Тамара Шаркова
Тринадцатый сонет
Вероника говорила ему «Вы», а за глаза, посмеиваясь, называла «господин философ». Нелинов здоровался за руку.
Савелий приехал на квартиру Регины на следующий день после звонка Жеки. Тот путано пересказал все, что случилось. Савва долго молчал, потом сказал:
– Насколько я понимаю, есть две проблемы. Первая – серьезная – заключается в попытке осознания, насколько важно тебе знание реальной родословной для идентификации себя как личности.
Вторая, прозаическая и вторичная. Ты хочешь оправдаться перед людьми, каким- то образом связанными с известными событиями. Это, надо полагать, девушка, родители и некое множество людей, связанных с тобой и перечисленными лицами.
Какая из проблем для тебя важней в данный момент?
В отношении первой должен тебе сказать, что здесь все зависит от твоего субъективного чувства.
– То есть?! – настороженно спросил Жека.
– Ну, насколько важно тебе знать, кто твои биологические родители.
У Женьки внутри все вдруг заледенело. Это заезженное в телевизионных программах словосочетание могло относиться к кому угодно, но только не к нему, папиному и маминому Женьке… Жеке… Ежику!!! Как бы он не злился на папу! Что бы там не говорил Регине сам! Но вот, когда Савка произнес эти слова, Женьке стало страшно! Так страшно, что захотелось вскочить и бежать из этого чужого дома… к себе.
– Рындин, – сказал он чужим голосом, – а для тебя, например, это важно?
Спросил и сжал прыгающие губы.
– Ну, не знаю, – пожал плечами Савелий. – Ведь если принять за аксиому факт, что все человечество потомки маленького африканского племени, то это делает родственниками буквально всех людей. Кстати, и нас с тобой тоже. Лично для меня духовная близость гораздо важнее кровной.
– А для них? Вот если бы ты, такой как есть, не от них родился?
Савелий поднял брови, наклонил голову, вздохнул, потом сказал не к месту:
– Что же здесь и компьютера нет? Только телик? Тебе бы ноутбук не помешал.
– Если бы, да кабы! – огрызнулся Женька. – Ты все- таки ответь про родителей!
– Про родителей я не знаю, – виновато ответил Савва. – Они ко мне прилично относятся, хотя я, сам знаешь, не подарок. У меня брат финансовую академию заканчивает, мастер спорта по теннису, черный пояс по тхэквондо, красный еще по чему- то, помолвлен с девушкой из приличной семьи и на Бэкхэма похож. Но они ни разу не поставили мне его в пример. Я в детстве даже страдал от этого. Думал, просто махнули на меня рукой, как на инвалида. Оказывается, нет. Реально признают право на индивидуальность. Мне же диагноз поставили аутизм в какой- то там степени. Не «Человек дождя», конечно, но все- таки. А ты что же, не догадывался?
– Не- е… – сказал Женька, ошарашенный таким поворотом разговора. – Ничего такого! Я просто знаю, что ты умный. Ты самый умный из всех ребят, которых я знаю.
– Ну, это есть, – вздохнув, отозвался Рындин. – IQ у меня выше, чем у брата. Но со всем моим умом я в магазин не могу пойти. Паникую. До конвульсий. Фобии у меня.
– Так и меня тошнит от этих «Ашанов»!
– Тебя в переносном смысле «тошнит», а меня – в прямом. Не переношу толпы этой, муравейника.
– А в метро как же?
– А когда ты меня в метро видел? Меня отец или брат на машине возят.
Помолчали.
– Вероника, наоборот, машин не переносит, – вздохнул Женька. У нее это после аварии. Она уговорила родителей поехать в Дом культуры на премьеру ее спектакля. Все погибли. Она одна осталась.
– Это травматическое. После какого- нибудь нового стресса может пройти. Есть надежда. Со мной сложнее. Хромосомная аномалия у меня. Но я работаю над собой. Отказался от домашнего образования. Хорошо, что коммуникабельность вполне приличная.
Умные слова Саввы о том, что все люди произошли от одной африканской пра…пра..пра…бабушки, Жека пропустил мимо ушей. Но фобии!
– Жесть! – выдохнул он после длинной паузы. – Только я не понял. Лизка Мысина моли и всего такого боится. Визжит как резаная. Это что, тоже фобия?
– Нет, – вздохнул Савелий. – Это так. Неврастения. Мысина за дружбу с Саньком таракана проглотит. А я…
Замолчал. Дернул головой. Потом спросил:
– Ты тонул?
– Нет.
– Брат мой тонул. Он лучше врачей меня понимает. А словами я объяснить не могу.
Вздохнул, сложил руки на груди, как Наполеон, и голову опустил.
– Слушай, Савка, – нарушил молчание Женька, – вот ты сказал об «идентификации», «субъективном чувстве». Но оно у меня как бы еще не родилось. Мне все, что случилось, кажется ночным кошмаром. Хочется проснуться, и чтобы все было как раньше. Я сейчас не могу разобраться в своих чувствах. Я все время думаю об Эле. И мне очень хочется, чтобы она меня поняла и простила. Ну, и доказать, конечно, отцу и всем.
– Читай “If” Киплинга. Или хотя бы отечественное: «хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца». Представь, сколько душевных мук пришлось бы мне перенести, если бы я стал доказывать Наточке Чухиной, почему я не в состоянии купить в магазине пакет молока. В лучшем случае она покрутила бы пальцем у виска.
– Наточка не такой человек, как тот, перед которым я виноват. И ему… в смысле ей… труднее, чем мне. Она же вообще ни в чем не виновата!
– Почему ты думаешь, что эта девушка переживает больше всех?
– Ну что ты умничаешь! Представь, везде треплются о ней, рассматривают ее фотографии с подлыми подписями. Она в школу теперь не ходит. У кого еще столько неприятностей из- за моей дурости? Знаешь, я набрался наглости и позвонил ей. Мобила, разумеется, в отключке, а по домашнему ответили, что она по этому адресу не проживает.
Помолчали. Женька сидел, опустив голову, уставившись на носки затейливых шлепанцев, купленных Региной в Турции.
– Если будешь решать первую проблему, – наконец сказал Савва, – у меня есть некоторые соображения.
Женька поднял голову и посмотрел на друга с надеждой.
Регина в тот день работала допоздна. Потому весь долгий вечер после ухода Саввы Жека провел в одиночестве. Лежал ничком на диване, обняв подушку. И в голове его, как тучи в грозу, кружили, наползая друг на друга,
тоскливые мысли.
Стали притупляться в его душе и жгучий стыд перед Эвелиной, и злость на подлого Витьку, и обида на отца за ненужное заступничество. Зато мысль о том, что он теперь не Женька Нелинов, а неизвестный мальчик, пугала до леденящего холода внутри. А память вновь услужливо вытащила из каких- то потаенных уголков истории о младенцах, найденных в мусорных баках. Стало совсем не по себе.
Когда Регина возвратилась домой, Жека спал на диване в одежде. Она заставила его раздеться и приготовила постель. Женька молча выполнил все, что она требовала, и опять упал на диван ничком.
Среди ночи он проснулся оттого, что кто- то тормошил его за плечо. Тяжело дыша, Женька оторвал голову от подушки и увидел Регину в шелковом китайском халате, накинутом поверх ночной рубашки.
– Господи, Жека, у тебя что- нибудь болит или сон страшный приснился?
Все мычишь и мычишь!
Женька сел на постели в мокрой от пота футболке, посмотрел перед собой невидящими глазами.
– Если что- то страшное привиделось, скажи «куда ночь – туда и сон», – стала упрашивать его Рина.
Женька не отвечал. Его била дрожь. Это внутри его еще детского тела билось, как бабочка о стекло фонаря, сердце, испытавшее какой- то смертельный страх. « Тонул! Я тонул! Тонул!!!»
Регина побежала на кухню, принесла горячего чая, как маленького переодела его в сухую майку. Женька не сопротивлялся.
Допив чай, он улегся лицом к диванной спинке, позволив Регине накрыть себя двумя теплыми одеялами.
Рина долго лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к Женькиному дыханию. И только, когда оно стало спокойным и ровным, перекрестилась и вскоре задремала.
Тем же вечером, который Жека провел с Савелием, Вероника у дверей своей квартиры столкнулась с Макой. Поздоровались.
– Проходи, – сказала Ника, открыв дверь и пропуская Машу впереди себя в прихожую. – Раздевайся.
– Нет- нет! – торопливо ответила Мака.– Я только хотела сказать, что Женька мне позвонил. Но ни о чем таком мы не говорили. Вот и все.
Замолчала. Облизала пересохшие губы:
– Так я пойду, а то Алексей Иванович скоро придет.
– Оставайся. Он тебе рад будет.
Мака покачала головой.
– Переживаешь за него?
Мака отвела глаза.
– За Алексея Ивановича, – уточнила Вероника.
Мака покраснела, потом вскинула голову, посмотрела Веронике прямо в глаза.
– А вы?!
– За обоих.
Машка повернулась к двери.
Вероника догнала ее на пороге, повернула к себе.
– Им нельзя друг без друга.
– Маша? Розанова? – удивилась Эвелина, услышав в трубке голос Маки. – А мне сказали…
– Привет, Маневич, – отозвалась Маша. – Твой мобильник не отвечает. А бабушке или кто там трубку поднял, я сказала, что из твоего училища. Боялась, что не позовут тебя. Слушай, ты можешь сегодня со мной встретиться? Это важно.
– Могу, наверное, – после паузы ответила Эвелина. – А где и когда?
– Давай на Чистых прудах у памятника. Там недалеко, в Доме Творчества, выставка детской фотостудии. Есть работы из нашей школы. Можно посмотреть и пообщаться. А когда – решай сама.
Встретились в пятом часу. Уже темнело.
Мака была в джинсах, короткой темной куртке и вязаной шапке, натянутой до бровей. От мальчишки отличишь разве что по размеру ботинок.
Эвелина в серой беличьей шубке ниже колен, сапогах на каблуках и берете казалась совсем взрослой.
Выставку смотреть не стали, а с номерками из гардероба устроились на втором этаже перед концертным залом.
– Слушай, Маневич, – сказала Мака, убедившись, что юный творческий народ из различных кружков снует где- то внизу и вверх по лестнице не поднимается. – Я сама от себя пришла. Ты не думай! Математик очень жалеет, что ты ушла, говорит, теперь ему новую тему в нашем классе объяснять, все равно, что пианисту перед пустым залом выступать. Никто не слушает. А я считаю, тебе вообще не нужно было у нас появляться. Столько неприятностей из- за тебя!
Эвелина неожиданно рассмеялась:
– С тобой, Розанова, нужно общаться только в присутствии адвоката. Но, ты ведь не для того меня сюда позвала, чтобы ссориться?
– Ладно, – ответила Мака более миролюбиво. – Забей! Я просто хочу, чтобы ты знала: Женька живет у маминой подруги. Говорит, домой не вернется, пока тебе и отцу не докажет, что он к этой подставе с Интернетом не имеет никакого отношения. Мне его, дурака, не жалко. Мне за Алексея Ивановича обидно.
– Не надо мне ничего доказывать! – перебила ее Эвелина. – Детский сад какой- то! Это все мой папа! Никак не может понять, что в эпоху Интернета «честь с молоду» даже монашкам не сохранить. Типичный «шестидесятник». Хотя я в какой- то степени его понимаю. Во мне тоже снобизма хватает. А вот мама у меня человек независимый. И в тебе, Маша, мне нравится то, что ты живешь без оглядки на то, что о тебе подумают.
Знаешь, я даже рада этому нелепому скандалу с фотографиями. И не стала доказывать папе, что моя репутация в полной безопасности. На этот подростковый сайт никто из людей нашего круга никогда не зайдет. В результате папа безо всяких уговоров согласился отпустить меня с Глебом в Англию. Я там английским языком буду заниматься и готовиться к поступлению в Оксфорд.
– Глеб – это кто? – спросила озадаченная Маша.
– Мой кузен. Пианист. У него контракт на три года с Лондонским симфоническим оркестром. Мы с ним не кровные родственники. Если решим пожениться, то церковного разрешения на брак нам просить не придется.
– На брак? – изумилась Мака. – А сколько ему лет?!
– Двадцать три. А мне – шестнадцатый, – улыбнулась Эвелина. – Так что на героев Набокова мы не похожи.
– А… это… ты его любишь?!
– Отвечать «да» или «нет»? – засмеялась Маневич. – Он меня давно опекает. И мне с ним интересно. А потом «жизнь покажет», как моя бабушка говорит.
Рахманинов, между прочим, был женат на кузине. Счастливо.
Ты передай Жене, что я никогда плохо о нем не думала. А доказывать мне, что Виктор Тужилин мелкий пакостник, не надо. Это и так ясно.
Мака не ответила.
– Послушай, Маша, – сказала Эвелина, поднимаясь со скамейки и давая понять, что разговор окончен. – Зачем ты все время задираешь Женю? Он интересный человек. И живет сердцем. Мама говорит, это сейчас редкость. Вам с ним идет дружить.
Свояченица Кита, Клара Борисовна, которую он называл «мадам», проводила Алексея Нелинова в кабинет. Никита Гордеевич уже восемь лет был одиноким вдовцом, и сестра жены вела его хозяйство.
После инфаркта академик превратил кабинет в место своего постоянного пребывания. Громадный стол Кита был вплотную придвинут к широкой тахте, покрытой ковром. Яркий орнамент на нем то тут, то там прерывался проплешинами, и становилось ясно, что любимый ковер был выткан в незапамятные времена
Кит сидел, опустив ноги на пол в просвет между двумя тумбами. Столешница была завалена беспорядочной россыпью разнообразных предметов: книг, журналов, картонных папок с не завязанными тесемками, листами бумаги формата А- 4, исписанными угловатым почерком и обрывками миллиметровки с истаявшими от времени кривыми графиков. На середине ее, под грудой дисков, тихо ворча, возвышался «ящик» компьютера, и вплотную к нему расположился спящий монитор с затертой клавиатурой. На вершине гряды из дисков, подобно летающей тарелке, стояло блюдце из тонкого японского фарфора с остатками чего- то, похожего на кошачий корм.
Рядом со столом, налезая одна на другую, устроились безразмерные клетчатые тапочки без задников. Нелинова так и подмывало заглянуть под стол, чтобы убедиться, что на по- детски пухлых ступнях Кита, как всегда, надеты дырявые носки разного цвета.
Поздоровались, и Алексей осторожно присел на вертушку от пианино. Вертушка имела характер норовистый и неожиданно кренилась в разные стороны, стараясь сбросить с себя неопытного седока. И потому Нелинов во время долгого сидения полагался в основном на собственные ноги, а не на ее трехпалую лапу. Сесть на продавленное кресло он не решался, поскольку темный чехол на нем был серым от кошачьей шерсти.
Как всегда, неторопливо и обстоятельно академик обсудил со своим заместителем все проблемы, которые не могли быть решены без его участия. В середине разговора в комнату величественной походкой вошел огромный кот с интеллигентной мордой. Темно- серый с белой манишкой и полосатым, как зебра, хвостом. Он легко запрыгнул на тахту, но не стал ластиться к хозяину, а важно разлегся на потертой бархатной подушке и взыскательно уставился на Нелинова широко расставленными желтыми глазами. Богуславский глянул на него поверх очков, но ничего не сказал.
Коту по имени Мурр Никитич шел одиннадцатый год. Нелинов был почти уверен, что в отсутствии посторонних они ведут с Китом долгие неспешные беседы, как два приятеля, похожих друг на друга темпераментом и внешностью.
Когда все завизированные документы были аккуратно сложены в кейс, Алексей попрощался и направился к двери.
– Сынок, – остановил его на пороге рыкающий бас Кита. – Ты какой рукой ему «хук» сделал?
– Левой! – не задумываясь, откликнулся Нелинов, оглядываясь на академика, и покраснел.
– Правильно! – произнес академик одобрительно и поспешил добавить. – Иди, иди с Богом!
Ученики Никиты Гордеевича давно окрестили его «провидцем». Объясняя какие- нибудь артефакты, академик часто вводил в доказательную базу очень смелые предположения, которые, к изумлению оппонентов, очень быстро подтверждались экспериментами в собственном отечестве или за рубежом.
Однако Нелинов был совершенно сбит с толку тем, что академик оказался в курсе события, о котором, по его мнению, знали только три человека: сам Алексей, член- корреспондент Николай Виленович Тужилин и Железнов. Вадим исключался сразу. И невозможно было предположить, что Николай при всем своем подлом характере мог рассказать кому- нибудь об ударе в лицо, который он получил от Алексея. Однако то, что этот факт стал известен Киту, сомнению не подлежало. Алексей, «переученный левша» рефлекторно применил к Тужилину именно этот боксерский прием.
Когда Алексей был аспирантом Богуславского, Николай Тужилин пришел в институт кандидатом наук, но очень скоро стал руководить новой лабораторией уже в звании доктора. В преддверии миллениума ушел на пенсию заместитель Кита и, неожиданно для многих, на эту должность был назначен Нелинов. Доктор Тужилин, который мысленно уже расставлял в кабинете заместителя новую мебель с учетом своих личных дизайнерских пристрастий, долго не мог прийти в себя. Он считал Алексея тугодумом и провинциалом. К тому же тот был младше его на десять лет и только- только защитил докторскую диссертацию. Но большинство сотрудников института были за Нелинова. Тужилина не любили за высокомерие, неумение признавать свои промахи и бестактные остроты.
Все десять лет самоотверженного служения Нелинова Киту и в его лице институту Тужилин не упускал случая съязвить в адрес Алексея, поставить его в неловкое положение из- за пустячного недоразумения и, что особенно возмущало всех – злобно и несправедливо критиковать работы его аспирантов во время переаттестаций. Алексей никогда не позволял себе никаких ответных выходок. Казалось, что его невозможно было вывести из себя при любых обстоятельствах.
Нелинов всегда с должным уважением относился к исследовательскому таланту Тужилина. Собственные научные успехи Алексей оценивал как весьма скромные. Но трудно было достичь большего при той административной нагрузке, с которой ему приходилось справляться в должности заместителя директора большого академического института. Впрочем, так скромно оценивал свои труды только он. Коллеги любили его не только за порядочность и толерантность. С ним советовались как с учеником и последователем Богуславского, достойным уважения и любви своего именитого учителя.
И все- таки за два дня до встречи с Китом Алексей сорвался.
Он сидел за компьютером, когда к нему в кабинет без стука вошел Николай Тужилин и, не здороваясь, уселся в кресло у двери.
– Послушай, Алексей, оказывается, твой приемыш моего племянника чуть калекой не сделал! Ты же не всегда был чиновником. Как ни как, биолог, доктор наук даже! Мог бы прежде, чем усыновлять мальчишку, посмотреть, как там у него с предрасположенностью к агрессии. Может, судьба у него была такая: расти в воспитательном заведении. А ты против природы попер. Он же Виктору плечо чуть не выбил! И брат этого не спустит.
Алексей откинулся на спинку кресла, руки невольно сжались в кулаки. Замер.
– Вон! – сказал он секунд через десять чуть осипшим голосом. – Выйди вон, Николай!
Тужилин усмехнулся, передернул плечами.
– Ну- ну! Не шуми! Место Кита все равно не займешь, да и в этом кресле не усидишь! Кит ведь долго не протянет. А я тебя в замах не оставлю.
Как они оказались стоящими лицом к лицу, Алексей не помнил. Но через мгновение на правую скулу Тужилина обрушился крепкий Нелиновский кулак, и тот осел в кресло уже не по своей воле.
Алексей Иванович вышел из кабинета, хлопнув дверью и не оглянувшись.
– Вадим! – обратился он к другу, неожиданно появляясь в комнате Железнова. – Вот! Сорвался с катушек, друже! Хук левой применил!
– Тужилин?! – вскинулся Вадим Петрович.
Нелинов хотел было сразу ответить и вдруг споткнулся об это простое «да».
– Если бы только ему, – сдавленным голосом сказал он, наконец.
– Хочешь побыть один? – спросил Железнов после паузы.
Алексей Иванович кивнул.
Вадим Петрович молча вскипятил воду, поставил перед другом кружку с крепким чаем и вышел из комнаты, повесив на двери табличку: «Идет эксперимент. Не входить».
Нелинов пробыл в комнате Вадима Петровича до обеденного перерыва.
Как и в каком состоянии Тужилин выбрался из его кабинета, Алексей Иванович не знал и в ближайшие два дня с ним не пересекался.
После объяснения с Эвелиной Машка ходила мрачная, сама на себя не похожая. Получалась так, что судьба Женьки не волновала никого, кроме нее.
В первые дни после его драки с Витькой и истории с фотками все только и обсуждали эти события. Особенно «Дом- 3» – девицы с галерки. Но вот прошла неделя и никто уже не то, что о Маневич не вспоминал. О Женьке забыли! Даже Ирка! Даже Дашка Сытина, которая дождевых червяков жалеет, с асфальта на траву переносит!
Да что девчонки! Коська и тот молчит!
Костя между тем молча страдал, потому что из- за Женьки впервые поссорился с отцом. Осторожный провизор посоветовал сыну встреч с Жекой не искать.
– Мало ли, какое у него сейчас настроение. Что- нибудь сделает, а ты виноват будешь, – сказал он назидательно. – Парень- то он оказался непредсказуемый. Недаром, значит, в хорошей школе не удержался, в районную перевелся. Наверное, что- то там не так было.
Костя с пеной у рта доказывал, что перевелся Женька в их класс лично из- за него, Коськи. Из- за их дружбы. И никакой он не «непредсказуемый», а накостылял Витьке, потому что тот подлый тип. И что, если Костя поступит, как советует ему отец, то будет самым настоящим предателем. Отец изумился такой отповеди, сказал «ах ты, прыщ такой» и перестал с Костей разговаривать. Это было неприятно, но Коська собой гордился и в тайне хотел, чтобы Жека узнал, какой он ему верный друг.
Что касается Борьки, то, по мнению Маки, он с самого начала относился ко всему происшедшему с возмутительным равнодушием.
– Значит тебе в кайф, что Витька у нас в классе остался, а Женька из дома ушел?
Но «Настоящий полковник» был невозмутим.
– Мог не уходить. Обидчивый какой! Маневич все равно надолго у нас не задержалась бы. И по фигу ей было и Витькино кривляние, и Женькин интерес. Это и слепому видно было. А если Жека ушел из- за того, что о родителях узнал, то он еще дурее. Мамку мою отчим вырастил. Я только в пятом узнал, что он мне не родной дед. Так что, мне от него в бега податься надо было, да? А я его как «родного», так и «неродного» люблю. Оттого, что я узнал, ничего же в нем не переменилось.
– А если бы я… если бы это не с Маневич, а со мной случилось, – неожиданно севшим голосом вдруг спросила Мака, – вы бы что сделали?
– С тобой?! – изумился Костя, который даже в мыслях не мог представить себе Машку безответной жертвой приставаний какого- нибудь Витьки.
– Брось! Мы что, разве не дали прикурить тому шоферюге, что к тебе приставал? – поставил точку в разговоре «Настоящий полковник».
Маша отвела глаза.
Ночью, лежа в постели, Маша размышляла над словами Боба. Но представить, как изменилось бы ее отношение к бабушке или маме, если бы оказалось, что они «неродные», так и не смогла.
Мака выросла на руках у бабушки, которую называла «мама- Феня». Дед был «дедуля», а мама – «Катя». К Кате Маша относилась покровительственно, почти как к младшей сестре, и заступалась за нее перед бабушкой. Об отце, который не оставил ей даже отчества, она никогда не вспоминала. Года в четыре, когда в детском саду появился Жека, она тайно назначила себе отцом его папу, дядю Алешу. Он часто забирал их из детского сада вместе. Жека обычно шел по левую руку Алексея Ивановича, а она – по правую. Потому правую руку Алексея Ивановича она считала своей и отгоняла от нее Женьку, которому было все равно, с какой стороны идти. Ведь папа Леша принадлежал ему целиком.
С Жекой у Машки были странные отношения. Она то подлизывалась к нему, то дралась и царапалась, как дикая кошка. Когда его отдали в другую школу, Мака плакала. Не из- за него, разумеется. И в том, что Женька стал учиться в их с Костей и Бобом классе, была, прежде всего, ее заслуга. Она не давала своим дошкольным приятелям забыть друг друга. Так она хотя бы изредка могла бывать у Жеки дома и встречаться с дядей Алешей. С Ним (Женькой, Коськой и Бобом) пить горячий сладкий чай за кухонным столом. Рассказывать Ему (вместе с Женькой, Коськой и Бобом) школьные новости. И даже ходить с Ним (Женькой, Коськой и Бобом) на каток в парк «Сокольники».
Никому и никогда не открывалась она в этом чувстве, но знала человека, который обо всем догадывался. И человеком этим была Вероника. Загадочная женщина с фиалковыми глазами, которой Маша всегда дичилась и к которой теперь тянулась, признавая в ней единственную союзницу.
И еще… еще она подумала, что есть, конечно есть разница между тем, как вели себя мальчишки, когда к ней приставал шофер, и как поступил Женька, когда задели Маневич. И взрослеющее сердце ее вдруг тоскливо сжалось при мысли, что нет еще на свете человека, для которого ее, Маши, обида была бы личной бедой.
Подумала, всхлипнула и натянула одеяло на голову.
– Она в Лондон скоро уезжает, – на следующий день сообщила Мака Женьке, который в ожидании ее два часа провел у окна, из которого мог видеть вход в подъезд.
– Зачем?! – спросил он, пораженный известием.
– Учиться и жениться!
– Машка! Ну, я же просил тебя серьезно с ней поговорить! А мой новый номер ты ей дала?
– Забей! Она не стала его записывать. Нужен он ей очень! Я конкретно тебе говорю. Маневич уезжает в Англию. Будет на банкиршу учиться. С кузеном уезжает. Он же и жених. Два в одном флаконе.
Женька наклонил голову, зажал коленками сложенные ладошки, стал молча раскачиваться, сидя на диване. Мака встала со стула, села рядом, положила руку ему на плечо.
– Понятно, – вдруг сказал Жека, вскинув голову и поворачиваясь к Маше. – Это его я видел на концерте. Но он же это… ты сказала… брат двоюродный. И двадцатник ему наверняка уже стукнул.
– Ему двадцать три, а брат он не кровный. Да и она не «Лолита». Это ее слова. Мне, говорит, скоро шестнадцать, так что мы на героев Набокова не тянем. Этот ее Глеб – пианист. Выступать будет с каким- то оркестром.
– Жесть! – нарочито грубо сказал Женька и отвернулся.
– Но одно, – сказала Мака, внезапно воодушевляясь, – я точно теперь знаю! Помнишь, детективы говорят: «Ищите мотив». Так вот тебе Витькин мотив. Он часто Маневич домой провожал. И Хорев с ним. Сначала просто анекдоты травили, а потом Витька стал руки распускать.
Женька стал пунцовым, закусил губу, но ничего не сказал.
– Она рассказала обо всем этому Глебу, – продолжила Машка, – и тот со своим другом Витьку отловили и надрали уши. При Маневич. А Севка сделал ноги. После этого Витька к Маневич резко так переменился. То кривлялся, заигрывал, а то стал грубить. Мы же все это заметили. А подстава с фотками ей фиолетово. Если бы то письмо она, а не папаша открыл, не было бы никакого шума. Нашла бы, как родителей уговорить и перейти на экстернат. Вообще, ей идет быть банкиршей. Все по полочкам раскладывает. Это люди ее круга, а это не ее! Говорит, их семейные знакомые на тот сайт не заходят, и потому ей без разницы, кто и что там о ней напишет.
Женька не выдержал, вздохнул глубоко и коротко.
– А дядя Алеша, – продолжала Мака, – после работы идет – головы не поднимает. Я поздоровалась, а он посмотрел так, как будто не узнал меня или не увидел. Потом говорит: «А, Маша. Приходи чай пить. Я печенье купил. Женькино любимое». Урод ты, Жека! Как можно такого человека обижать?!
– А может я и вправду урод! – ответил Женька зло. – Что ты обо мне знаешь, если я сам не знаю, кто я! Откуда взялся!
Встал, поднял с пола туго набитый рюкзак, закинул на плечо.
– Тетя Ника! Это я Маша! – захлебывался в телефоне детский голос. – Вы приезжайте сейчас на Ярославский. Женька по Савкиному паспорту билет в Бийск покупает. Хочет через какого- то дядю Петю о себе узнать. Поезд через два часа. Я Женьку в зал ожидания затащу, скажу что замерзла.
Вероника замерла с трубкой в руке. Короткие гудки звучали набатом. И в ритме с ними забилось сердце. Потом она вздрогнула, выронила трубку, бросилась на кухню и стала что- то судорожно искать в пакете с продуктами. Достала кошелек. Открыла. Одна мелочь! Метнулась в кабинет, рывком выдвинула верхний ящик письменного стола, схватила узкий красный конверт. Зажала его в кулаке, помчалась в прихожую, сорвала с крючка дубленку, накинула, не застегивая, и захлопнув дверь, ринулась вниз по лестнице.
Алексей Иванович, подойдя к дому, поднял голову, посмотрел вверх. Четыре крайних окна на пятом этаже глядели в ночь желтыми лунными глазами. Значит, Ника уже дома. Темное окно детской выходило во двор.
Нелинов вздохнул, сунул руку в карман, нащупал ключи.
– Алексей Иванович! – окликнул его сосед, выгуливающий огромного, как теленок, и такого же ласкового пса Сэма. – Добрый вечер! Вы с Вероникой Николаевной не встретились? Она сию минуту в такси садилась. Так спешила, что даже с Сэмиком не поздоровалась. Слышите, как он скулит? Обиделся.
– Такси?! – переспросил Нелинов растерянно. – Ника?! В такси?!
И, не ответив соседу, невежливо повернулся к нему спиной и побежал к подъезду. Ошибаясь и ругаясь в полголоса, набрал код и ворвался внутрь. Лифт вызывать не стал, а побежал вверх по лестнице, спотыкаясь о ступени.
Ключ повернулся один раз. Значит, Ника так торопилась, что просто захлопнула дверь. Не раздеваясь, с кейсом в сжатых добела пальцах Алексей обежал все комнаты.
В кухне на столе стоял пакет с продуктами и валялся открытый кошелек с какой- то мелочью. На длинном ремешке свешивалась со спинки стула дамская сумка. Возвратился в прихожую. То, что дубленки Вероники на вешалке не было, Нелинов заметил сразу же, как только вошел. Но теперь он разглядел у порога ее мокрые от снега сапоги.
Не зная, что и думать, Алексей Иванович направился в кабинет, расстегивая на ходу куртку. Уселся в кресло рядом с письменным столом, проверил, как лежит телефонная трубка. Опустил на пол кейс. Достал из кармана мобильник и набрал номер Вероники. Из кухни зазвучала затейливая мелодия. Алексей Иванович вздохнул, положил руку с телефоном на край стола и тут заметил, что верхний ящик выдвинут. Заглянул внутрь. Красного конверта с зарплатой не было.
Сонно тикали настенные часы. Минутная стрелка неторопливо завершала свой круг. Но время для Нелинова остановилось.
И вдруг резкий телефонный звонок запустил его вновь.
Алексей Иванович схватил трубку.
– Да! Да! Слушаю!
– Па… – мальчишеский голос в трубке «дал петуха» – Папа! Мы на Ярославском. Приезжай! Поскорее! И сапоги мамины возьми. У нее ноги мокрые!
– – – – – – – – – – -
Все!
