Уилки Коллинз
Женщина в белом
В наших с Лорой сердцах зима уже наступила!
Завтрак, обычно проходивший в приятных, оживленных обсуждениях того, чем мы займемся днем, на этот раз был краток и прошел в молчании. Мисс Фэрли как будто чувствовала тяжесть долгих пауз в разговоре и то и дело бросала на сестру умоляющие взгляды. Мисс Холкомб раз или два пыталась было заговорить, затем останавливалась в нерешительности, но все же в конце концов, выбрав самый нейтральный тон, произнесла:
– Я виделась сегодня с твоим дядей, Лора. Он считает, что следует приготовить красную комнату, и подтвердил то, о чем я тебе уже говорила. Это будет в понедельник, а не во вторник.
При этих словах мисс Фэрли опустила глаза. Ее пальцы нервно перебирали крошки на скатерти. Не только щеки, но и губы ее побледнели и заметно дрожали. Это стало очевидно не только мне. Заметив состояние сестры, мисс Холкомб решительно встала из-за стола, показав тем самым нам пример.
Миссис Вэзи и мисс Фэрли вышли из столовой вместе. Взгляд ласковых, грустных голубых глаз Лоры на один лишь миг остановился на мне, словно предсказывая неминуемую долгую разлуку. В ответ я почувствовал страшную боль в сердце, боль, давшую мне знать, что в скором времени я должен буду лишиться ее и что мне суждено любить ее в этой разлуке еще сильнее.
Когда дверь за ней затворилась, я повернулся к саду. Мисс Холкомб стояла со шляпой и шалью в руках у стеклянной двери, за которой открывался вид на лужайку перед домом, и внимательно смотрела на меня.
– Найдется ли у вас свободное время, прежде чем вы подниметесь к себе и приступите к работе? – спросила она.
– Конечно, мисс Холкомб, я всегда к вашим услугам.
– Мне нужно сказать вам несколько слов наедине, мистер Хартрайт. Возьмите свою шляпу и пойдемте в сад. В этот час нам никто не помешает.
Когда мы спустились по ступенькам на лужайку, мимо нас к дому прошел помощник садовника, совсем еще молодой паренек, с письмом в руке. Мисс Холкомб окликнула его.
– Не для меня ли это письмо? – поинтересовалась она.
– Нет, мисс; мне велели отдать его мисс Фэрли, – ответил паренек, протягивая мисс Холкомб конверт.
Мисс Холкомб взяла письмо и взглянула на адрес.
– Какой странный почерк! – чуть слышно сказала она. – Кто может писать Лоре? Откуда у тебя это письмо? – обратилась она к помощнику садовника.
– Мне дала его женщина, – ответил тот.
– Какая женщина?
– Уже в летах.
– Старая женщина? Ты ее знаешь?
– Не могу сказать, что она кто-то, кого я знаю, мисс. Она мне совершенно неизвестна.
– Куда она пошла?
– Туда, – ответил помощник садовника, медленно повернувшись к югу и одним широким жестом очерчивая всю южную часть Англии.
– Любопытно, – произнесла мисс Холкомб. – Должно быть, это просительное письмо. Отнеси его в дом и вручи кому-нибудь из слуг, – добавила она, возвращая пареньку конверт. – Идемте, мистер Хартрайт.
Она повела меня через лужайку, по той самой дорожке, по которой я следовал за ней на следующий день после моего приезда в Лиммеридж. У маленькой беседки, где мы впервые увидели с Лорой друг друга, она остановилась и заговорила, прервав молчание, которое хранила, пока мы шли:
– То, что мне нужно сказать вам, я могу сказать здесь.
С этими словами она вошла в беседку, села на один из расставленных вокруг стола стульев и указала мне на другой подле себя. Я начал подозревать, о чем пойдет речь, когда она еще только заговорила со мной в столовой, теперь же я был уверен, что не ошибся в своем предположении.
– Мистер Хартрайт, – сказала мисс Холкомб, – я начну с откровенного признания. Я скажу без всяких фраз, я их ненавижу, и без комплиментов, я их презираю, что за время вашего пребывания в Лиммеридже почувствовала к вам дружеское расположение. С самого начала меня расположил в вашу пользу рассказ о том, как вы обошлись с несчастной женщиной, которую встретили при столь необычных обстоятельствах. Может статься, поступок ваш был неблагоразумен, но он говорит о чуткости и доброте человека, благородного по своей природе, настоящего джентльмена. Я ждала от вас только хорошего, и вы не обманули моих ожиданий.
Она замолчала, но жестом поднятой руки дала мне знать, что не ждет от меня ответа, что она еще не все сказала. Когда я входил в беседку, я вовсе не думал о женщине в белом. Теперь же слова мисс Холкомб вызвали в памяти мое приключение. Мысль о нем не покидала меня на протяжении всего разговора, который закончился крайне неожиданно…
– Как ваш друг, – продолжила мисс Холкомб, – я скажу вам сейчас же, откровенно и напрямик: я разгадала вашу тайну, заметьте, без всякой помощи или намека от кого бы то ни было. Мистер Хартрайт, вы необдуманно позволили себе почувствовать привязанность к моей сестре, боюсь, что эта привязанность глубокая и искренняя. Я не желаю мучить вас, заставляя исповедоваться передо мной, потому что вижу и знаю, вы слишком благородны, чтобы отпираться. Я даже не осуждаю вас, а только сожалею, что вы открыли свое сердце для безнадежной любви. Вы не покушались воспользоваться своим преимуществом: вы не вели тайных разговоров с моей сестрой. Вы виновны лишь в слабости и в невнимательности к собственным интересам, более ни в чем. Если бы вы хоть раз поступили не столь деликатно и не столь скромно, я, ни с кем не согласуя свое решение, велела бы вам покинуть наш дом сию же минуту. Я виню во всем ваш возраст и ваше положение, но не вас. Дайте мне руку – я вас огорчила, я огорчу вас еще больше, но делать нечего, – дайте руку вашему другу Мэриан Холкомб!
Неожиданная доброта и теплое, великодушное, выказанное мне столь бесстрашно, как равному, сочувствие тронули меня до глубины души, ибо выраженные с такой деликатной и благородной откровенностью они взывали прямо к моему сердцу, к моему мужеству и к моей чести. Я хотел взглянуть на мисс Холкомб, но мои глаза заволокло пеленой, когда она взяла меня за руку. Я хотел поблагодарить ее, но голос изменил мне.
– Выслушайте меня, – сказала она, великодушно не замечая моего волнения. – Выслушайте меня, и покончим с этим. Я испытываю истинное облегчение, что могу не касаться вопроса общественного неравенства, тягостного и жестокого по моему разумению, в связи с тем, что остается мне теперь сказать. Обстоятельства, которые заденут вас за живое, освобождают меня от необходимости причинять еще большую боль человеку, жившему в тесной дружбе под одной крышей со мной, унизительным напоминанием о его звании и положении в обществе. Вы должны оставить Лиммеридж, мистер Хартрайт, пока еще не поздно. Я обязана сказать вам это, впрочем я была бы обязана сказать вам то же самое, будь вы даже представителем самой древней и богатейшей фамилии в Англии. Вы должны покинуть нас не потому, что вы учитель рисования… – Она помолчала с минуту, повернулась ко мне и решительно положила руку на мою. – Не потому, что вы учитель рисования, – повторила она, – но потому, что Лора Фэрли помолвлена.
Последние слова мисс Холкомб, словно пуля, пронзили мое сердце. Рука моя не чувствовала руки, сжимавшей ее. Я не сделал ни одного движения, не произнес ни одного слова. Резкий осенний ветер, разметавший у наших ног опавшую листву, вдруг обдал меня холодом, словно мои безумные надежды тоже были мертвыми листьями, подхваченными очередным его порывом. Надежды! Помолвлена или нет, Лора все равно была недосягаема для меня. Вспомнили бы об этом другие на моем месте? Нет, если бы они любили так, как любил я.
Острая боль прошла, на смену ей пришла тупая сковывающая боль. Я снова почувствовал руку мисс Холкомб, крепко сжимавшую мою руку; я поднял голову и взглянул на нее. Ее большие карие глаза были устремлены на меня, наблюдая за моей все усиливавшейся бледностью, которую я чувствовал, а она видела.
– Покончите с этим! – сказала мисс Холкомб. – Здесь, где вы впервые увидели ее, покончите с этим! Не поддавайтесь отчаянию, словно женщина. Вырвите его из сердца, растопчите, как подобает мужчине!
Сдержанная страстность, звучавшая в ее словах, сила ее воли, сконцентрированная в устремленном на меня взоре, в ее пожатии – она не выпустила моей руки, – передались мне, укрепили меня. С минуту мы сидели в молчании. И вскоре я мог оправдать ее веру в мое мужество: я, по крайней мере внешне, овладел собой.
– Вы пришли в себя?
– Настолько, мисс Холкомб, чтобы попросить прощения у нее и у вас; настолько, чтобы последовать вашему совету и доказать вам мою признательность хотя бы таким образом, если я не могу доказать ее иначе.
– Вы уже доказали ее своими словами. Мистер Хартрайт, нам больше нечего скрывать друг от друга. Я не утаю от вас, что моя сестра, вполне неосознанно впрочем, выдала себя. Вы должны покинуть нас ради нее, но и ради себя тоже. Ваше присутствие здесь, ваша неизбежная близость с нами – вполне невинная, видит Бог, во всех отношениях – истерзали ее, сделали несчастной. Я, которая любит ее больше собственной жизни, я, научившаяся верить в это чистое, благородное, невинное существо, как я верю в Бога, слишком хорошо знаю, что она жестоко страдает от тайных угрызений совести с тех самых пор, как, вопреки ей самой, первая тень неверности по отношению к предстоящему браку закралась в ее сердце. Я не говорю – было бы бесполезно говорить об этом после случившегося, – что помолвка когда-либо сильно затрагивала ее чувства. Эта помолвка – дело чести, а не любви; отец Лоры благословил ее на этот брак перед своей смертью, два года тому назад. Лора не обрадовалась, но и не уклонялась от помолвки – она просто дала свое согласие. До вашего приезда она находилась в таком же положении, что и сотни других женщин, которые выходят замуж, не испытывая ни глубокой привязанности к будущему супругу, ни глубокого отвращения, вызванного им, и которые учатся любить своих мужей (если только они не учатся ненавидеть их!) уже после брака, а не до него. Не могу выразить, как глубоко я надеюсь, – и вы должны так же мужественно и самоотверженно надеяться, – что эти новые мысли и чувства, нарушившие ее прежние спокойствие и безмятежность, еще не укоренились настолько, чтобы их нельзя было вырвать. Ваше отсутствие – если бы я меньше верила в вашу честь, в ваше мужество, в ваш здравый смысл, я бы не положилась на вас, как полагаюсь теперь, – ваше отсутствие поможет моим стараниям, а время поможет нам троим. Отрадно знать, что я не ошиблась, почувствовав к вам с самого начала доверие. Отрадно знать, что вы будете таким же честным, таким же благородным, таким же великодушным к своей ученице, в отношении которой вы имели несчастье забыться, каким вы были к той незнакомой и отверженной женщине, чей призыв о помощи был услышан вами.
Снова случайное напоминание о женщине в белом! Неужели не было возможности говорить о мисс Фэрли и обо мне, не вызывая воспоминаний об Анне Кэтерик и не ставя ее между нами, словно рок, избежать которого нет надежды?
– Скажите, как мне оправдаться перед мистером Фэрли за нарушение нашего договора? И после того как он примет мои извинения, скажите, когда мне уехать? Я обещаю безусловно повиноваться вам и вашим советам.
– Время не ждет, – ответила мисс Холкомб. – Вы слышали, как я говорила утром о понедельнике и о необходимости приготовить красную комнату. Гость, которого мы ожидаем в понедельник…
Дождаться конца ее фразы было выше моих сил. Открывшаяся мне истина и воспоминания о выражении лица мисс Фэрли и ее поведении за завтраком без труда объяснили мне, что гостем, которого ожидали в Лиммеридже, был ее будущий супруг. Я попытался сдержать себя, но что-то во мне всколыхнулось в тот миг, с чем я не мог совладать, и я перебил мисс Холкомб.
– Позвольте мне уехать сегодня же, – сказал я с горечью. – Чем скорее, тем лучше.
– Нет, не сегодня, – возразила она. – Единственная причина, на которую вы можете сослаться перед мистером Фэрли, чтобы объяснить ваш отъезд до истечения срока договора, – это то, что совершенно непредвиденное обстоятельство вынуждает вас просить его позволения немедленно возвратиться в Лондон. Вам следует подождать до завтра и объявить ему это после утренней почты, тогда он припишет внезапную перемену в ваших планах полученному из Лондона письму. Противно и постыдно прибегать к обману, даже самому безобидному, но я слишком хорошо знаю мистера Фэрли: если он заподозрит, что все это выдумки, он вас не отпустит. Поговорите с ним в пятницу утром, потом займитесь (в ваших собственных интересах, дабы не испортить впечатление в глазах вашего хозяина) неоконченной работой, постарайтесь оставить дела в полном порядке и уезжайте отсюда в субботу. И для вас, мистер Хартрайт, и для всех нас времени будет достаточно.
Прежде чем я успел заверить мисс Холкомб в том, что она может рассчитывать на мое строгое следование ее воле, мы оба вздрогнули, заслышав приближающиеся шаги. Кто-то из домашних искал нас. Я почувствовал, как зардели и тут же снова побледнели мои щеки. Могло ли третье лицо, быстро приближающееся к нам в такое время и в таких обстоятельствах, быть мисс Фэрли?
Я испытал облегчение – так горестно и безнадежно изменилось мое положение, – истинное облегчение, когда особа, прервавшая наш разговор, появилась у входа в беседку, и я увидел, что это только ее горничная.
– Можно попросить вас на минуту, мисс? – сказала торопливо и взволнованно девушка.
Мисс Холкомб спустилась к ней, и они отошли от беседки на несколько шагов.
Я остался один. С безнадежной грустью, описать которую я не в силах, размышлял я о предстоящем возвращении в мое уединенное лондонское жилище, к одиночеству и отчаянию. Мысли о моей доброй старенькой матери и о сестре, которые так радовались моему месту в Камберленде и которых я так постыдно изгнал из своего сердца на долгий срок и только теперь впервые вспомнил о них, нахлынули на меня с любящим сожалением о прежних, позабытых мной друзьях. Мои мать и сестра, что почувствуют они, когда я вернусь к ним, бросив службу, с исповедью о моей печальной тайне? Они возлагали на меня столько надежд в тот прощальный счастливый вечер в Хэмпстеде.
Опять Анна Кэтерик! Даже воспоминание о прощальном вечере с матушкой и сестрой было теперь неразрывно связано с другим воспоминанием: о моем возвращении в Лондон в лунную ночь. Что это означало? Суждено ли нам встретиться с этой женщиной снова? Возможно. Знала ли она, что я живу в Лондоне? Да, я сам сообщил ей это до или после того, как она недоверчиво спросила меня, скольких баронетов я знаю. До или после? Я был еще слишком взволнован, чтобы вспомнить, когда именно.
Прошло несколько минут, прежде чем мисс Холкомб отпустила горничную и вернулась ко мне. Теперь она тоже выглядела взволнованной и расстроенной.
– Мы с вами условились обо всем необходимом, мистер Хартрайт, – сказала она. – Мы поняли друг друга, как настоящие друзья, и можем вернуться домой. Говоря откровенно, я беспокоюсь о Лоре. Она прислала сказать, что ей нужно немедленно видеть меня: горничная сообщила, что Лору, по-видимому, очень взволновало письмо, которое она получила утром, без сомнения, то самое письмо, которое я велела отнести в дом, когда мы шли с вами сюда.
Мы поспешили обратно. Хотя мисс Холкомб высказала мне все, что считала необходимым со своей стороны, я еще не успел сообщить ей всего, что хотел. С той минуты, как я понял, что гость, которого ожидали в Лиммеридже, – будущий супруг мисс Фэрли, я испытал горькое любопытство, горячее, ревнивое желание узнать, кто он такой. По всей вероятности, мне больше не представился бы случай спросить об этом, и я решил сделать это теперь.
– Вы были так добры, когда сказали, что мы понимаем друг друга, мисс Холкомб, – начал я. – Теперь, когда вы убедились в моей признательности за вашу снисходительность и в моей готовности повиноваться всем вашим желаниям, могу я осмелиться спросить вас… кто… – Я колебался, мне было тяжело думать о нем, но еще тяжелее было назвать его ее будущим мужем. – Кто этот джентльмен, с которым помолвлена мисс Фэрли?
Мисс Холкомб, очевидно, была сильно озабочена сообщением сестры. Она ответила поспешно и рассеянно:
– Очень состоятельный джентльмен из Хэмпшира.
Хэмпшир! Родина Анны Кэтерик. Опять и опять женщина в белом! В этом было что-то роковое!
– А как его зовут? – спросил я как можно более спокойным и равнодушным тоном.
– Сэр Персиваль Глайд.
Сэр… сэр Персиваль! Вопрос Анны Кэтерик – странный вопрос про баронетов, с которыми я был знаком, – изгладился из моей памяти, едва мисс Холкомб вернулась в беседку, и вдруг ее ответ снова напомнил мне о нем. Я остановился как вкопанный и посмотрел на нее.
– Сэр Персиваль Глайд, – повторила она, решив, будто я не расслышал ее ответ.
– Он баронет? – спросил я с волнением, которого уже не мог скрыть.
Она помедлила, а потом довольно холодно ответила:
– Баронет, разумеется.
XI
На обратном пути домой не было сказано больше ни слова. Мисс Холкомб поспешила подняться к сестре, а я ушел в свою мастерскую приводить в порядок рисунки из коллекции мистера Фэрли, которые еще не успел отреставрировать и окантовать, прежде чем передать их в другие руки. Мысли, сдерживаемые до сих пор, делавшие мое положение еще более тягостным, нахлынули на меня лавиной, стоило мне остаться одному.
Она помолвлена, ее будущий муж сэр Персиваль Глайд. Человек с титулом баронета, владелец поместья в Хэмпшире.
В Англии живут сотни баронетов, а в Хэмпшире – десятки землевладельцев. Пока что у меня не было никаких причин подозревать, что слова женщины в белом относились именно к сэру Персивалю Глайду. И все же я относил их именно к нему. Потому ли, что теперь он был неразрывно связан в моем сознании с мисс Фэрли, которая, в свою очередь, была связана с Анной Кэтерик с того самого вечера, когда я заметил между ними зловещее сходство? Или потому, что утренние события до того расстроили меня, что я находился во власти иллюзий, которыми подпитывали мое воображение простые случайности, простые совпадения. Трудно сказать. Я только чувствовал, что те немногие слова, которыми мы обменялись с мисс Холкомб на обратном пути из беседки, странно подействовали на меня. Во мне все усиливалось предчувствие какой-то непонятной опасности, скрытой от нас до поры во мраке будущего. Сомнения – не стал ли я уже звеном в цепи событий, которую не в силах разорвать даже мой приближающийся отъезд из Камберленда; знает ли кто-нибудь из нас, какова будет развязка этих событий, а она непременно настанет, – терзали меня все больше. Каким бы горьким ни было страдание, причиняемое печальным концом моей краткой и самонадеянной любви, оно притуплялось еще более сильным ощущением – предчувствием чего-то угрожающего, что невидимо надвигалось на нас.
Я уже работал с рисунками чуть более получаса, когда в дверь постучали. После приглашения войти дверь отворилась и, к моему удивлению, в комнату вошла мисс Холкомб.
Она казалась рассерженной и взволнованной. Она схватила стул, прежде чем я успел придвинуть его к ней, и села подле меня.
– Мистер Хартрайт, – сказала она, – я надеялась, что все неприятные темы для разговоров между нами исчерпаны, по крайней мере на сегодня. Но это не так. Какой-то негодяй вздумал пугать мою сестру приближающимся замужеством. Вы видели, что я послала садовника с письмом к мисс Фэрли.
– Конечно.
– Это анонимное письмо – гнусная попытка оклеветать сэра Персиваля Глайда в глазах моей сестры. Оно так взволновало и напугало Лору, что мне стоило величайших трудов успокоить ее настолько, чтобы я могла прийти к вам. Я знаю, что это дело семейное, насчет которого мне не следовало бы советоваться с вами, тем более что оно не может быть вам интересно…
– Прошу прощения, мисс Холкомб, все, что касается счастья мисс Фэрли или вашего, вызывает у меня самый живой интерес.
– Очень рада это слышать. Вы единственный человек в доме, да и вне дома, кто может дать мне совет. О мистере Фэрли, с его состоянием здоровья и отвращением ко всякого рода трудностям и загадкам, нечего и думать. Пастор наш – добрый, но нерешительный человек, который не разбирается ни в чем, что не касается напрямую его обязанностей, а с соседями мы водим столь поверхностное знакомство, что к ним не обратишься в минуту треволнений и опасности. Я хотела бы знать вот что: следует ли мне предпринять немедленные шаги к поиску того, кто написал письмо, или же подождать и обратиться к поверенному мистера Фэрли завтра? Это вопрос, возможно очень важный, – стоит ли терять день или нет? Скажите, что вы думаете об этом, мистер Хартрайт? Если бы не необходимость вынудила меня обратиться к вам в таких деликатных обстоятельствах за помощью, даже мое беспомощное положение, вероятно, не извиняло бы меня. Но теперь, после того, что произошло между нами сегодня, полагаю, я не поступаю дурно, закрывая глаза на то, что вы стали нашим другом всего три месяца назад.
Мисс Холкомб передала мне письмо. Оно начиналось сразу, без вступительных фраз и обращений, вот так:
«Верите ли Вы в сны? Я надеюсь, ради Вашего же блага, что да. Посмотрите, что говорится в Священном Писании о снах, и примите предостережение, которое я посылаю Вам, пока еще не поздно.
Прошлой ночью мне приснились Вы, мисс Фэрли. Мне снилось, что я стою в церкви: я – по одну сторону аналоя, а священник в стихаре и с молитвенником в руках – по другую. Через некоторое время в церковь вошли мужчина и женщина, желающие совершить обряд венчания. Вы были невестой. Вы выглядели так прелестно и невинно в своем чудесном белом шелковом платье и длинной белой кружевной фате, что сердце замерло у меня в груди, а глаза наполнились слезами.
Это были благословенные небом слезы сострадания, молодая леди, но вместо того, чтобы литься из моих глаз, как текут они у всех нас по щекам, они превратились в два луча света, которые устремлялись все дальше и дальше к мужчине, стоявшему у аналоя подле Вас, пока не коснулись его груди. Эти два луча изогнулись дугой, как две радуги, между ним и мной. Я посмотрела, куда они указывали, и мне открылись самые глубины его сердца.
Внешность мужчины, за которого Вы выходили замуж, была довольно приятная. Он был не высок и не низок, чуть ниже среднего роста. Веселый, оживленный мужчина лет сорока пяти. У него было бледное лицо и облысевший лоб, на голове росли темные волосы. Подбородок был выбрит, в то время как щеки и верхнюю губу украшали бакенбарды и усы каштанового цвета. Глаза карие и очень блестящие; нос такой прямой, красивый и изящный, что скорее подошел бы женщине. И руки тоже. Время от времени его беспокоили приступы сухого кашля, а когда он подносил свою правую руку к губам, чтобы прикрыть рот, на ней виднелся красный шрам от старой раны. Мне приснился Ваш жених? Вам лучше знать, мисс Фэрли, Вы сами видите, ошиблась я или нет. Прочтите дальше, что скрывается за этой внешностью, – умоляю Вас, прочтите и воспользуйтесь этим знанием себе во благо.
Я смотрела, куда устремлялись два луча света, и мне открылись самые глубины его сердца. Оно было черно, словно ночь, и на нем было написано красными пылающими буквами рукою падшего ангела: „Без жалости и без угрызений совести. Он сеял горести на пути других и будет жить, сея горести на пути той женщины, что стоит подле него“. Я прочла эти слова, и тогда лучи переместились выше и указали за его плечо; там, позади него, стоял дьявол и смеялся. И снова лучи переместились и осветили Ваше плечо; за Вами стоял ангел и плакал. И в третий раз переместились лучи и легли прямо между Вами и этим человеком. Они все ширились и ширились, оттесняя Вас друг от друга. Тщетно священник пытался отыскать венчальную молитву: она исчезла из его молитвенника; и он закрыл книгу и отложил ее в отчаянии. Я проснулась с глазами полными слез и с сильно бьющимся сердцем, ибо я верю в сны.
Верьте и Вы, мисс Фэрли, умоляю Вас, ради Вашего же блага, верьте, как верю я. Иосиф и Даниил и прочие в Священном Писании верили в сновидения. Разузнайте о прошлой жизни человека со шрамом на руке, прежде чем произнести слова, которые сделают Вас его несчастной женой. Не ради себя я предупреждаю Вас, но ради Вас самой. Я буду радеть о Вашем благополучии до последнего своего вздоха. В моем сердце всегда будет место для дочери Вашей матушки, поскольку Ваша матушка была моим первым, моим лучшим и единственным другом».
Так заканчивалось это странное письмо, без всякой подписи.
Догадаться о том, кто написал письмо, по почерку не представлялось возможным. Оно было написано на линованной бумаге, буквы были выведены очень старательно, как в школьной тетради. Мелкий почерк был несколько слаб и тонок, с помарками, но ничем особым не выделялся.
– Это письмо не безграмотное, – сказала мисс Холкомб, – но вместе с тем оно, конечно, слишком бессвязно для письма образованного человека из высшего света. Упоминания о платье невесты и фате, а также другие выражения, по всей видимости, указывают на то, что письмо написано женщиной. Что вы об этом думаете, мистер Хартрайт?
– Полагаю, вы правы. Мне даже кажется, что это письмо написано не просто женщиной, а женщиной, чей разум несколько…
– Несколько расстроен? – подсказала мисс Холкомб. – Мне тоже так показалось.
Я не отвечал. Мой взгляд застыл на последней фразе письма: «В моем сердце всегда будет место для дочери Вашей матушки, поскольку Ваша матушка была моим первым, моим лучшим и единственным другом». Эти слова и сделанное мной предположение насчет здравого рассудка писавшей письмо подсказывали мысль, о которой я боялся даже подумать, не то чтобы высказать ее вслух. Я начал бояться за собственный рассудок. Слишком уж походило на навязчивую идею приписывать все странное и неожиданное одному и тому же скрытому источнику, одному и тому же зловещему влиянию. На этот раз я решил, защищая свое собственное мужество и свой здравый смысл, не поддаваться искушению и не делать никаких предположений, не подкрепленных фактами.
– Если есть хоть малейшая возможность разузнать, кто написал это письмо, – сказал я, возвращая его мисс Холкомб, – мне кажется, никакого вреда не будет, если мы воспользуемся случаем, если такой представится. Думаю, что нам надо поговорить с садовником о старухе, которая вручила ему письмо, а потом расспросить, не знает ли кто чего в деревне. Но позвольте сначала задать вам вопрос. Вы хотели посоветоваться завтра с поверенным мистера Фэрли. Разве нельзя обратиться к нему раньше? Почему не сегодня?
– Я могу объяснить это, только коснувшись некоторых подробностей, связанных с обручением моей сестры, о которых считала ненужным и нежелательным упоминать сегодня утром. Цель приезда сэра Персиваля Глайда в понедельник состоит в том, чтобы назначить день свадьбы, до сих пор этот вопрос еще не был решен. Он хочет, чтобы свадьба состоялась до конца года.
– Мисс Фэрли знает об этом? – спросил я нетерпеливо.
– И не подозревает. А после того, что случилось, я не возьму на себя ответственности сообщить ей об этом. Сэр Персиваль упомянул о своем желании только мистеру Фэрли, который сам сказал мне, что как опекун Лоры он готов поспособствовать этим планам. Он написал в Лондон нашему семейному нотариусу мистеру Гилмору. Тот сейчас находится по делам в Глазго и сможет заехать в Лиммеридж на обратном пути. Он приедет завтра и пробудет у нас несколько дней, так что сэру Персивалю представится возможность изложить свои доводы в пользу ускорения свадьбы. Если он преуспеет в этом, то мистер Гилмор отправится в Лондон, получив необходимые инструкции относительно брачного контракта моей сестры. Теперь вы понимаете, мистер Хартрайт, почему я хотела подождать до завтра. Мистер Гилмор – старый и испытанный друг двух поколений семьи Фэрли, и мы можем положиться на него, как ни на кого другого.
Брачный контракт! Эти слова пробудили в моем сердце отчаяние ревности, отравлявшее все лучшее во мне. Я начал было размышлять – трудно признаться в этом, но я не должен скрывать никаких подробностей этой ужасной истории, которую решил обнародовать, – я начал было размышлять с надеждой, исполненной ненависти, об обвинениях против сэра Персиваля Глайда, выдвинутых в анонимном письме. Что, если эти обвинения имеют под собой почву? Что, если истина вскроется до того, как прозвучат роковые слова согласия и будет подписан брачный контракт? Я хотел бы думать, что чувство, придавшее мне в тот момент бодрости, объяснялось исключительно заботой о счастье мисс Фэрли, но мне не удалось обмануть себя в этом тогда, не стану я и сейчас обманывать других. Чувство это объяснялось мстительной, отчаянной, безнадежной ненавистью к человеку, который должен был стать ее мужем.
– Если мы можем что-нибудь разузнать, – сказал я под влиянием этого нового чувства, – то нам лучше не терять ни одной минуты. Я еще раз советую вам расспросить садовника, а затем навести справки в деревне.
– Думаю, в обоих случаях мне может понадобиться ваша помощь, мистер Хартрайт, – сказала мисс Холкомб, поднимаясь с места. – Пойдемте же немедленно, мистер Хартрайт, сделаем все, что в наших силах.
Я уже было распахнул перед ней дверь, но вдруг остановился, чтобы задать еще один важный вопрос, прежде чем мы покинем комнату.
– В анонимном письме есть описание жениха. Имя сэра Персиваля Глайда не упомянуто, я знаю, но имеет ли это описание некое сходство с ним?
– Оно совершенно точно, даже в том, что ему сорок пять лет.
Сорок пять! А ей не было еще и двадцати одного года! Мужчины его возраста женятся на девушках ее лет каждый день, и опыт показывает, что такие браки часто бывают очень счастливыми. Я это знал, и все же упоминание его возраста в сравнении с ее годами лишь усилило мою слепую ненависть и недоверие к нему.
– Даже в том, что на правой руке у него шрам от раны, которую он получил несколько лет тому назад, когда путешествовал по Италии. Нет сомнений, что писавшей письмо в мельчайших подробностях известна его наружность.
– А беспокоящий его кашель, который, насколько я помню, упоминается в письме?
– Да, все верно. Сэр Персиваль не обращает внимания на свой кашель, который иногда беспокоит его друзей.
– Полагаю, никаких слухов, порочащих его репутацию, до вас не доходило?
– Мистер Хартрайт! Я надеюсь, вы не настолько несправедливы, чтобы поддаться влиянию этого гнусного письма?
Я почувствовал, как кровь прилила к моим щекам, ведь я-то знал, что поддался его влиянию.
– Надеюсь, что нет, – ответил я смущенно. – Возможно, я не должен был спрашивать.
– Я не жалею, что вы об этом спросили, – сказала она, – потому что благодаря вашему вопросу могу отдать должное репутации сэра Персиваля. Нет, мистер Хартрайт, ни я, ни мои друзья не слышали про него ничего дурного. Он два раза одержал победу на выборах в парламент и прошел это испытание незапятнанным. Репутация человека, которому это удалось, безупречна.
