Татьяна Николаевна Зубачева
Мир Гаора. Сторрам
Аргат, пригороды
Спустившись к выезду, Сторрам сел в ожидавший его лимузин, рядом с молодой женщиной в шубке из дорогого натурального меха, золотистого в мелких чёрных пятнышках, и таком же тюрбанчике.
– Я заставил тебя ждать?
– Ничего. Я получила большое удовольствие.
Охранник у ворот откозырял им.
Сторрам искоса с улыбкой посмотрел на неё.
– На шоссе авария, я сначала даже подумал о тебе.
– Да? Я, видно подъехала раньше, а откуда ты знаешь?
Сторрам засмеялся.
– Парень успел увидеть, и когда я спросил, доложил по форме.
Засмеялась и женщина.
– Можно подумать, он не сам полез, а ты его посылал в разведку.
– Спасибо за намёк, я обязательно подумаю о таком использовании.
– У тебя хорошее настроение, – женщина с ласковой насмешкой посмотрела на него. – В честь чего? Неужели из-за этого раба?
– В какой-то мере, да. Ты же знаешь, я люблю обманывать, – он подмигнул ей, – и даже жульничать, и счастлив, когда жульничанье удаётся.
– И кого ты обжулил сегодня? – поддержала игру женщина.
– Не сегодня, но… сегодня я убедился, что оно удалось. А обжулил я не кого-нибудь, а Рабское ведомство.
– А-а, – понимающе протянула она.
– Да, дорогая, ты права. Я заплатил за него семь тысяч, а он стóит в полтора, если не вдвое больше.
– Да, – кивнула женщина, – он действительно ценный раб. Кстати, ты обратил внимание, на солнце у него волосы почти такого цвета, как и комбинезон.
Сторрам внимательно посмотрел на неё.
Они уже выехали на шоссе, миновали развязку и стремительно уносились от города. Женщина смотрела прямо перед собой, сжимая руль побледневшими от напряжения пальцами.
– Он любит рисковать. На Новый год катал рабыню по перилам, ты знаешь?
Сторрам молча кивнул.
– А сегодня полез за этой тряпочкой, которыми они обвешиваются. Рабыня та же самая? На что ещё он способен ради женщины?
Она замолчала.
– Дорогая, – голос Сторрама звучал мягко, даже участливо, – уверяю тебя, что если это даже была та же самая рабыня, то это не имело для него никакого значения. У рабов преобладает физиология. Я знаю, как многие следят за своими рабами, ставя их физиологию под жёсткий контроль, и давно пришёл к выводу, что это неразумно. Физиологию глупо запрещать, её надо использовать, в крайнем случае, сделать безвредной. Поэтому я даю рабыням контрацептивы. Это дешевле, чем держать лишний штат надзирателей или переделывать решётки на дверях. Я выдаю рабам сигареты и строго наказываю за курение в неположенном месте. Но зато не воруют в залах и не курят где попало.
– Они это ценят?
Сторрам пожал плечами.
– Бунт легче предотвратить, чем подавить. Во всяком случае, дешевле. Дорогая, уверяю тебя, им всё равно, с кем удовлетворять свои потребности. Иначе бы были драки, скандалы. Но за всё время, а я завёл эту систему уже давно, ты знаешь, не было ни одной драки из-за женщин.
– Но их, по-моему, поровну?
– Да, я стараюсь поддерживать баланс. Но естественное стремление любого мужчины сделать всех женщин своими у них отсутствует. Насколько я знаю, самая долговечная пара просуществовала чуть больше трёх декад. Ревность – чувство высшего порядка.
– Ревнуют все, – возразила она. – Ты помнишь моих попугаев? Вспомни, что началось, когда я купила ещё одну самочку. А лошади… Как жеребец оберегает свой табун от других жеребцов.
– А мне, – Сторрам засмеялся, – мне приходилось холостить жеребцов, но не понадобилось кастрировать ни одного раба для поддержания порядка. Дорогая, не приписывай им того, чего у них нет. Не знаю почему, я не хочу вдаваться в подробности, но у них сильно ослаблены или вообще отсутствуют родовые, семейные чувства. Они достаточно сообразительны, многие просто умны, хитры… но бесчувственны. Скорее всего, этот раб сейчас, – Сторрам посмотрел на часы, – да сейчас у них обед, ну, так после обеда он будет совокупляться, не красней, дорогая, я знаю, ты хочешь сказать по-другому, но это самое точное слово, так вот будет он с этой или с другой рабыней, или с несколькими, сразу или по очереди, это не больше чем физиология, и ни один из других рабов, не вмешается. Потому что будет тоже совокупляться или спать, или совершать другие физиологические действия.
Сторрам замолчал, и какое-то время они ехали молча.
– Совсем недавно он был свободным, – тихо сказала женщина.
– Да, и что меня удивляет, так это то, как легко он приспособился к жизни раба. Видимо, потому, что он полукровка. Но дорогая, на свободе, он был пехотным сержантом, а как они относятся к женщинам и интимным отношениям… Пожалуй, я бы назвал тут рабов более нравственными, они, по крайней мере, не заявляют, что все женщины шлюхи, а молча пользуются тем, что удаётся урвать.
Женщина брезгливо поморщилась.
– Ты действительно так думаешь или дразнишь меня?
– И то, и другое, дорогая. Меня всегда восхищал в тебе твой ум, холодный, здравый, умение подчинять чувства разуму. И вдруг… что с тобой?
Она вздохнула.
– Не знаю. Ещё не знаю. Когда пойму, то скажу тебе первому. Он хороший шофёр?
– Дорогая, – Сторрам стал серьёзным, – если тебя потянуло на волосатую экзотику, а время от времени такое поветрие проносится по женским умам, я ничего не имею против. Возьми, сколько надо, и купи себе на торгах любого приглянувшегося. Но уверяю тебя, ты быстро разочаруешься. Как только ты выйдешь из спальни и оставишь его одного, он быстренько оприходует твою горничную или рабыню-уборщицу, причём с ней ему будет намного комфортнее, чем с тобой. Да, да, дорогая. Физиология безусловно важна, но тебе, моей умнице нужно бóльшее. Не так ли? А этого… оставь его. Мне он нужен шофёром. Пока шофёром.
– А в будущем?
Сторрам одобрительно кивнул.
– Думаю, через несколько лет, это будет вполне приличный Старший. Нынешний к тому времени состарится, и мне не придётся ломать устоявшиеся связи и системы. Я недооценил его, отправив на склад, придётся купить туда другого, за полгода старый кладовщик подготовит себе смену, и я обновлю состав. А Рыжий… его надо пропустить через все службы.
Машина съехала с шоссе на боковую обсаженную старыми каштанами даже не дорогу, а аллею.
– Дорогая, ты сама отлично водишь, а шофёр-раб – это не столько роскошь, сколько проблемы.
Они проехали мимо загона, где по первой весенней траве бродили ухоженные лоснящиеся лошади, и другого, поменьше, с небольшой отарой тонкорунных овец и лежавшей на солнечном пригорке чёрно-белой породистой овчаркой из Кроймарна. Показался просторный усыпанный гравием подъездной двор, ослепительно белый, украшенный нежно зелёным плющом дом.
– Ты не останешься на обед?
– Нет, отец, – она улыбнулась, – у меня назначена встреча. Передай мой привет матери Наследника. И наилучшие пожелания.
– Обязательно. Она очень хорошо к тебе относится.
– Я знаю и ценю её отношение, отец. И спасибо за беседу.
– И тебе, – Сторрам улыбнулся. – Кто ещё оценит меня не как дельца, а как просветителя, – и комично вздохнул.
Они одновременно рассмеялись. Машина плавно остановилась точно напротив крыльца, Сторрам вышел и захлопнул дверцу, шутливо козырнул, хотя был в штатском. За лобовым стеклом качнулся в ответном приветствии пятнистый тюрбанчик, и машина уехала. Сторрам повернулся и, не спеша, стал подниматься по белым, отмытым до блеска ступеням к приветливо открывающейся перед ним двери.
Торговый Центр Сторрама
Сигареты не шибко понравились. Большинство их сочло слишком слабыми.
– Трава травой.
– И чего голозадые за них столько отваливают.
– Ага, я в зале видел. Цены-ы… обалдеть, не встать.
Гаор, понимая, что обидеть его никто не хочет, он сам давно привык к дешёвым «солдатским» сигаретам, на дембеле первое время удивлялся, за что такие гемы платят, только со временем научившись различать сорта дыма, а потому молча слушал, попыхивая сигаретой: он курил четвёртым и мог докуривать, как хотел.
– Ладноть вам, мужики, дарёному коню в зубы не смотрят.
– А это чего? – сразу спросил Гаор.
Ему со смехом перевели на ургорский. На его счастье, как он хорошо понимал, его незнание большинство смешило, а то бы солоно пришлось. Чужаков нигде не любят. Как на фронте тогда издевались над непонятно как попавшим в строевую часть хилым очкастым парнишкой, а когда узнали, что дурак сам, добровольцем пошёл… Дурачок был не в его, в другой дюжине, вмешиваться он не мог, а затюкать очкарика просто не успели: попали под бомбёжку на марше, многих не досчитались потом. Может, из-за того дурачка, что всем и всему верил – крикнули ему: «А ты стой!», – он и остался стоять живой мишенью вместо того, чтобы со всеми сигануть в кювет, вот и остался лежать на дороге в ожидании «трупняков» – похоронной команды, он и к Туалу тогда в первый раз в редакции отнёсся… не шуганул по-армейски. А потом уже понял, что, если Туал говорит, то ему надо только слушать и запоминать, и благодарить за науку, это когда Туал вместо Кервина, а бывало и такое, брался «крестить» его заметки. Кервин ему по дружбе кое-что и спускал, и не хотел «портить самобытность», а Туал был беспощаден. Да они все возились с ним. Кервин, Туал, Арпан, даже Моорна. А то ей, кроме него, спутников не было, да и художественные галереи, спектакли, концерты – Моорна о них, в основном, и писала – туда женщина могла и в одиночку ходить. Поздно понял, дурак, что это она его «приобщала к художественным ценностям», да ещё старалась, чтобы он не обиделся. Дураком был, таким, видно, и останется, всё до него доходит, как до ящера длинношеего, которому, пока обернётся, хвост под корешок отъедят, рассказывали, помнится, ещё на уроках биологии, а потом и в анекдотах не раз слышал и сам рассказывал.
Время уже обеденное, гасятся и растираются в пыль окурки, встают, отряхивая, оправляя комбезы. Гаор ещё раз оглядел пустую пачку.
– А то попробуй, – сказал Волох, – седни без обыска заходим.
– Ты, паря, только с глаз убери, – посоветовал ещё кто-то.
И увидев, как он ловко упрятал её под комбез, одобрительно хмыкнули.
– Умеешь.
В праздник, да ещё днём запускали и впрямь без обыска, даже не пересчитывая, и Гаор в спальне сразу перепрятал пачку в тумбочку, под пайковую коробку. Была у него одна мыслишка, но… вот когда получится, тогда и получится, а пока комбез на крючок и в умывалку бегом, обед уже на столе. А солнце высоко, он его и после обеда прихватит, и надышится и… да нет, турника ему сегодня хватит.
О его походе за косынкой больше трещали за женским столом, а за мужским больше обсуждали, чего он за такое с Кисы получить должóн. И дразнили Махотку, пока Старший не рыкнул.
– А ну угомонились, он же дурак, тоже полезет куда.
– Не полезу, – буркнул Махотка, обиженно глядя на Гаора, – я не такой. Мне это по хрену.
После обеда, когда Гаор со всеми одевался опять на выход, Старший подозвал его.
– Мотри, не глупи так. Ты не видел, а сволочь эта выцеливала тебя из пистоля.
– Так, – кивнул Гаор. – Понятно. А чего не выстрелил?
– Хозяин у него пистоль отобрал. А дважды не везёт.
– Спасибо, – улыбнулся Гаор, – я осторожно.
Старший вздохнул, почесал в затылке и… окликнул Асила.
– Ты наверх? Пригляди за этим… а то умеет вляпываться дурак. Двадцать пять уже у него есть. Того и гляди, ещё наработает.
– Пригляжу, – кивнул Асил, внимательно глядя на Гаора.
Гаор невольно поёжился.
Солнце уже клонилось, сильнее пахло землёй и странно приятной сыростью. Перед тем, как спускаться вниз, Гаор снова взглядом проследил свой путь к эмблеме и обратно и удивился: как это он не навернулся? Да, дуракам везет, но по-дурацки. И Киса эта ему не нужна, не будет он с малолеткой связываться, и двадцать пять «горячих» сейчас получит. Но что же ему с этой сволочью спецурной делать? Тесно им на одной земле становится.
После ужина Гаор переоделся, оставив только штаны и рубашку на голое тело, и пошел к надзирательской. Дверь была полуоткрыта, и он просто встал перед ней, не зная, что ему делать: стучать или сразу заходить, или ещё как. Жалел, что не спросил у Старшего, но уходить и возвращаться не хотел: могут и прибавить.
Его довольно быстро заметили.
– Ага, явился, заходи.
Гаор осторожно переступил порог. До этого он бывал в надзирательской только на выдачах, а сейчас… столы стоят по-другому, вдоль дальней стены две койки, рядом на маленьком столике электрочайник, какая-то снедь в кульках, армейские кружки… всё это он быстро осмотрел исподлобья, опасаясь поднять глаза и схлопотать за «наглость».
– Ну и сколько тебе положено?
– Двадцать пять «горячих», господин надзиратель, – ответил Гаор, не поднимая глаз.
– А за что?
– За глупость, господин надзиратель.
Один из надзирателей засмеялся и отошёл куда-то ему за спину. Обернуться Гаор не посмел.
– Тогда всё правильно. Вас, дураков волосатых, только так и нужно учить, до вас всё только через задницу доходит. Ну, давай, рубашку на голову, штаны спускай и становись.
Дубинкой ему указали на торец одного из столов. Гаор подошел к нему, как велено, задрал себе на голову рубашку, оголяя спину, расстегнул и спустил штаны, вернее, они сами упали, спутав щиколотки, и встал «столиком», упираясь ладонями.
– Ну, – надзиратель даже поплевал себе на ладони, перехватывая дубинку. – Считать не надо, волосатик, не труди мозги, их у тебя всё равно нет, с этим я и сам справлюсь.
«О чём это он?» – удивлённо подумал Гаор, слушая гогот второго надзирателя и свист разрезаемого дубинкой воздуха.
Дубинка ложилась звучно, но неожиданно мягко, и больше приходилось по ягодицам, чем по спине. Счёт про себя Гаор всё-таки вел и, получив последний удар, по возможности, незаметно перевёл дыхание. Но выпрямился только после приказа:
– Чего ждёшь? Одевайся давай, а то выставил свою задницу.
Гаор осторожно выпрямился, подтянул и застегнул штаны, опустил рубашку. Ну, теперь отпустят или что своё, сверх хозяйского приказа придумают?
– Десантура или горные егеря? – спросил второй надзиратель.
Он, пока напарник бил Гаора, успел заварить чай и теперь сидел на койке с дымящейся кружкой в руках. Дубинка лежала рядом.
– Пехота, господин надзиратель, – ответил Гаор.
– А где так лазать навострился?
У Гаора невольно дрогнули в злой насмешке губы, но ответил он прежним равнодушно почтительным тоном.
– В Чёрном Ущелье, господин надзиратель.
Надзиратели переглянулись. Бивший Гаора подошёл к столику с чаем и наполнил ещё одну кружку, потом достал из заднего кармана плоскую фляжку, отвинтил колпачок и налил себе и второму, молча подставившего свою кружку. Запахло спиртным. Водку с чаем пьют – понял Гаор – так её меньше уходит, и запаха такого нет. Уйти ему пока не разрешили, а попросить разрешения он не рискнул. Своё он получил, а чужого ему не надо.
– Ну и стоило там корячиться, чтоб сюда попасть? – спросил вдруг один из надзирателей.
«Я ни туда, ни сюда не просился», – мысленно ответил ему Гаор, продолжая молчать. Надзиратели снова переглянулись, и бивший небрежно махнул ему.
– Ступай.
– Мы тоже там были, – сказал ему уже в спину второй.
Гаор не обернулся, выскакивая в коридор.
– Ну? – встретили его.
– Баранки гну, бубликом завиваю, – ответил Гаор уже усвоенным присловьем. – Сколько дали, столько и получил.
– Обошлось и ладноть, – кивнул Старший, – давайте, мужики, отбой скоро.
– Рыжий, – сунулась к нему Киса, – ты куды сейчас?
Гаор сверху вниз посмотрел на неё и усмехнулся. Вот дурёшка зеленоглазая на его голову.
– А чего после двадцати пяти «горячих» делают? Не знаешь?
Киса растерялась и не ответила, а Гаор, обойдя её, ушёл в мужскую спальню. Теперь в душ и спать. Только спать, ничего ему больше не надо. Ноют натруженные мышцы, слегка саднят следы ударов дубинки, хотя избили его, надо признать, «для блезира».
Он вымылся под душем, проверил и приготовил всё на завтра, сбросив грязное бельё в ящик, осмотрел рубашку и штаны – хорошо, кожу ему не порвали, кровью нигде не запачкано, но воротник сильно засалился, надо бы постирать, пуговицы сидят крепко, комбез у него в порядке, ботинки, вот аггел, носки как быстро продираются, попросить, что ли, у Матуни портянки, многие, он видит, их в ботинки наворачивают, их и стирать легче…
– Рыжий, – окликнули его сзади.
– Чего? – ответил он, не оборачиваясь.
– Выдь на час, а то девка мается.
И засмеялись.
Гаор выругался, помянув всех аггелов: он-то голый уже, а тут… но всё-таки влез в штаны, накинул на плечи рубашку и пошёл к двери. Как он и думал, там была Киса, но не одна, а – вот не ждал! – с Матуней. Гаор сразу проглотил уже заготовленное ругательство и вышел к ним в коридор. Отошли в простенок между дверями спален.
– Ты её на Новый год катал? – сразу спросила Матуня.
Гаор вздохнул.
– Под руку подвернулась, Матуня.
– А чего б ни было. За косынкой её лез? Ну, чего молчишь, Рыжий?
– Я за это уже двадцать пять «горячих» огрёб, – буркнул Гаор.
Хрясь! Матуня неожиданно, ловко подпрыгнув, шлёпнула его по затылку.
– Не об том речь, глупóй! Хватит тебе девку на верёвочке водить! Не хочешь чего другого по глупости своей, раз не девка она тебе, а сестрёнка, так вон, рубашку свою ей дай. Постирает да зашьёт где надо.
Предложение настолько ошеломило Гаора, что он озадаченно уставился на Матуню. Та даже руками развела.
– Ну, совсем ты тёмный. Давай рубашку сюда!
Гаор послушно снял рубашку и протянул Матуне.
– Ей дай. Бери, дурёха, вон воротник, как голова у голозадого, аж блестит. Сейчас и постирай, завтра к ужину отдашь ему, чтоб переодеться смог. А ты спать иди, завтра зайдёшь ко мне, объясню я тебе. Всё, сейчас отбой будет! – и совсем неожиданно, – Марш!
Подчиняясь и команде, и звуку поворачивающегося запора на дверях надзирательской, Гаор влетел в мужскую спальню и одним прыжком оказался на своей койке. Волох рассмеялся.
– Здорово сигаешь, паря. Опять скажешь, что на фронте выучился?
– Где ж ещё, – хмыкнул Гаор, вылезая лёжа из штанов.
С лязгом задвинулись решётки, погас свет, хлопнула дверь надзирательской. Гаор осторожно приподнялся, вешая штаны в изножье, залез под одеяло и вытянулся.
Надо же, как повернулось. Сестрёнка. Завтра Матуня ему объяснит, хотя он и сам кое о чём догадался. Интересно получается. Ну да, если мужчины все друг другу браты, то женщины: матери, бабы, девки и сестрёнки, скорее всего это сёстры. С девкой крути как хочешь, с бабой как она позволит, к матерям со всем уважением, а с сестрой? Это ему завтра и расскажут. Заодно тогда и про дочерей спросить. И вообще про семью. Здесь, похоже, тоже всё наособицу, не так, как… как у кого? И сам себе ответил: у тех, у голозадых, у ургоров. Голозадые – это не просто ругательство, а название, так мы тех, ургоров по-ихнему, называем. Он никогда ни от кого не слышал такой фразы. Она вдруг сама возникла, именно этими, нашенскими, словами. Но записать её придётся в переводе. Нашенских букв он не знает, этого ему никто пока не скажет. А интересно, есть ли они? Или… Засыпая, он еле успел вложить лист и завязать тесёмки от папки.
От вечера до вечера, от выдачи до выдачи.
Начальство как сбесилось. Дня он на одном месте не работáет. Полдня на складе, полдня куда пошлют. А посылают… только бегать успевай. То в гараж, то на другой склад, то в зал, то вдруг в административный корпус окна мыть. Приспичило им! Туда, правда, не одного его, а целую бригаду. Десять человек, почти дюжина. С крыши спустили веревочные люльки, и они, болтаясь в них, мыли, оттирали зеркально-чёрные снаружи и прозрачные изнутри, как он случайно обнаружил, стёкла. Значит, отсюда весь двор виден, а им со двора – ни хрена. Интересно получается. А где же он ещё такие стекла видел? Было ведь дело: ещё тоже подумал, что на хрена зеркало впаяли… Крышу мыла уже другая бригада, а их, едва закончили окна, погнали на разгрузку сразу трёх пятиосных трейлеров, под завязку набитых коробками.
– Рыжий!
– Здесь, господин управляющий! – гаркнул Гаор, подбегая к Гархему и вытягиваясь перед ним.
Хрясь! – сразу по физиономии. Ну, Гархем иначе не объясняет. Сейчас скажет, что надо делать.
– Сразу по складам отправляй!
– Да, господин управляющий!
Что он оказался старшим над десятком грузчиков, Гаор даже не понял. Потому что выгрузка сразу из трёх машин одновременно, а ему надо успеть прочитать надписи на коробках, сообразить, что это, вспомнить номер склада и успеть крикнуть парням, куда это волочить, и чтобы на одной тележке или в одном контейнере не оказалось предназначенное для разных складов, а то парням складские надзиратели за путаницу влепят. И обед уже скоро, а пока они не сделают, их не отпустят, да ещё шоферня орёт, им тоже на отдых охота. Ох, хоть бы они под ногами не путались, свободные ведь, гады, нет, чтобы покурить в сторонке, лезут, а не шуганёшь!
Трейлеры опустели, и зазвенел звонок на обед почти одновременно. Они даже успели тележки на место отпихнуть и рванули на построение. Гаор влетел в строй рядом с Плешаком и перевёл дыхание. Тот радостно улыбнулся ему и шепнул.
– С обеда вместях будем, шумнули мне.
– Здóрово! – так же шёпотом ответил Гаор, привычно вытягиваясь в стойку.
В обед за столом сидят в рабочем, только руки и лица ополаскивают, а некоторые и так садятся, и разговоры все до ужина, сейчас ни до чего, но есть и неотложные дела.
– Эй, Рыжий!
– Мг-м, – ответил с полным ртом Гаор.
– Причитается с тебя седни.
– Чего? – оторвался от супа Гаор.
За столом засмеялись. Гаор покосился на Мать и Старшего. Они тоже смеялись, так что…
– Ты сегодня старшим работáл, – отсмеявшись, сказала Мать. – Десяток под тобой ходил.
– Хорошо работáл, – кивнул Старший, – не подставил никого, по-дурному руками не махал. Так что в ужин угощение выставишь.
Гаор уже сообразил, что это вроде присвоения нашивки, так что всё по правилам. Но тогда он выставлял пайковое спиртное, прикупив, по возможности, в армейском автоларьке. Об очередном присвоении даже специально сообщали заранее, чтобы успевали подготовиться к обмывке, а то носиться не будет. Награды тоже обмывали, чтобы не тускнели. Главное – было бы чем надрызгаться, а причину найдём. Кроме угощения были ещё кое-какие обычаи. А здесь…
– Маманя, – громко позвала Мать.
– Слышала, – откликнулась от женского стола Маманя, – подберём ему с Иволгой.
Иволга ведала ларьком. И Гаор понял, что дальнейшее от него не зависит или зависит очень мало. Раз матери взялись, то ему только слушать и делать что велят.
Так и получилось. Когда все вечером сели за стол, на нём, кроме каши, хлеба и чая, появились коробки из непромокаемого картона с соком, горки сухариков, орехов и ломаного печенья. Всё это Гаор видел в ларьке и с ужасом подумал, хватит ли ему фишек расплатиться с Иволгой.
– Ну, за Рыжего! – весело сказал Старший, когда все допили чай и приступили к магарычу, как уже объяснил Гаору Плешак. – Чтоб ему с нами и нам с ним и дальше по-доброму работáть!
Выставленного угощения на сотню мужчин, да ещё и женщины от своего стола пришли его поздравлять, их тоже угощали, было до жути мало. Кому глоток, кому орешек, кому от печенья обломок… Но каждому хоть что, да досталось, и каждый его поздравил, с каждым пришлось обняться и поцеловаться. И с каждой тоже. И как Гаор быстро догадался, главным было не угощение, вернее, не его размер, тогда в камере каждому тоже по крошке пришлось, а то, что они все вместе, он с ними, и они с ним. И то, что в столовой сидели, теснились за одним, уже общим, столом. И если б не надзиратели за дверью, то и попели бы, да в будни не дают, и потому стали играть в загадки и скороговорки, когда один начинает, а другой с ходу подхватывает. И всё со смехом, шутками, подначками, и не обижая никого. Если на загадках он ещё худо-бедно, но справлялся, то на скороговорках Гаор даже пытаться не стал.
– Ну, чего ты, – переживала Киса, по праву сестрёнки устроившаяся на его правом колене, – ну, Рыженький, ну, ты ж рази не знашь?
– Не знаю, – смеялся Гаор, с изумлением ощущавший себя опьяневшим, хотя и глотка спиртного не то, что за столом, за все это время, с самого того проклятого дня, когда кончилась прежняя жизнь, у него и во рту не было.
– А чо ты знашь? – не отставала Киса. – Ну, хоть чо, а? Ты, грят, песни душевные знашь.
Гаор невольно вздохнул.
– Сегодня петь нельзя.
– А ты стихи почитай, – вдруг сказал Ворон с лёгкой, непонятно над кем насмешкой.
Гаор удивлённо посмотрел на него. Что, и он захмелел?
– А это чего? – заинтересовались многие.
– Чо это, паря?
– Рыжий, а?
– Навроде песни?
– Вроде, – усмехнулся Ворон, – только не поётся, а говорится и на один голос. – И с непонятным вызовом: – Слабó, Рыжий?
– Ой, Рыженький, – взмолилась Киса, – ну, давай, а?
– Давай, – решительно тряхнул головой Гаор. – Тоже… старинные.
Стол выжидающе притих.
– Говорят, их и как песню можно, но я мелодии не знаю, а слова… вот.
В полях, под снегом и дождём,
мой милый друг, мой бедный друг,
тебя укрыл бы я плащом
от зимних вьюг, от зимних вьюг…
Гаор говорил нараспев, и как бы помимо его воли, выстраивалась протяжная и даже чуть монотонная мелодия. Его не пытались поддержать, но многие шевелили беззвучно губами, проговаривая за ним слова.
А если мука суждена
тебе судьбой, тебе судьбой,
готов я скорбь твою до дна
делить с тобой, делить с тобой.
Киса, прижавшись щекой к его плечу, шёпотом повторяла за ним, и её дыхание обжигало ему шею.
Пускай сойду я в мрачный дол,
где ночь кругом, где тьма кругом,
во тьме я солнце бы нашёл
с тобой вдвоём, с тобой вдвоём.
В глазах людей, сидевших напротив, Гаор видел слёзы и чувствовал, что у самого так же заволакивает глаза.
И, если б дали мне в удел
весь шар земной, весь шар земной,
с каким бы счастьем я владел
тобой одной, тобой одной[2].
Гаор замолчал, и наступила зыбкая неустойчивая тишина.
– А повеселее ты не помнишь? – вдруг спросил Ворон. – Откуда это?
– В сборнике одном старом прочитал, – пожал плечами Гаор. – А ты? Знаешь их?
– Нет, – резко ответил Ворон.
Слишком резко, – отметил про себя Гаор, что-то здесь не так.
– А вот это знаешь? – Ворон вдруг неожиданно ловко просвистел мелодию. – Слабó спеть?
Гаор изумлённо посмотрел на него.
– Ошалел? Я ещё жить хочу.
– Ладноть, – прервал их спор Старший. – Отбой скоро.
Все зашумели, задвигались, вставая из-за стола.
– Да-а, душевно посидели.
– Здóровские песни знашь, Рыжий.
– А чо, ребя, свободно петь можно.
– Вот в неделю и попробуем.
– Рыжий, а вот после вьюги, как оно там дальше?
– Ну, счастливо, Рыжий, тебе и дальше…
Гаор пробился к Иволге. Она стояла рядом с Маманей и сразу, не ожидая его вопросов, сама сказала.
– Мы фишки сами у тебя взяли, долгу на тебе нет.
– Это столько и столького стóит? – не поверил Гаор.
Они рассмеялись.
– Раз так, то в три выдачи по синенькой ещё дашь.
– Дам, – кивнул Гаор.
Маманя укоризненно покачала головой, но спросила с улыбкой.
– И чего ты такой?
– Не люблю в должниках ходить, – серьёзно ответил Гаор.
– Никак нажёгся?
– Было дело, – кивнул Гаор, довольный таким оборотом. Ещё три синеньких он отдаст: он теперь куда больше получал.
В спальне, когда уже погасили свет, его вдруг кто-то спросил:
– Рыжий, а чо это? – и довольно удачно повторил мелодию Ворона.
– Жить не хочешь? – ответил вопросом Гаор.
– Это у кого там язык без дела болтается? – угрожающе спокойно спросил Старший. – Ещё раз услышу, сам оторву!
Больше никто ни о чем не спросил, спальня заполнялась храпом и сопением. Гаор спокойно вытянулся под одеялом, расслабил мышцы. Смешно, но, кажется, он впервые вот так праздновал.
Склады, гараж, зал, то он один, то под ним трое, то пятеро, то опять десяток. Ну, точно, шило в заднице у Гархема. Ну на хрена он так дёргает?!
Но вдобавок ко всему, он и сам вляпывался. Ему ещё в училище говорили: инициатива наказуема! Так неймётся ему, дураку битому. Видно, мало били. Ну, стоит во дворе энергоблок, и мается возле него девчонка-продавщица, чуть не плачет, а старший продавец ей втык за что-то делает. Его какое дело?! Они свободные, он раб, старшего продавца из отдела техники он знает – та ещё сволочь! Чего ему до этой девчонки? Уволят её, так уволят. Так нет. Остановился.
Она посмотрела на него из-под радужного фирменного тюрбанчика зарёванными глазами с потёками чёрной туши на щеках.
– Чего тебе?
И тут Гаора будто кто за язык дёрнул.
– Я могу помочь, госпожа?
Она изумлённо хлопнула слипшимися от слёз и туши ресницами и… ответила.
– Он включается, но не работает.
– Госпожа прикажет посмотреть? – подсказал Гаор ей формулу.
– Да, – обрадовалась она. – Посмотри и сделай.
– Слушаюсь, госпожа, – ответил он.
Коробка от энергоблока тут же, в ней инструкция и схемы, а он идёт в гараж и инструментальный пояс на нём – посылали проверять чью-то машину на стоянку под административным корпусом – так что отвёртки и тестер при нём, а залезть в эту дуру ему давно хотелось, а то их чего-то слишком часто стали катать в зал и обратно из зала. И Гаор, не мешкая, приступил к работе.
Через переноску – её тут уже до него протянули – включил, проверил. Энергоблок фыркал, мигал лампочками и даже подрагивал, но явно не «фурычил», как говаривал сержант, преподававший им практику ТО и полевого авторемонта. Гаор отключил энергоблок и стал вскрывать корпус.
Открылась путаница цветных проводов, медно-блестящих коробок и прочего. Гаор развернул инструкцию, нашел электросхему и стал проверять блок за блоком. Продавщица растерянно топталась рядом, явно не понимая и даже не пытаясь понять его действий.
Гаор так ушёл в работу, что совершенно забыл о незаконченной машине в гараже. Какого хрена, сигнал проходит, а не фурычит гадина?! Это на месте, это… работает, это… аггел, здесь же ещё блок должен быть, он-то куда делся?! Без него фурычить не будет, а сигнал тогда чего проходит? Индикаторы все на месте.
– Что здесь происходит?!
Этот голос, а, главное, явный гнев выдернули бы Гаора и из бóльшей углублённости. Хозяин! Гаор сразу вспомнил, что незаконченной машиной был не очередной грузовик, а легковушка, и понял, что двадцать пять «горячих» будут слишком большим и незаслуженным везением. Выронив инструкцию, он выпрямился и застыл лицом к хозяину.
Сторрам был не просто разгневан, а в бешенстве.
Поняла это и продавщица. Сторрам смотрел именно на неё, и отвечать надо ей. Подставлять её Гаор не хотел, но если она скажет, что он сам навязался…
– Он… – девчонка вдохнула и выдохнула, явно набираясь смелости. – Он включается, но не работает. Мне… мне велели его проверить, – закончила она шёпотом.
– Велели вам, а что здесь делает этот?!
Сторрам не удостоил его даже взгляда, только небрежного кивка, от которого у Гаора сразу предательски зачесалась спина и по ногам пополз холодок.
Продавщица посмотрела на него, на Сторрама, снова на него и…
– Я приказала ему найти и устранить причину неисправности, – отчеканила она, вздёрнув подбородок.
Гаор незаметно перевёл дыхание. Но теперь Сторрам повернулся к нему, и он сразу застыл по стойке «смирно».
