Татьяна Николаевна Зубачева
Мир Гаора. Сторрам
Незаметно для себя Гаор опять начал работать с папкой. Пересмотрел, оставил одну статью, о Седом, а на остальных листах стал вести записи. Твёрдо решив: пока не соберёт всей информации, никакой писанины. Просто сопли и вопли никому не нужны. В атаку с голым задом не ходят. Это листы разведданных. И листы, где он, так же старательно вылавливая обмолвки, записывал то, о чём ему говорил когда-то Седой. Обычаи, поверья, историю, да он теперь вспомнил, как им говорили на уроках истории, что первая история ургоров была устной, передаваемыми от отца к сыну легендами и рассказами о прошлом рода, и только потом их записали, сверили и по ним восстановили подлинную историю ургоров, славную историю завоеваний и побед. Ну, насчет последнего у него теперь были вполне серьёзные сомнения, но что у, ладно, пока аборигенов, есть своя история, он уверен. Пока устная. Вот её ему и надо собрать воедино, и записать, и соотнести с официальной историей, расставив даты. Это его журналистское расследование. Ни хрена себе работёнка!
Многое знал Ворон. Но его разговорить было и трудно, и, Гаор не так понимал, как чувствовал, опасно. И потому, что в знаниях Ворона было что-то безусловно опасное для знающего, и потому, что Ворон мог догадаться о причинах его любопытства. Как Ворон отнесётся к тому, что он журналист? Стоит ли рисковать? Или лучше оставаться любопытным по глупости, недалёким сержантом-фронтовиком? Пока, во всяком случае, так.
Ворон внешне держался по-прежнему, несколько отстранённо, но отношение к нему изменилось. Его признали нашенским, а то, что он молчун, и как в стороне от всех – так это характер такой, а так-то мужик надёжный. И знает много, и не заносится, хотя по умственному работáет, и если спросишь о чём, то объяснит, не откажет.
Гаора всё чаще посылали в самостоятельные поездки, обычно на Центральные склады, за товаром. Несколько раз он не укладывался в рабочие промежутки, опаздывая то на обед, то на ужин. Но в поездки его отправлял и время ему рассчитывал сам Гархем, и потому его запускали вниз даже без оплеух, а уж Маманя его кормила за малым столом не в черёд, ругая неизвестно кого, что парню толком ни поесть, ни отдохнуть не дают.
Осень
3 декада
Незаметно уменьшались дни, утром он бежал в гараж уже не под солнцем, а в рассветном сумраке, вечернее построение тоже уже под прожекторами, и как летом – в комбезе на голое тело – не поработаешь, а в выходной не погуляешь.
И наступил выходной, когда они вывалились после выдачи во двор, а горят прожектора, а значит, из светового круга ни-ни. И Гаор простился с турником до следующей весны. А Плешак, с которым он курил у парапета, радостно сказал.
– А скоро сызнова праздник, паря, во здорово! Опять гулять будем.
Гаор сообразил, что речь идёт об осеннем равноденствии, когда Солнце – Небесный Огонь на отдых уходит, дверь в свою спальню открывает. Единственная ночь в году, когда можно позвать из-за Огненной смертной черты кровного родича и поговорить с ним. В эту ночь живые с мёртвыми говорить могут. Тем из-за Огня всё видно и ведомо. И ни храма, ни храмового оракула не нужно, позови только по делу, а не из пустого любопытства, верь и по вере твоей тебе исполнится.
В училище он в это не то, что не верил, просто ему не с кем и не о чём было разговаривать. Хотя Сержант регулярно приводил его в зал «Родового Огня», показывал витражи, реликвии и трофеи, заставлял заучивать с голоса славные деяния и подвиги Юрденалов, гонял по генеалогическому древу и следил, чтобы называл он предков как положено, со всеми титулами и званиями. Он и сейчас может отбарабанить на память всех Юрденалов за пятьсот лет уж точно, древнее только легенды, которые уже помнить было необязательно но… но как были они чужими ему, так и остались. О чём ему говорить с генералом авиации, убитым, как он догадывается, собственным сыном, генералом спецвойск Яржангом Юрденалом? Да и не пойдёт генерал к демобилизованному старшему сержанту, бастарду, полукровке, а теперь ещё и рабу. Какой он ему внук? Так… И дядьям – братьям отца он не нужен, все они умерли до его рождения, да, так, хотя… хотя есть один, кого он может позвать. Кто знает его, и кто не может ему отказать, если… поверь, и по вере твоей тебе исполнится… а мать? – вдруг мелькнула сумасшедшая мысль, и он сразу вцепился в неё. Он же может позвать мать, увидеть её, спросить… о своём имени. Как она звала его. Но… но не слышал он, чтобы кто вызывал женщин. Надо проверить. Чтобы ненароком не обидеть Огонь.
И – до праздника ещё два дня оставалось – вечером играя с Вороном в шахматы, он спросил.
– Ворон, ты на Открытые Двери звать кого будешь?
– Ошалел? – изумлённо посмотрел на него Ворон. – Кого? И зачем? Чтобы они меня здесь увидели? То-то им радость будет.
– Чего-чего? – сразу заинтересовался Мастак, как всегда наблюдавший за их игрой.
Койка Мастака была недалеко от койки Ворона, и он зачастую, когда они играли, пересаживался со всем своим инструментом и рукоделием на соседнюю, чтобы и за игрой следить, и чтоб руки без дела не болтались.
– Осеннее равноденствие через два дня, – объяснил Ворон, задумчиво разглядывая сложившуюся на доске позицию. – В равную ночь можно разговаривать с мёртвыми.
– Чо-о?! – изумился, лежавший над ними на своей койке Тарпан, свешиваясь вниз. – Ты чо, Ворон? Спятил?
Немедленно собралась толпа крайне заинтересованных слушателей. И Ворон стал не объяснять, а рассказывать. От Гаора потребовали подтверждений, и он из слушателя стал рассказчиком. Вдвоём, дополняя и поправляя друг друга, они рассказали об Огне, что у Огненной черты встречаются умершие и Великий Огонь определяет им по делам их греться, или гореть, или в лёд вечный вмерзать.
– А-а, – догадался Махотка, – ты потому, Рыжий, про ту сволочь и говорил, что у Огня, дескать, встретимся?
Гаор кивнул в ответ. Он уже жалел, что завёл этот разговор. А ну как подумают, что его вера в Огонь оскорбительна для набóльших Матерей.
– А чо, – неожиданно для Гаора согласился Юрила. – Тоже дело. Встретил, рассчитался и пошёл себе в Ирий-сад.
Гаор перевёл дыхание, тем более, что у Ворона как раз спросили, любого ли мёртвого можно позвать.
– Нет, – покачал головой Ворон, – только кровного родича, отца или брата.
– А мать? – не выдержал Гаор.
Ворон усмехнулся.
– Плохо ты уроки Огненного Света учил. Только кровного родича и только по делу.
– А чо ж, по пустякам тревожить мёртвых не след, – согласился Мастак, – матери-владычицы вон тоже не любят, чтоб их почём зря беспокоили.
За разговором Гаор зевнул своего коня и проиграл так глупо, что самому стыдно стало. Вместо него с Вороном сел играть-учиться Мастак, а Гаор пошёл в душевую. Чтобы спокойно без помех обдумать услышанное.
Так, по порядку. Огонь Ирий-саду, а он уже понимает, что Ирий-сад – это место для мёртвых, не помеха. А что, все идут вместе, ну, как по дороге с развилкой, у Огня встретились, а там разошлись. По вере своей. И Матери набóльшие не в обиде. Уже хорошо. Но женщин из-за Огня не позвать, да, аггел, ему же говорили на уроках, что женщины души не имеют, и потому им за Огнём и делать нечего, они свой долг при жизни исполнили: зачали и родили, больше ни для чего им Огонь жизни и не даёт. Ну здесь, положим, он и раньше не то что сомневался, а… нет, в такие дебри он не полезет, тут Матери точно обидятся. А может, женщины, их души к Матерям уходят? У кого бы узнать? Ладно. Главное он узнал: некого ему звать, кроме Сержанта, Яшена Юрда, кровного его родича, дяди, брата отца. У Сержанта на него обиды нет, должен прийти.
С этим решением он и заснул, зная, что никто и никак помешать ему не сможет.
3 декада 10 день – 4 декада 1 день
Как всегда, накануне праздника прошла выдача, обошлось без «горячих» и «по мягкому» и ему, и Махотке. Вообще надзиратели были какими-то тихо настороженными. Но ему на них накласть, лишь бы к нему не вязались.
После выдачи как всегда погуляли, поиграли и покурили во дворе. Всё как всегда: запуск в спальни без обыска и пересчёта, дверь надзирательской плотно закрыта. Ну и хрен с ними, век бы их не видеть. Нынче наш вечер. И день завтра наш.
После ужина Гаор ушёл в душевую. Сегодня ему не до вещевой и прочих укромных мест. Он не знал, нужны ли для ночного разговора какие-то особые условия и действия, но… ладно, пусть будет, как будет. Получится – хорошо, а не получится… так на нет и суда нет. Мылся он долго и тщательно, заодно выстирал портянки, и, когда, вытершись и развесив портянки на сушилке, вышел в спальню, многие уже лежали, хотя решётки не задвинуты и свет горит. Ворон тоже лежит, но не спит, глаза открыты. Может, тоже… готовится.
Гаор, не спеша, тщательно и аккуратно навёл порядок в тумбочке, приготовил себе всё на завтра. Холодно уже в трусах и майке, ладно завтра сойдёт, а вечером он их в грязное скинет и будет носить армейское. А много как армейского: койки, белье… недаром, видно, Сторрам – полковник, получил, видно, доступ к складам армейским, вот и почистил их. Наконец он лёг. Наступили доли – он уже научился их узнавать – предпесенной тишины. Сегодня под праздник, надзиратели вязаться не станут. Уж три песни нам дадут.
Дали четыре, они даже пятую начали, когда вошёл надзиратель, молча задвинул решётки и ушёл, не прокричав отбоя. Свет погасили, и допевали они уже в темноте.
– Всё, мужики, – негромко, но так, что его услышали все, сказал Старший, – завтрева ещё попоём.
С ним молча согласились. Как хлопнула дверь надзирательской, слышали все, так что… разбудим, себе дороже обойдётся.
Сопенье, храп, кряхтенье, бесшумно скользящие по проходу и сквозь решётку фигуры… Гаор закрыл глаза и вытянулся на койке. С чего начать? Не знает он. Никогда не говорили об этом, но… ладно, пусть будет, как будет, поверь, и по вере твоей тебе дадено будет. И тут же ворохнулась мысль, что верь не верь в возмездие, в Огонь Справедливый, но он здесь, а Братец там. Нет, нечего ему об этой гниде думать, та ещё получит своё, не от Огня, так… стоп – остановил он сам себя. Огонь зовёшь, и в силе его сомневаешься, следи за собой, сержант, обидеть Огонь легко, а помириться с ним…
Он лежал с закрытыми глазами и не то спал, не то дремал, не то… нет, ни о чём он не думает сейчас, просто лежит и ждёт, ни мыслей, ни чувств, ничего нет, серая, пепельная пустота…
Старший по многолетнему уже опыту знал, что на осенний праздник надзиратели гуляют тихо, и ни за девками, ни за чем не лезут, это не Новый год, но на всякий случай, спал в полглаза. Мало ли что этим сволочам в голову взбредёт. А дураков хватает, за тем же Рыжим в оба гляди, так и норовит парень нарваться и вляпаться, мужик уже, а парнем колобродит. Но всё было тихо и спокойно, он стал уже в сам-деле засыпать и, когда женская рука тронула его за волосы, пробурчал:
– Я сплю.
– Ну и спи себе, – тихо засмеялась над ним женщина.
И где-то в середине ночи, Старшего вдруг разбудил голос. Чистый и совсем не сонный голос Рыжего.
– Сержант, – сказал Рыжий, – ты пришёл, Сержант. Здравствуй.
Старший недоумённо открыл глаза, приподнялся на локте и замер, сразу вспомнив, о чём перед выходными толковали Ворон и Рыжий. Неужто и вправду, Рыжий кого из своих мертвецов позвал?! Ну… – додумывать было страшно. Но он и вправду увидел, что в проходе как раз напротив койки Рыжего – отсюда всю спальню видать, потому это и Старшего место – колыхается что-то белесовато-серое, как… как столбик из пыли или пепла ветер закрутил.
– Сержант, – голос Рыжего звучал ровно, негромко, но тишина вдруг стала такая, что каждое слово, да что там, вздох слышен, – Сержант, как звали мою мать? Ты же знаешь это. Я же говорил тебе, называл её, когда ты из меня память выбивал. И он называл тебе её. Как тот посёлок назывался, Сержант? Ты же знаешь, откуда меня привезли. Не можешь не знать. Почему ты молчишь, Сержант? Ты же родич мне, кровный, ты брат моего отца, почему ты молчишь, Сержант?
Рыжий говорил не спеша, останавливаясь после каждого вопроса, будто ждал ответа. Старший замер, оцепенев, не от страха, нет, просто, не было такого, чтоб мертвец пришёл и чтоб живой говорил с ним. Он видел, сквозь ставший вдруг прозрачным ночной сумрак, что и остальные так же проснулись и так же оцепенели на своих койках, не смея шевельнуться. Вот на койке Махотки сидит, заткнув себе рот кулачками, Аюшка, приподнялся на локтях, да так и застыл Асил, сидит Мастак, а рядом с ним прячется за его плечом Белена…
– Почему ты боишься его, Сержант? – устало спросил Рыжий. – Ты же мёртвый уже. Что тебе его приказы теперь? За Огнём он не властен над тобой, – и после долгого молчания, – ладно, Сержант. Ещё спрошу. Ты должен знать. Он сам убил её? Или только приказал, и они убивали, а он смотрел? Что же ты молчишь, Сержант? Кто моя мать, Сержант? Ты всё знаешь теперь, ты видишь, что он со мной сделал, что же ты молчишь, Сержант? Боишься? Теперь-то чего тебе бояться? Или ты со мной, рабом, говорить не хочешь?
И снова долгая, нестерпимо долгая тишина.
– Прощай, Яшен Юрд, – тихо сказал Рыжий, – не хочешь говорить, не надо. Теперь мы с тобой только у Огня встретимся.
Старший встряхнул головой и оторопело заморгал: серый полупрозрачный столб посреди спальни вдруг заколебался, задрожал и исчез. И почти сразу кончилась тишина. Заскрипели койки, вздохнули люди, тихонько ахнула женщина… Старший вылез из-под одеяла и подошёл к Рыжему. Рыжий лежал на спине, одеяло сдвинуто до середины груди, руки брошены вдоль тела, кулаки не сжаты, а глаза закрыты. Будто спит. Только грудь ходуном ходит, как от бега, да из-под ресниц по щекам ползут слёзы. Постояв немного, Старший вернулся к себе и лёг. Что бы это ни было, но лезть в это нельзя.
Когда Гаор открыл глаза, в спальне стояла обычная ночная тишина из храпа, сопенья и дыхания множества людей, привычный с детства шум казармы, и он никак не мог понять: было что на самом деле или только приснилось ему. Щёки мокрые, значит, что-то снилось, и плакал во сне, иногда и раньше с ним такое случалось, но, похоже, никого он не разбудил. И тут же сам себе задал вопрос: а было из-за чего, нет, чем будить? Вряд ли он опять кричал и командовал, как ему рассказывали, когда он всю спальню перебудил и ему где-то снотворное доставали. Нет, сегодня, похоже, обошлось. Ну, и слава Огню, нечего ему свои психи и дурость на других перекладывать.
Гаор повернулся набок, плотнее завернулся в одеяло. Ну как, получил? По вере своей? Ладно, нашёл на кого надеяться. А все же… ладно, не вышло, так не вышло, будем жить дальше, как живётся. Чтоб в печку раньше времени не попасть.
Ни утром, ни потом никто никак даже не обмолвился о ночном случае. Будто и не было ничего. У Гаора, правда, чесался язык спросить у Ворона, не попытался ли тот позвать кого из своих родичей, может, тому больше повезло, но сумрачное лицо Ворона исключало какие-либо расспросы. И он забыл о то ли виденном, то ли приснившемся.
Праздничный день оказался серым, то и дело начинал моросить мелкий по-осеннему противный дождь, сырой порывистый ветер задувал сигареты.
Гаор со всеми курил, спрятавшись от ветра за парапетом. И хоть днём можно было гулять по всему двору, на турник не пошёл: сорваться с мокрой холодной трубы ничего не стоит, да и холодно для гимнастики, недолго и мышцу порвать. На хрена ему это?
Неспешный о всяких житейских мелочах разговор, с вплетающимися в речь нашенскими, но почти всегда уже понятными ему словами, блаженное ощущение общности, что он свой им, по-настоящему свой. А что ночью было? Да нет, вряд ли, скорее всего это просто приснилось ему, если бы было что, ему бы сказали, как о том, когда он воевал во сне. Как матери говорят? Обошлось и ладноть. Жил без этого, значит, и дальше проживёт.
Сон пятый
…год спустя, но всё там же…
Аргат
568 год
Зима, 1 декада
…Человек привыкает ко всему. При одном условии: если хочет выжить. И тогда он может всё: идти по трупам, спать под крики умирающих, спокойно есть, разворачивая пайковый пакет теми самыми руками, которыми только что стряхивал с себя комья земли и клочья мяса от разорванного собеседника. Гаор это понял ещё на фронте. Нет такого, к чему бы человек не привык, чего бы не смог выдержать. Если хочет выжить. Он пока хочет. И потому живёт.
Летит под колеса тёмно-серый, влажный после недавнего дождя бетон шоссе, ровно гудит мотор, за спиной в кузове негромкие голоса и смех: парни треплются в своё удовольствие. Хорошо, что Сторрам не доверяет тамошним грузчикам и посылает за товаром свою бригаду.
– Парни, блокпост, – бросает Гаор, не оборачиваясь и мягко сбавляя скорость.
Обычное дело: притереть трейлер к обочине в точно обозначенном для проверки и обыска месте, открыть задние двери и выпустить парней, достать четыре выездных карточки и маршрутный лист, выйти самому. Отдать карточки патрульному и встать, как положено. Руки на капот, ноги расставить. Парни так же привычно встают на обыск вдоль борта. Сторрам – известная фирма, и ни разу патрульные не попробовали пошуровать в их грузе, обыскивали тщательно, но без особого рвения и пристрастия. На хрена им связываться со Сторрамом, который их начальство за одну дневную выручку купить может и ещё останется.
– Валите, волосатики, – лёгким пинком дубинки пониже спины его отправляют в кабину.
Парни уже в кузове. Он получает обратно их карточки и маршрутный лист, закрывает двери и мягко, чтобы парней не побросало на коробки с товаром – расплачиваться придется «горячими» – трогает машину.
– Как вы? – бросает Гаор через плечо, отъехав от поста.
– Нормалёк, Рыжий, – весело отвечает Моргунок. – «По мягкому» ткнули разок и всё. А тебе?
– Так же. Держитесь там, сейчас повороты пойдут. Губоню на дно положите, а то он опять на яйца сядет.
В кузове дружно ржут: в прошлую их поездку, когда пришлось притормозить на повороте, Губоня не удержался на ногах и сел на коробку с перепелиными яйцами. Огребли все как положено, но ржали тогда и ещё долго будем. Над кем же ещё посмеяться, как не над собой. Специально коробку наверх поставили, чтоб её даже случайно не придавило, и на тебе… приспичило Губоне в окошко смотреть, его, дескать, очередь, и всё тут.
– Ему сегодня только на своих сидеть, – ржёт Чубарь.
– Эти пусть давит, – кивает, смеясь, Гаор, – не жалко.
А хорошая мембрана получилась. Когда он стал ездить с бригадой, то под потолком в стенке между кабиной и кузовом, сделал маленькую сетчатую мембрану и узкое поперечное окошко. Если не знать и специально не искать, то незаметно, а и ему поговорить с парнями можно, и им по очереди постоять у окошка, посмотреть на дорогу. Конечно, когда в кабине кто из господ, то парни как мышки, даже тише, лежат на полу и не то, что голоса, дыхания не подают. Пока ни одного прокола не было. Хотя… много здесь и не надо, и одного вполне достаточно, чтобы оказаться в «ящике».
Междугородняя поездка – это вещь! Когда на Центральные склады посылают, то маршрут уже так накатан, что и подумать ни о чём не успеваешь. А самое поганое в Центральных складах, что там, рядом Центральный Накопитель – Большой Отстойник. Это когда ж было? Да, вроде той осенью ещё…
…Он уже и не помнит толком, как это так получилось, но ему пришлось заночевать на филиале. Да, так оно и было. Его отправили после обеда на Центральные склады забрать товар для филиалов. И на последний он приехал как раз к ужину, да, уже темнело рано, и тамошний управляющий принял товар, подписал ему накладную и велел идти в казарму.
Порядки у Сторрама одинаковы на всех филиалах. Он поставил трейлер в гараж, сам его вымыл и подготовил на завтра и как раз успел на построение. Местный Старший поставил его на левый фланг, и он вместе со всеми после пересчёта и обыска вошёл в казарму. Маленькую, здесь всего-то сорок восемь рабов – четыре полных отделения – и было. Паёк и свободную койку ему нашли, ужин был сытный, поел со всеми, рассказывая, как оно, на центральном комплексе, знакомых, правда, не нашлось, но приняли его как своего. Да он и был своим, а что клеймо не такое, так это в первые дни важно, когда надо ставить себя. А сейчас-то уж всё. Язык он знает, а клейма под волосами не видно. Сразу после ужина он завалился спать, даже в душ не пошёл, так устал. А разбудили его до общего подъёма. Надзиратель вызвал к решётке Старшего и велел поднять Рыжего-водилу. Велели одеться, выпустили в гараж и там вручили вместо маршрутного листа… телефонограмму. Опять на склады, получить там новый товар и гнать на Центральный комплекс. Так мало того, что ему ехать не жравши, так и вместо маршрутного листа он что, патрулям телефонограмму предъявлять будет?! Он не выдержал и выругался в голос, влезая в выездной комбез, накануне, возясь с машиной, он его снял и работáл в рубашке и штанах. Надзиратель сделал вид, что не услышал и выпустил без обыска. До складов он добрался благополучно, а на пути домой его, разумеется, тормознули, и за отсутствие маршрутного листа набили морду, так что доехал он с подбитым глазом и засохшей кровью из разбитых губ и носа. Встретил его Гархем, влепил пощёчину, велел тут же выгрузить товар, оставить машину в гараже и идти в казарму.
– За комбинезон вечером получишь пять «по мягкому». После обеда на пятый склад.
– Да, господин управляющий, – гаркнул он и побежал выполнять приказание, не так огорчённый предстоящей поркой, как удивлённый, что его снова отправляют к Плешаку. Неужто Салага напортачил? Вроде грамотный парень, и Плешак говорил, что справляется.
Махотка был в гараже, но стоял с другим механиком и издали показал глазами, что не может подойти. Он кивнул, поставил трейлер на место и побежал в казарму. Комбез надо замыть, пока кровь свежая, а то к пяти ему добавить могут, и не «по мягкому», а «горячих».
Что встречные дворовые команды как-то уж очень хмурые, он заметил, но не понял, да и мало ли что могло тут случиться. Впустили его без звука, слегка обыскав внизу. А всё-таки интересно, откуда надзиратели всегда так знают о приказах Гархема? Ведь не было случая, чтобы его тормознули, когда он по приказу бежит. Он вбежал в спальню и стал раздеваться, и уже сбросив всё, обернулся и увидел. Сидящего на своей койке Плешака и стоявшего у стояка мрачного, как после «горячих» Типуна.
– Что случилось? – вырвалось у него.
– А ты не знашь? – хмуро спросил Типун. – Ты где был-то?
– На филиалы ездил. А что?
– Плешак вона тоже поедет щас, – ответил Типун, – на торги.
И тут он увидел. Что Плешак сидит в старой заплатанной одежде, маленький и тихий, и до ужаса похож на Сержанта, каким он того видел в ветеранском госпитале в последний раз перед Чёрным Ущельем. И что Типуна трясёт от злобы, которой нельзя дать прорваться, потому что тогда конец. Он бросил прямо на пол выездной комбез и как был, голым, подошёл и сел рядом с Плешаком.
– Последние это мои торги, паря, – тихо сказал Плешак.
Он попытался что-то сказать, но Плешак остановил его, положив руку ему на колено.
– Пятьдесят мне, куда ж больше, – у Плешака задрожали губы, из глаз покатились слёзы, – прощевайте, ребяты, вам дальше жить. А мне… мне всё… работáл, работáл и не нужóн стал.
В спальню быстро вошла Маманя с кружкой в руках.
– На вот, попей тёплого, – протянула она её Плешаку и охнула. – Мать-владычица, Рыжий, ты-то чего?
– Из рейса вернулся, – ответил он, глядя, как Плешак пьёт тёплый густой кисель, – велели комбез замыть, а после обеда на пятый склад.
– Это хорошо, – оторвался от кружки Плешак, – за Салагой там приглядишь, а то он один и не справится пока. А парнишка дельный. И Булану скажи, чтоб на Салагу не держал, просто… вышло моё время. Да, фишки же у меня и сигареты ещё остались, – Плешак торопливо отдал кружку Мамане, полез в тумбочку и достал неполную пачку сигарет и горсть разноцветных фишек. – Ты, Типун, Старшему их отдай, пусть поделит, поминки справите, как положено.
– Две фишки и пачку в тумбочке оставь, – сказала Маманя, – а то прицепятся, – и прислушалась, – никак идут уже. Рыжий, быстро в душевую и чтоб носа не высовывал.
И так как он замешкался, то Маманя влепила ему неожиданно хлёсткую оплеуху.
– А ну марш! Типун, ни под каким видом не выпускай его, сдуру отбивать полезет.
Пинками Типун с Маманей заставили его подобрать комбез и запихнули в душевую, захлопнув за ним дверь…
…Гаор бросил взгляд на карту, на дорогу впереди и сзади. Да, здесь можно отвернуть за кусты и выпустить парней размяться. Пять долей у них есть, выгадал на трассе.
– Товсь! – бросает он через плечо.
Теперь на всё про всё пять долей. Резкий поворот за кусты, затормозить, открыть двери и самому кубарем наружу. Хоть постоять не на бетоне, а на земле, среди усыпанных жёлтыми листьями кустов. Хорошо, зима только в начале, держится ещё листва, а когда опадёт, и этого себе не позволишь: с дороги всё будет просматриваться. То ли дело летом. Только сейчас до него дошёл смысл известной с детства фразы: летом каждый кустик переночевать пустит. Ещё один вдох, чтобы ощутить и запомнить запах земли, палой листвы, грибов и чего-то ещё, и в машину.
– Ботинки оботрите.
– Помним.
Перед тем как сесть в машину они горстями листвы обтирают ботинки, чтобы налипшая земля не выдала их, и залезают в машину.
Всё, поехали. Дорога сама по себе, а память и мысли… они всегда при нём.
…Прямое попадание. Был человек, и нету человека. Он хоть успел с Плешаком проститься, а Булану и остальным и этого не дали. Уходили на смену, был Плешак, пришли на обед – нету. На обеде и ужине Плешаку ставили его миску с кашей и воткнутой ложкой – на помин, объяснили ему, а вечером тихонько, чтоб не придрались: день-то будничный – женщины отвыли ушедшего в Ирий-сад. И всё. Был Плешак, и нету его. Ему самому дали три дня поработать с Салагой, а потом к Салаге поставили молчаливого новокупку, прозванного почему-то Глуздырём – он этого слова тогда не знал, а узнав, что так зовут либо за ум, либо за глупость, не мог понять. Ни особого ума, ни глупости у Глуздыря не было. Не Тукман понятное дело, а так, обычный работяга, буквы и цифры знает, читает кое-как, бланки и надписи разбирать будет, ну и… а на хрена больше-то? Ну, выучил он Махотку читать, а что тому читать, кроме надписей на банках и канистрах? А он вдруг с удивлением понял, что ему не хватает книг, газет, да чего угодно, но, чтобы почитать. Он долго рылся на «бросовых» полках в кладовке Матуни, искал, хоть что-нибудь, может, завернуто что было, может от инструкции какой обрывок, но… ничего. Рабу, как он понимает, это никак не положено, ни под каким видом. Прописи для Махотки он делал сам. Писал по памяти стихи, обрывки прозы и заставлял парня читать и переписывать. Но рулон, что он тогда взял у Матуни, подходил к концу, и… и всё. А дальше что? Он жил, ел, работáл, спал, учил Махотку и ещё желающих, но… но всё плотнее окружала его серая пелена тоски. И сознание бессмысленности всего происходящего. И память о Плешаке, ставшем маленьким и тихим. Он не видел, как того вывели босого, в одной рубашке и штанах, руки за спиной в наручниках и запихнули в серую, с зелёной полосой по борту машину Рабского Ведомства. Это всё ему рассказали потом. И не о Плешаке уже говорили, так трепались, это у него торги были первыми, а уж их-то всех повозили… И на последние торги так же везут. А там… утилизация. Это он уже представлял: слишком хорошо ему запомнился тот пережитый задним числом страх в душевой Большого Отстойника. А тут приехал как-то на склады, въезд был занят, и ему велели ждать. Он вышел из трейлера, был один, без бригады и просто стоял, смотрел в небо. И увидел странные, отдельными большими хлопьями облака, а потом понял, что за крышами складов и переплетением пандусов и развязок не что иное, как само Рабское Ведомство, Центральный Накопитель, Большой Отстойник. Зрение вдруг обострилось, и он разглядел и чёрточку высокой трубы, и выплывающие, отрывающиеся от неё клубы дыма. И всё понял. Он получил груз: серые с зелёной полосой мешки «натурального многофункционального продукта для садоводов», ну да, осень и многие именно сейчас, под зиму закладывают подкормку, утепляют пеплом нежные растения, осушают лужи на дорожках – мало ли для чего пригодится пепел…
…Гаор хорошо помнил, с каким холодным спокойствием он загрузил мешки в трейлер, ещё какие-то коробки, машинально расставив и увязав их так, чтобы ничего не помялось, и поехал обратно. Вокруг была серая пепельная пустота. И тишина. Такая же, как после контузии, когда он видел взрывы, чьи-то перекошенные в крике рты, взлетающие и падающие обломки блиндажей и обрывки человеческих тел, но ничего не слышал, а тело было странно лёгким, и он плыл в этой тишине как воздушный шарик, и было не страшно и даже не интересно. И опять он всё видел, и понимал, и делал положенное: останавливался у патрульного поста, выходил и вставал на обыск, ехал дальше, проходил обыск на въезде, сдавал груз на склады, мыл и убирал на завтра машину, даже вроде о чём-то говорил с Махоткой. Но всё это было где-то там, в другом мире, а он был здесь в холодной пепельно-серой тишине и пустоте…
…Конец осени, последняя в сезон выдача и выход на двор. Сумерки, но прожекторы почему-то ещё не включили. И серый сумрак, серые громады складов, серое, затянутое как тучами небо, мелкая изморось в воздухе, смутно, как издалека доносился гомон выпущенной погулять толпы, ругань курильщиков из-за гаснущих от ветра и сырости сигарет, вымученный смех и визг девчонок. И зачем-то, сам не помнит зачем, он пошёл к складской многоэтажной коробке, опоясанной длинной лестницей, по которой он в свой первый рабский праздник гонялся за девчонками, а потом катался на перилах с Кисой. Темнеет. Если зажгут свет, а он окажется вне светового круга, то откроют огонь на поражение. Ну и что? Сторрам понесёт убытки, ну и что? Он медленно поднимался по бесконечной лестнице, ведя рукой по холодной мокрой трубе ограждения. Всё было серым, пустым и тихим. Он поднялся на верхнюю площадку и подошёл к перилам, облокотился на них.
Далеко внизу двор, толпящиеся люди, широкий скат въездного пандуса, домик охраны, ворота, ограда, ещё дальше… да видит ли он это? Просто знает, что это есть. Сколько ему на это смотреть? В любой день продадут, прикажут остаться в спальне и за ним придёт машина, «чёрный ворон», да нет, «чёрный ворон» для свободных, а ему серая, с зелёной полосой, как те мешки, что лежат сейчас в торговом зале и ждут покупателя. И в котором из них Плешак? И Киса? И тот старик, которого он видел на сортировке? И ему… Стоять на торгах, пока не купят, а потом лежать пеплом в мешке, и тоже пока не купят. Так… а если рулетка? Окопная, а другие говорят «королевская», со старинным револьвером, один патрон, крутануть барабан, дуло к виску и нажать. А там уж как повезёт. Или встать в полный рост на бруствере, или пойти вперёд на минное поле, где не знаешь схемы, да способов полно. Когда уже не можешь выкручиваться, когда устал… Он устал. Годом раньше, годом позже… рулетка… Везёт, не повезёт… а что тут будет везением? Как сказал Ворон? Смерть – не мука, а избавление от мук… умирать не больно… а это смотря по способу… Геройствуй, как хочешь, но других за собой не тяни… Какое уж тут геройство, трусость? А и пусть, я устал. А других я не потяну, разойтись успеют, а с такой высоты это наверняка…
