Татьяна Полякова
Весенняя коллекция детектива
Наклоненное к ней лицо было красным от напряжения, и она видела расширенные черные зрачки и шевелящиеся губы, которые что-то говорили. Но она не слышала никаких звуков.
Она даже не могла толком сообразить, где оказалась, но теперь площадка и дверь собственной квартиры виделись ей под каким-то странным углом и словно издалека.
Тело Племянникова перевернулось и грохнулось ничком с такой силой, что пыль рванулась вверх со всех сторон. Оно было почти скрыто дверью, Олимпиада своим нынешним странным взглядом видела только ноги в грязных ботинках.
Ноги дернулись, как живые, и только тогда она услышала первый звук.
Он был похож на отдаленный гул горного обвала из фильма, где Сильвестр Сталлоне всех спасал и поминутно сам попадал то под лавины, то под обстрелы.
Олимпиада Тихонова любила хорошие фильмы.
Звук шел именно из-за ее двери и был не слишком громким. Тем более странным показалось ей, что дверь, постояв неподвижно, с медленным достоинством отвалилась от стены и плашмя упала на пол.
Тоненький серый дым заструился на площадку, и рвануло сквозным ветром.
И все смолкло.
Зачем-то она посмотрела на часы. Секундная стрелка дрогнула и перевалилась за третье деление. Прошло всего три секунды. Три секунды, а не вся жизнь.
Никого не было на площадке, лишь дым продолжал медленно извиваться, и пыль оседала на пол.
– Вставай, – услышала Олимпиада. – Ты меня слышишь?
Она слышала, но была совершенно уверена, что говорят не ей, и говорящего она не видела. Почему-то Олимпиаду очень интересовало, что стало с ее дверью, и она поползла на площадку, чтобы посмотреть.
Как же она теперь будет жить? Ведь дверь-то отвалилась! Вон даже видно гвозди, торчащие из петель. А бабушка утверждала, что дверь – дубовая! – гораздо лучше, чем железная, сто лет простоит.
– Вставай! – сказал все тот же нетерпеливый голос. – Давай-давай, ну!
И ее сильно потянули вверх.
Оказалось, что у нее есть ноги, и именно на них Олимпиада поднялась, но они ее не держали, и пришлось взяться за стену, чтобы не упасть на колени.
Был взрыв, и взрывом оторвало дверь в мою квартиру, вдруг поняла Олимпиада Владимировна.
Никто не пострадал, как пишут в газете «Московский комсомолец».
Никто не пострадал?!
– Люся, – пробормотала она. – Где Люся? Люся!! Люська!!
Какое-то шевеление произошло у нее за спиной, неловкое движение, и, обернувшись, она увидела трубадуршу, которая стояла возле стены, прижимая обе руки к груди. Она сильно тряслась и перестала, только когда Олимпиада назвала ее по имени. Плед упал с плеч и лежал на полу. Олимпиада нагнулась, подобрала его и набросила на Люсинду Окорокову.
– Что это такое сделалось, а? – спросила та шепотом и облизнула сухие пыльные губы. – Что это, а?
– Взрыв, – пояснил тот, кто вытащил их с площадки.
Тот, кто оттолкнул невзрачного мужика в зеленой куртке, надетой поверх синей медицинской формы, в которую переодели нынче «Скорую помощь». Тот, кто перевернул носилки, так что рвануло не сверху, а снизу, под телом. Тот, кто сказал: «Что-то не так!» и добавил про провода.
Человек из Женевы.
Олимпиада схватила массивный локоть и потащила его на себя, так что Добровольский сделал шаг и оказался очень близко к ней.
– Взрыв? – требовательно спросила она, почти прокричала. – Какой взрыв?!
– Самый обыкновенный, – сказал он и осторожно освободил свой локоть. – Ты не сильно ушиблась?
Это происходит не со мной, решила Олимпиада Владимировна. Я сплю, и мне снится сон. Надо срочно проснуться и выпить кофе. Или чаю. Или успокоительного. Какое у меня есть успокоительное?
На площадке двигались какие-то люди. Они все заходили в ее квартиру, смотрели вниз, потом быстро отводили глаза и начинали рассматривать стены и потолок, качали головами и цокали языками.
Олимпиада совершенно уверилась, что она все же не спит, только когда кто-то громко сказал:
– Вызывай фээсбэшников! Вызывай, говорю!
Марина Петровна слушала молча и смотрела в окно. Была у нее такая манера выражать неудовольствие – смотреть в окно и молчать. Провинившийся в этот момент должен был осознать все свои прошлые, настоящие, а заодно и будущие прегрешения, а также степень ее отчаяния.
Она пугала сотрудников именно своим отчаянием – из-за их несовершенства! – а вовсе не гневом.
– Ну, не знаю, – сказала начальница, когда Олимпиада закончила печальное повествование, но голову так и не повернула. – Все это неприятно, конечно, но при чем тут ты?
– Ни при чем, – сказала Олимпиада. От волнения она даже вспотела немного. – Я ни при чем, Марин, но я правда никак не могла уехать!
– А позвонить ты тоже не могла? Два дня прошло!
Да, да, она, конечно, могла позвонить, но у нее не было сил. Никаких сил у нее не было звонить, оправдываться, сознавать, что тебе не верят, давать объяснения и показания. От Марины Петровны отвязаться было трудно, особенно когда та не хотела, чтобы от нее отвязывались.
– Ну и что теперь? Липа! Ты что, уснула?
Олимпиада вздрогнула и посмотрела на начальницу со всей возможной преданностью, которую удалось изобразить во взоре.
– Я не уснула, Марин, просто все это… нелегко.
– А мне легко? – пронзительно спросила Марина Петровна. – Мне легко, когда работа заваливается и я никого не могу заставить трудиться так, как надо?!
Ничего никуда не заваливалось, да и вообще было очень трудно завалить их работу, которая состояла в бесконечном написании и рассылке пресс-релизов во всевозможные газеты, газетки и газетенки, но Марина Петровна любила «поддать пару».
– Дайджест для «Коммерсанта», который ты должна была сдать в пятницу, до сих пор не готов. Почему он не готов?
– Марин, у них это стоит в плане на июнь, а сейчас март. Мы успеем, если сдадим его сегодня или завтра.
– Так сегодня или завтра?
– Сегодня, – голосом приговоренного к каторжным работам сказала Олимпиада Владимировна. – Сегодня, Мариночка. Я сейчас все доделаю.
– Да уж, пожалуйста, – Марина поджала губы. – И вообще я бы на твоем месте… посерьезней относилась к своим обязанностям. Ты попала на очень хорошее место, не всем так везет, как тебе, а ты позволяешь себе… отвлекаться!
Она «отвлеклась» один-единственный раз, когда на нее сначала упал труп, а потом этот труп взорвался у нее в прихожей!
Прошло два дня, а она до сих пор не спит.
Одну ночь она провела рядом с Люсиндой, на ее продавленной и очень неудобной тахтюшке. Подушки все время разъезжались, и нужно было или лежать неподвижно, чтобы не сдвигать их с утлой фанерки, или постоянно подтыкать и втягивать их на место. Люсинда бодро сопела рядом – никакие взрывы, покойники и диванные подушки не могли лишить ее «сна и покоя», а Олимпиада Владимировна маялась бессонницей. Спала она за две ночи, кажется, только одну минуту, да и в эту минуту ей приснилось замедленное кино – как босая нога поддает брезентовые носилки и тело медленно, словно нехотя, переворачивается в воздухе и падает, падает, падает ничком, и потом с грохотом валится дверь – дубовая, сто лет простоит!..
Следующей ночью она вернулась к себе, когда фээсбэшники убрались прочь и сняли печать с двери, которую наспех вставили в петли, прибив их четырьмя гвоздями. Теперь она открывалась не до конца, приходилось лезть в квартиру, втягивая живот, и с одной стороны на ней были мелкие бурые пятна и выбоины, которые Олимпиада видеть не могла – слишком хорошо знала, откуда они взялись.
В выходные она покрасит свою дверь. Купит краску и покрасит, нельзя же так оставлять, ей-богу!
К матери она не пошла.
– Ты че? Больная совсем?! – набросилась на нее Люсинда Окорокова, когда узнала, что Олимпиада собирается жить в своей собственной квартире. – Тебе че, пойти некуда?! Во дает! Да как ты тама станешь спать, когда тама дядю Гошу убили?!
– Дядю Гошу убили на лестнице, – мрачно сказала Олимпиада. – Или он сам умер. А жить я там стану, как жила. Не дождетесь!
– Да ладно! – воскликнула Люсинда Окорокова и посмотрела на нее с недоверием. – Шутка юмора, да? Ты же к матери пойдешь, да?
Олимпиада ответила, что к маме не пойдет, и точка.
– Липа! – сердито окликнула ее Марина Петровна. – Я прошу тебя, проснись, пожалуйста! Или иди домой и бери больничный, если не можешь нормально работать!..
Кажется, она не поверила ни одному Олимпиадиному слову.
Впрочем, та ее за это не осуждала. Трудно поверить.
– Значит, сегодня ты сдаешь дайджест для «Коммерсанта». И я хочу посмотреть, что сделано для оповещения прессы о том, что Екатеринбургский завод запускает новую линию. У тебя отчет готов?
Отчет был давно готов, как лектор из «Карнавальной ночи», и состоял он всего из пары строк – мол, информацию написали и разослали. Вряд ли этот отчет вдохновит Марину Петровну!..
Их отдел назывался пресс-службой, и дело в нем шло из рук вон плохо. Молодые, зубастые, активные и «продвинутые» владельцы нескольких металлургических заводов, объединенных в холдинг, поучившись на Западе и поддавшись его тлетворному влиянию, решили, что им просто необходима «пресс-служба», которая станет информировать народ о том, какие они молодцы. Идея была здравой и даже отчасти прогрессивной, и пресс-служба была моментально создана. И даже комнатки, в которых томилось несколько сотрудников, были отремонтированы и оснащены красивыми компьютерами и стильными настольными лампами. Нашли начальника – высокопрофессиональную и вдумчивую Марину Петровну, которая раньше трудилась в каком-то министерстве, после чего начальство о пресс-службе забыло, ибо галочки во всех ежедневниках были поставлены, и все решили, что больше ничего не требуется.
Марина Петровна поставила дело воистину на министерскую ногу.
Были заведены папки с надписями «Руководитель пресс-службы», «Генеральный директор», «Управляющий делами», куда ежедневно складывалась необходимая каждому почта. Почта разносилась по кабинетам, где ее тут же спроваживали в корзины. Были еще заведены папки «Входящие» и «Исходящие», а также папки с названием «Деловые издания», «Развлекательные издания», «Массовые издания», куда были прилежно переписаны адреса и телефоны из справочников «Вся Москва» и «Желтые страницы». Была заведена практика еженедельных понедельничных «летучек» и еженедельных пятничных «пятиминуток».
Информирование народа состояло в написании коротких текстов следующего содержания: «Сегодня на Екатеринбургском металлургическом заводе, знаменитом ЕМЗ, состоится пуск новой линии разливки чугуна. Двадцать пять тонн готовой продукции будет разлито в присутствии директора завода Кузьмичева Н. Н. и его заместителя Бурденко И. А. Новая линия позволит вдвое увеличить выпуск чугуна и в среднем даст прирост готовой продукции на 13,7 %. Третий заместитель мэра г. Екатеринбурга Бубенчиков М. Н. по вопросам промышленности и технологий обратился с приветствием к коллективу завода, в котором выразил надежду на то, что их усилия приведут к улучшению качества экспортной продукции и, в конечном итоге, повышению уровня жизни трудящихся».
Олимпиаде Владимировне даже представить было стыдно, что именно думает редактор отдела бизнеса газеты «Коммерсант» или газеты «Известия», когда получает подобного рода «информацию», как хохочет, или, наоборот, раздражается, или, может, вообще не читает! По крайней мере, ни в одной газете не вышло ни одной подобной публикации, за что Марина Петровна очень ругала своих сотрудников.
Впрочем, сотрудники в «пресс-службе» надолго не задерживались. Первые полгода все еще надеялись что-то изменить, придумывали стратегии, концепции, сложные ходы, многоумные презентации, но Марина Петровна не любила «балаган» и вообще подходила к своему делу чрезвычайно серьезно. Через полгода молодая поросль, как в вате, увязала в папках «Входящие» и «Исходящие», сотрудники исправно писали «информации», «давали» их в газеты и бешено искали новые рабочие места. Найдя, уходили, оставляя Марину Петровну в тяжком недоумении и слезах – она научила их работать, вложила «частичку своей души», «направила на правильный путь», а вместо уважения такая черная неблагодарность!..
Дольше всех задержалась Олимпиада Тихонова, которой была совершенно необходима запись в трудовой книжке о работе в «крупной российской компании». Задержаться-то она задержалась, но держалась из последних сил. Для того чтобы подать документы в пресс-службу судостроительного холдинга «Янтарь», которым руководил знаменитый бизнесмен и политик Тимофей Кольцов, нужен был год трудового стажа. До года оставалось четыре месяца, и эти четыре месяца вгоняли Олимпиаду в невыносимое уныние.
Расставшись с Мариной Петровной, она вернулась на свое рабочее место, быстро написала «нечто», предназначенное для бедного редактора отдела бизнеса газеты «Коммерсант» и что Марина Петровна почему-то называла «дайджест», потом просмотрела свой отчет, состоящий из двух строчек, и решила позвонить Насте Молодцовой из «Труда».
У Насти недавно родилась дочка, и некоторое время они поболтали об этой самой дочке, на кого она похожа, как спит и ест. Дочка спала, ела и пила хорошо, просто отлично, и главное дочкино достоинство состояло именно в том, что она давала маме возможность работать – как будто ее родили специально для того, чтобы она давала родителям эту возможность!
Убедив Настю в своей полной лояльности и заинтересованности, Олимпиада приступила к самому главному. В «Труде» обещали опубликовать интервью с генеральным директором одного из металлургических заводов, да все что-то мешало. Олимпиада подозревала, что мешает жажда стяжательства и наживы. Журналистке хочется получить хоть чуть-чуть денежек – хоть бы «на дочку»! – а платить не предполагалось.
– Насть, – заговорила Олимпиада, сменив тон с умильно-веселого на в меру деловой, в меру просительный, – ты просто скажи – когда, а то мне начальство покоя не дает! Когда интервью выйдет, ты ведь уже все сделала!..
– Да я-то сделала, – отвечала Настя довольно прохладно, в полном соответствии с правилами игры, – но ты же понимаешь, как у нас все непросто! Тут ВВП опять с визитом ломанулся, у нас все занято этим визитом! И начальство говорит, что директор – это региональный материал, а не всероссийский, и все в таком духе!
– Ну, завод как раз всероссийского значения!
– Лип, мы не газета «Правда» времен двадцать пятого съезда КПСС, чтобы писать про то, как чугун льют!
– Настенька, но ты же сама делала интервью, а у тебя они получаются изумительные! – Это был не совсем подхалимаж, ибо интервьюером Настя считалась высококлассным. – У тебя он там такой пупсик получился, прямо красавец-мужчина, хоть бери его и уводи от законной супруги.
– Хорек он страшный, а не пупсик, Липа! Ты его на фотке видела?
Некоторое время они толковали, хорек он или пупсик, а расстались, пообещав друг другу еще «созвониться». Ничего толком не было сказано, но почему-то Олимпиада уверилась, что на этот раз дело сдвинулось с мертвой точки.
И тут произошло непредвиденное.
Дверь в коридор, которая всегда была открыта, вдруг качнулась, и на пороге появилась Марина Петровна со странным выражением лица. Липе показалось даже, что она подслушивала.
– С кем ты разговаривала?
Олимпиада пожала плечами:
– С газетой «Труд», а что случилось, Марин?
Марина Петровна вошла и оперлась руками об Олимпиадин стол. Никита Белов, который делил с Тихоновой кабинет и в данный момент с сосредоточенным лицом раскладывал пасьянс, незаметно переключил его на какой-то текст и зевнул, не разжимая челюстей.
– Ты так разговариваешь с журналистами?
Олимпиада перепугалась:
– Ну… да. А что такое?
– Позволь, но это же работа! Ты позволяешь себе болтать с журналисткой, как с подругой?!
Олимпиада смотрела ей в лицо и медленно осознавала, что дело ее плохо.
В университетскую бытность пришлось ей проходить практику на Российском телевидении. Ничего особенного она там не делала, в пресс-службе бумажки подавала и принимала, и еще замирала от восхищения, когда в буфете на седьмом этаже старого министерского здания на 5-й улице Ямского Поля встречала скучно жующих бутерброды звезд. Ничему путному она бы так и не научилась, если бы не начальник. То есть он не был ее непосредственным начальником, а был как раз «начальником телевидения», то ли генеральным директором, то ли первым заместителем, но иногда так получалось, что она присутствовала на совещаниях, подменяя его помощницу Таню, у которой всегда была куча дел. Этот начальник, не делая ничего такого специального, собственно, и научил ее работать. Он был очень хорошо образован, деятелен, напорист и трудолюбив. По-английски говорил так же хорошо, как и по-русски, и уважал не только начальствующих, но и подчиненных, что тоже бывает, но редко.
– Весь бизнес, – сказал он однажды на совещании какому-то мальчику, который жаловался на то, что он куда-то звонит, а там, куда он звонит, его никто не хочет слушать, – держится только на личных связях. Профессионализм, знания, эрудиция, все это необходимо, но абсолютно вторично. Никто не станет иметь с вами дела, если вы отвратительно общаетесь, каким бы профессионалом вы ни были.
Он быстро съехал на другую тему, но про «личные связи» Олимпиада запомнила хорошо. Всеми силами она старалась нарабатывать, поддерживать и укреплять именно их, и ей это удавалось!.. Она знала журналистов по именам, знала их мужей и жен, кто развелся, женился или только собирается развестись или жениться. Знала, что у Насти Молодцовой дочка, а у Ивана Вешнепольского, руководителя телеканала ТВТ, даже две. Еще она знала, что Лида Шубина из «Коммерсанта» панически боится непроверенной информации и долго согласовывает с юридическим отделом каждое слово, и при этом торопить ее бессмысленно. Катя Костикова любит смешные книжки и терпеть не может грубой «заказухи» и еще пишет для глянцевых журналов под другими фамилиями, и в этих журналах ее ценят и всегда печатают.
К Насте она ездила в роддом, с Костиковой пила пиво, а Вешнепольского неизменно поздравляла с Днем защитника Отечества, потому что он начинал когда-то военным корреспондентом и однажды даже попал на Кавказе в плен.
Должно быть, Марина Петровна поняла это как-то неправильно, потому что Олимпиада никак не могла взять в толк, отчего та так прогневалась.
– Марин, Настя Молодцова должна поставить наш материал, и я просто решила ее поторопить.
– Разговорами о том, как пописала ее дочь?!
– Ну, просто она недавно родила, и для нее это сейчас важно.
– Зато для нас совершенно неважно! – почти простонала Марина Петровна. – Что это такое? Что это вообще за разговоры в служебное время?!
Никита Белов за соседним столом перестал зевать и навострил уши. Назревал скандал – единственная отрада в их затхлом болоте!..
– Я просто хотела ей напомнить…
– Напомнить?! – У начальницы покраснели щеки. – Никаких напоминаний я не слышала! Я слышала только какую-то… бабскую болтовню! И ты еще позволяешь себе утверждать, что это деловая беседа! Что ты должна была сделать?
– В… каком смысле?
– В прямом! Что ты должна была сделать?! Напомнить ей про материал?! Вот и напоминала бы! А ты болтала с ней невесть о чем! Нужно было задать вопрос и потребовать ответа, только и всего!
– Я не могу ничего от нее требовать, – потихоньку начиная злиться, сказала Олимпиада. – Мы не платим за материал, она делает его просто из уважения к нам.
– К кому – к нам? – пронзительно спросила Марина Петровна. – К нашему холдингу или к тебе лично?! Что ты выдумываешь?! Лично ты никому не нужна и неинтересна, уж поверь мне! Если она делает материал, то только потому, что информационный повод у нас вполне достойный!
Олимпиада хотела было ответить, что никакого такого повода и в помине нет, потому что в России тысячи заводов и тысячи директоров и московские газеты вовсе не пишут огромные материалы про каждого из них! Еще она хотела сказать, что самое главное в любом бизнесе – это личные связи. И еще про то…
– Значит, так, – заявила Марина Петровна с отвращением. – Все внеслужебные разговоры я попрошу вести дома. Я запрещаю тебе завязывать с журналистами какие-то другие отношения, кроме деловых. Если ты таким способом создаешь известность лично себе, пожалуйста, не вмешивай сюда нашу компанию и не делай этого от ее имени! А я оставляю за собой право… доложить об этом начальству.
– Начальству?..
Марина Петровна величественно кивнула и пошла к двери. Олимпиада смотрела ей вслед, и Никита Белов выглянул из-за компьютера.
Начальница остановилась и повернулась со скорбным лицом:
– Я заходила сказать, что тебя разыскивают из ФСБ. Телефон у секретаря.
Олежка приехал поздно и очень недовольный. Кто-то перехватил у него выгодную сделку.
Олежка работал в риелторской конторе и «занимался жильем». У него были сумасшедшая мамаша, сумасшедший папаша, сумасшедший брат и никакого собственного жилья. Поначалу Олимпиаде казалось, что он полюбил ее чистой любовью исключительно по причине наличия у нее этого самого собственного жилья, но потом она перестала морочить себе голову подобной ерундой.
– Что это такое, черт побери? – спросил он устало, когда Олимпиада отворила дверь. – К тебе что, кто-то ломился?
– Я же тебе говорила! У нас человека убили, а потом он взорвался почти у меня в квартире! Еще на той неделе!..
– Ах да! – сказал Олежка. – Я и забыл.
Он все время все забывал.
Он протиснулся в квартиру, поискал, куда бы кинуть портфель, потому что полочки, на которую он его кидал всегда, больше не существовало. На самом деле разрушения были не слишком значительными – дверь, стены, как будто побитые шрапнелью, полочка, развалившаяся пополам, и треснувшее зеркало, про которое Люсинда сказала: «Плохая примета». Больше ничего не пострадало – из-за того, что заезжий швейцарец сумел в последний момент поддать носилки голой ногой, и мертвое тело, медленно переворачивающееся в воздухе, ей виделось третью ночь в кошмарных снах. Да еще пришлось отмывать пятна крови, но в этом ей помогла Люсинда.
– Ну, что тут было? – спросил Олежка, поцеловав ее сухим и шуршащим, как осенний лист, поцелуем. – Правда, что ли, взрыв?!
Пока Олимпиада рассказывала все, что уже три раза повторила ему по телефону, он задумчиво стянул брюки, оставшись в носках и некоем подобии колготок. Снял пиджак, пристроил его на спинку кресла-качалки, с которой он все равно всегда падал, через голову стащил галстук и рухнул на диван – устал.
– Ужасно, – посочувствовал он, когда Олимпиада закончила рассказывать – в четвертый раз. – Ну, при нашей жизни бывает и не такое.
– Бывает, – согласилась Олимпиада из кухни, где она стряпала ужин и очень торопилась, потому что, приезжая с работы, Олежка всегда хотел есть. – Но, знаешь, мне почему-то казалось, что со мной такого быть уж точно не может никогда!
– Все под богом ходим, – сказал Олежка-философ и зевнул. – А моя мамаша знаешь что учудила?
– Что?
– Сегодня позвонила и сообщила, что подаст на нас с братом на алименты, потому что мы ей денег не даем! Вот дура старая! Она думает, что у меня зарплата официальная! Представляешь, отсудят ей алименты, а у меня зарплата тысячу семьсот восемь! Вот с них и будет получать, идиотка!
Олимпиада помолчала.
– Олежка, а может, лучше ей просто денежек давать? Она же не от хорошей жизни в суд подает!
– Да? – взвился Олежка. – Давать ей, да? А она мне давала, что ли?! И за что это я ей буду деньги давать?! Я что, должен ей, что ли?!
Олимпиада пожала плечами. Ей не нравились такие разговоры.
У нее тоже трудные отношения с матерью, но ей никогда не приходило в голову прилюдно называть ее «старой дурой»!
Иногда Олимпиаде даже нравилось, что Олежка как будто сирота – не бывает никаких проблем с потенциальными родственниками! К ним не нужно ходить «на чай» и звать их к себе тоже не нужно, и наплевать, что там думает его мамочка на ее счет, и наплевать, как именно она представляет себе семейную жизнь сыночка, и не надо запоминать дни рождения и что-то такое выдумывать с поздравлениями и подарками, и вообще никак не нужно соотносить себя с чужой семьей и их интересами! Все Олежкино свободное время принадлежит только им двоим, и они могут использовать его по собственному усмотрению, не обращая ни на кого внимания, – а это ведь самое главное!
Но все же судиться с родителями из-за денег казалось ей не слишком… красивым.
– А брат вообще безработный, так он сказал, что кукиш ей с маслом, от пособия по безработице уж точно не отсудят! Говорит, пойду на биржу, специально встану на учет, чтобы она сообразила, что от него ей ничего не достанется! Он мне тоже сегодня звонил.
– Зря вы так, – пробормотала Олимпиада. – Это же ваша мать, не кто-нибудь…
– Да ладно! Что ты понимаешь! Сама-то небось тоже к мамашке не побежала, когда у тебя тут бомба взорвалась! И еще меня учишь!
– Я тебя не учу, я просто так…
– Ну, а раз так, – сказал Олежка и зевнул, – давай закроем эту тему. А где пульт от телевизора?
– Не знаю.
– Опять эта дура была, соседка твоя? – Олежка поднял с дивана плед, стал под ним шарить и быстро нащупал пульт. – Она вечно с пультом балуется! Зачем ты ее пускаешь, Липа? Сопрет у тебя чего-нибудь, будешь потом слезы проливать!
– Ничего она не сопрет, я ее сто лет знаю!
– Да она на рынке торгует!
– У нас полстраны на рынке торгует!
– И всех надо к себе в дом пускать, да? Лимитчица, с черножопыми валандается, а ты ее чаями с кофеями поишь!
– Олежка, я не люблю, когда ты так говоришь.
– А я не люблю, что она таскается сюда! Не пускай ты ее, ради бога, на что она тебе сдалась! Еще заразу какую-нибудь занесет!
– Олежка!..
– А что? Очень просто, от черножопых!
– Олежка, прекрати ты этот расизм, – попросила Олимпиада. Слушать его больше она не желала. – Лучше вымой руки и садись ужинать.
– Найди мне пульт сначала, – буркнул он сердито, быстренько затолкал руку между валиком и подушкой и разжал пальцы. Пульт канул в щель.
Из кухни прибежала Олимпиада, стала искать, конечно же, ничего не нашла, и, ворча и чувствуя себя абсолютно правым – баб дур надо учить! – Олег отправился в ванную.
Там он помыл руки глицериновым мылом, посмотрел на себя в зеркало, оттянул щеку и изучил прыщик, вскочивший утром на шее. Прыщик был довольно мелкий и не слишком заметный, но все равно он его «беспокоил». Олежка поискал одеколон, нашел его на обычном месте – за деревянной дверцей шкафчика, побрызгал, переждал, пока щипало, и снова оттянул щеку.
Когда он вернулся, Олимпиада, пыхтя, ползала по ковру. Голова ее была под диваном.
– Представляешь, куда завалился, – сказала она и села на ковре. В руке у нее был пульт. – И Люсинда тут ни при чем. Она телевизор не смотрела!
– Значит, все-таки приходила! – констатировал Олежка и потрогал прыщ, который опять защипало. – В следующий раз приеду, чтоб ее тут не было!
– Да ее и так нет, – возмутилась Олимпиада и дала ему пульт. – И что ты все бухтишь, я не понимаю! Тут такие события, а ты ко мне привязался!
– А у меня что? У меня не события? Мать, чокнутая, в суд подает, заказ увели, и знаешь, кто увел? Тырышкин, гад! Пришел к Бортко и сказал, что он на ту трехкомнатку уже трех клиентов нацелил, а на самом деле клиент был всего один, а остальные какие-то его приятели, и он с ними ездил! Уж не знаю, чего они там делали, только это не клиенты были!
– Да, – сказала Олимпиада, которой решительно наплевать было и на Тырышкина – знать бы хоть, кто это такой! – и на клиентов, и на трехкомнатку. – У меня тоже начальница сегодня «Цыганочку» с выходом закатила.
Олежка не стал спрашивать про начальницу, как и Олимпиада не уточняла про Тырышкина, и они сели ужинать. Ужин был так себе, ничего особенного, а Олимпиаде хотелось вкусного.
Но она дала себе слово, что к лету обязательно купит что-нибудь новое и необыкновенное, платье, а может, бирюзовую рубаху, как у Рене Зельвегер, и по этой причине следовало экономить. Олежка же никогда ничего не привозил, вот и пришлось довольствоваться макаронами под соусом «болонез», который она замечательно научилась готовить из привядших помидоров, томатной пасты, чеснока и натертого на терке старого сыра.
Олежка съел целую тарелку макарон и огляделся в поисках дополнительной еды, но ее не было.
– А к чаю что?
Олимпиада призналась, что к чаю только сушки.
– Ты разве не знала, что я приеду?
– У меня денег мало, – сообщила Олимпиада. – Дверь придется ставить, коробку менять, и вообще, лето скоро.
– У меня денег нет, – быстро сказал Олежка и убрался из кухни, видно, боялся, что она попросит.
Олимпиада сполоснула тарелки, задумчиво сгрызла засохшую от долгого лежания, давно почищенную морковку, поставила сильно громыхнувший чайник на допотопную газовую плиту и критическим взглядом окинула мусорный пакет. Он был полон, его нужно отнести на помойку, а путь к ней неблизкий.
Помойка дому, не обозначенному на плане вечного города, не полагалась, и жильцы ходили к новым домам, следовало пройти между старыми липами, дойти до гаражей, повернуть направо, потом дорогу перейти, и готово дело!
Нести мусор можно было только вечером, потому что жильцы из «микрорайона», то есть из новых домов, стерегли свою помойку и не разрешали чужакам бросать в нее мусор. Утром наверняка там будут дежурить бабульки и выбросить не дадут. Придется идти с пакетом по Чистопрудному бульвару до метро, где есть урны.
Олимпиада повздыхала и стала готовиться к экспедиции.
Она надела ботинки, куртку, подумала, сунула в карман перчатки и взялась за пакет. Он был довольно тяжелый.
– Ты куда? – крикнул услышавший ее передвижения Олежка.
– Мусор вынести.
Он немного подумал. Олимпиада ждала. Неужели скажет, что сам вынесет?!
– Слушай, купи мне сигарет. И еще жвачку. У меня последняя подушечка осталась.
Олимпиада вздохнула:
– Где я тебе возьму сигареты? Здесь нигде не продают.
– А в продуктовом у метро. В круглосуточном! Принеси, а?
Денег на сигареты он ей, конечно, не предложил.
Ну и ладно! Ладно! Ведь мы точно знаем, что принцев не бывает! Ну, он не принц, что же теперь поделаешь?!
Олимпиада протиснулась в дверь, протащила мешок и затопала вниз по лестнице.
Да и черт с ними, со всеми принцами на свете! Олежка совсем не плохой, просто обычный парень, и, может быть, все дело в том, что они не живут вместе? Он приезжает к ней в гости и чувствует себя здесь именно гостем, а вот когда он почувствует себя хозяином…
Она вывалилась на улицу, выволокла свой мешок и, неуверенно держась на мокром льду, сделала несколько шагов.
– Весна, – сама себе сообщила Олимпиада тихонько, глубоко вздохнула, посмотрела на небо, подсвеченное снизу синим электрическим московским светом, и улыбнулась. С крыши мерно капало и пахло весной – талой водой, асфальтом и морозной свежестью. Город был далеко-далеко, а у них здесь тишина, как в деревне, и даже капает как-то по-деревенски.
