс Холкомб переменить игру он приписывал ее неумению проигрывать.
В продолжение всего вечера мисс Фэрли не проронила больше ни слова, не бросила в мою сторону ни единого взгляда. Она оставалась за фортепиано, я – за карточным столом. Она играла непрерывно, словно в музыке искала спасения от самой себя. Ее пальцы то касались клавиш с томительной любовью, с мягкой, горькой, замирающей нежностью, невыразимо прекрасной и грустной для слуха, то переставали ее слушаться или бежали по инструменту механически, как будто их труд был слишком для них тяжел. И все же, какие бы чувства они ни сообщали музыке, их решимость продолжать игру не иссякала. Мисс Фэрли встала из-за фортепиано, только когда мы все встали, чтобы пожелать друг другу доброй ночи.
Миссис Вэзи ближе всех стояла к двери и первая пожала мне руку.
– Я больше не увижусь с вами, мистер Хартрайт, – сказала старушка. – Я искренне сожалею, что вы уезжаете. Вы были очень добры и внимательны, а старые дамы, такие как я, чувствуют доброту и внимание. Желаю вам счастья, сэр, и благополучного пути.
Следующим подошел мистер Гилмор:
– Надеюсь, нам представится еще случай познакомиться поближе, мистер Хартрайт. Вы вполне уверены, что это небольшое дельце находится в надежных руках? Да, да, разумеется. Господи, как холодно! Не стану вас больше задерживать. Bon voyage, мой дорогой сэр, bon voyage, как говорят французы.
Настала очередь мисс Холкомб прощаться.
– В половине восьмого завтра утром, – сказала она, а затем добавила шепотом. – Я слышала и видела больше, чем вы думаете. Ваше сегодняшнее поведение сделало меня вашим другом на всю жизнь.
Мисс Фэрли подошла последней. Боясь выдать себя, я не взглянул на нее, когда взял ее руку в свою, думая о завтрашнем дне.
– Я уезжаю рано утром, – сказал я, – прежде чем вы…
– Нет-нет, – перебила она меня торопливо, – не прежде, чем я встану. Я спущусь к завтраку с Мэриан. Я не настолько неблагодарна и забывчива, чтобы не помнить последних трех месяцев…
Голос изменил ей, ее рука нежно пожала мою и тут же выпустила. Она ушла еще до того, как я успел пожелать ей «доброй ночи».
Конец моего рассказа быстро приближается, приближается с той же неизбежностью, с какой наступил рассвет в то последнее мое утро в Лиммеридже.
Когда я сошел к завтраку, еще не было половины восьмого, однако обе сестры уже ждали меня в столовой. В холодной и тускло освещенной комнате, в унылом утреннем безмолвии дома мы трое сели за стол и старались есть, старались говорить. Наши усилия оказались тщетны, и я встал из-за стола, чтобы положить этому конец.
Едва я протянул руку мисс Холкомб, которая была ближе ко мне, мисс Фэрли вдруг отвернулась и поспешно вышла из комнаты.
– Так лучше, – сказала мне мисс Холкомб, когда дверь закрылась, – лучше для вас и для нее.
С минуту я не мог вымолвить ни слова: тяжело было лишиться ее, не попрощавшись, не взглянув на нее в последний раз. Взяв себя в руки, я попытался проститься с мисс Холкомб в подобающих случаю выражениях, однако слова, которые мне хотелось ей высказать, свелись к единственной фразе:
– Заслуживаю ли я, чтобы вы написали мне?
Вот все, что я мог сказать.
– Вы заслуживаете всего, что будет в моих силах сделать для вас, пока мы оба живы. Каков бы ни был конец у этой истории, вы будете о нем знать.
– А если я снова смогу быть вам полезен, через много лет, когда изгладится память о моей самонадеянности и моем безумстве…
Я больше не мог говорить. Голос мой дрожал, а на глаза помимо моей воли выступили слезы.
Мисс Холкомб схватила мои руки и пожала их крепко и уверенно, по-мужски; темные глаза ее сверкнули; щеки вспыхнули; решительное и энергичное лицо просияло и сделалось прекрасным, озарившись чистым внутренним светом ее великодушия и сочувствия.
– Если нам понадобится помощь, я непременно обращусь к вам как к моему другу и ее другу, как к моему и ее брату.
Она замолчала, притянула меня ближе к себе – бесстрашное, благородное создание! – как сестра коснулась моего лба губами и обратилась ко мне по имени:
– Господь да благословит вас, Уолтер! Подождите здесь и постарайтесь успокоиться. Ради нашего общего блага теперь мне лучше удалиться. Я посмотрю с балкона, как вы поедете.
Она вышла из комнаты. Я повернулся к окну, за которым увидел лишь унылый пустынный осенний пейзаж. Мне было необходимо собраться с силами, прежде чем, в свою очередь, покинуть эту комнату навсегда.
Прошла минута, едва ли больше, когда я услышал звук тихо отворившейся двери и шелест женского платья. Сердце мое бешено забилось, я обернулся. С дальнего конца столовой ко мне приближалась мисс Фэрли.
Она остановилась в нерешительности, когда наши взгляды встретились и она поняла, что мы в комнате одни. Затем с мужеством, которое женщины так часто теряют, столкнувшись с малыми испытаниями и так редко – с крупными, подошла ко мне ближе, необычно бледная и необычно спокойная, пряча что-то в складках своего платья.
– Я ходила в гостиную, чтобы взять вот это, – проговорила она. – Это будет напоминать вам о вашем пребывании в Лиммеридже, о друзьях, которых вы здесь оставляете. Вы говорили мне, что я делаю успехи, когда я рисовала этот пейзаж… И вот я подумала: может быть, вам будет приятно…
Она отвернулась и протянула мне свой рисунок беседки, в которой мы встретились с ней впервые. Бумага дрожала в ее руках, когда она протягивала мне рисунок, и задрожала в моей, когда я его взял.
Я боялся выдать свои чувства и только ответил:
– Я никогда не расстанусь с ним, всю мою жизнь этот рисунок будет самым дорогим сокровищем для меня. Я чрезвычайно благодарен вам и за него, и за то, что вы не дали мне уехать, не простившись с вами.
– О, – сказала она простодушно, – могла ли я поступить иначе после того, как мы с вами провели столько счастливых дней вместе!
– Эти дни, может статься, не вернутся больше никогда, мисс Фэрли, наши жизненные пути расходятся. Но если когда-нибудь настанет время, когда преданность всего моего сердца, всей моей души и все мои силы смогут дать вам минутное счастье или избавить вас от минутного горя, вспомните о бедном учителе рисования, который учил вас. Мисс Холкомб обещала мне это, обещаете ли это и вы?
Грусть расставания тускло мерцала в нежных голубых глазах ее, наполненных слезами.
– Обещаю, – с трудом выговорила она. – О, не смотрите на меня так! Я обещаю вам это от всего сердца.
Я осмелился подойти к ней ближе и протянул руку со словами:
– У вас много друзей, которые любят вас, мисс Фэрли. Ваше будущее счастье является предметом надежд многих из них. Могу ли я сказать при расставании, что оно также является предметом и моих надежд?
Слезы заструились по ее щекам. Одной рукой она оперлась о стол, чтобы удержаться на ногах, а другую подала мне. Я взял ее и крепко пожал. Голова моя склонилась над этой рукой, слезы мои упали на нее, губы мои в эту последнюю минуту прижались к ней – не с любовью, о нет! – с агонией отчаяния.
– Ради бога, оставьте меня! – проговорила она слабым голосом.
С этими умоляющими словами вырвалась тайна ее сердца. Я не имел права слышать их, не имел права ответить на них; эти слова, во имя ее святой беззащитности, изгоняли меня из комнаты. Все было кончено. Я выпустил ее руку из своей. Я больше ничего не сказал. Слезы скрыли ее от моих глаз, я отер их, чтобы взглянуть на нее в последний раз. В изнеможении она села в кресло, положила руки на стол и устало опустила на них свою прелестную головку. Один прощальный взгляд – и дверь закрылась, бездна разлуки разверзлась между нами… Образ Лоры Фэрли отныне стал для меня лишь воспоминанием прошлого.
