Тамара Шаркова
Тринадцатый сонет
Все остальное – большие зеленые глаза новенькой с длинными ресницами, длинные полукружья темных бровей, высокий открытый лоб и насмешливо приподнятые уголки четко очерченных губ – все это он разглядел, пожалуй, только в конце занятий. Эвелина Маневич, как назло, на всех уроках оказывалась за его спиной, к тому же в одном с ним ряду.
Первый раз они разговорились спустя неделю, когда получили освобождение от физкультуры. Жека из- за того, что потянул связки на ноге, неудачно спрыгнув с турника. А Маневич из- за какой- то травмы плеча. Обрадованная географичка использовала их как даровую рабочую силу и заставила наводить порядок в шкафу с наглядными пособиями.
К удивлению Женьки Эвелина оказалась отнюдь не белоручкой. Предложила ему освободить шкаф от всех атласов и пособий, а сама выпросила у уборщицы чистый лоскут какой- то мягкой ткани и разорвала его на две половины. Одну протянула Жеке, чтобы он протирал покрытые пылью учебные экспонаты, а другую намочила и тщательно протерла все полки и сам шкаф. Несколько раз их руки соприкасались. Женька при этом краснел и еле сдерживался, чтобы отстраниться не слишком быстро. А Маневич держалась абсолютно естественно. Все выглядело так, как будто это она училась в этой школе не один год, а Женька был новичком. Когда работа была закончена, до звонка оставалась еще уйма времени. Ребята заглянули в учительскую, но географички там не было.
– Послушай, Женя, – сказала Эля, – давай не будем ее разыскивать. Оставим здесь рюкзаки и побродим по школе. Мне нравится, что она не кажется собранной из детского конструктора, как сейчас строят. Она давно построена?
– Старушка пенсионного возраста. Просто наш директор хозяйственный дядечка. Все время что- то ремонтирует, полы перестилает. Актовый зал у нас со сценой и колоннами в дорическом стиле, кресла шикарные. Хочешь посмотреть?
– А его не закрывают?
– Закрывают. Но может нам повезет.
Им и вправду повезло. Уборщица Надя Петровна, как она себя называла, на их глазах вынесла из зала ведро с водой, и, прислонив к стене швабру, понесла его в туалет. Женька и Эвелина укрылись за раскидистым кустом китайской розы, дождались, когда Надя Петровна повернет за угол, и проскользнули в зал.
– Послушай, а здесь классно, почти как в Малом зале нашего училища, – сказала Эля, направляясь к сцене и по дороге лаская рукой отлакированные спинки настоящих театральных кресел.
Женька обогнал ее, запрыгнул на сцену и протянул руку. Но Эвелина улыбнулась, отрицательно покачала головой и направилась к ступенькам, ведущим на возвышение. Жека слегка смутился. Он, конечно, должен был догадаться, что девочка не будет карабкаться на сцену, как скалолаз. Хотя Мака сделала бы именно так. И еще посчитала бы оскорблением предложение помощи. Забралась бы наверх безо всякой лестницы, не хуже мальчишки.
Эвелина, между тем, подошла к пианино, погладила его рукой и откинула крышку.
– Да- а, – протянула она разочарованно. – «Красный Октябрь». Жалко, что у такого хозяйственного директора не хватило вкуса приобрести для зала хороший инструмент.
– А ты послушай, как этот звучит, – обиделся Жека, – не хуже немецкого. Это редкий экземпляр из первой партии, которую выпускала эта фабрика. Кстати, она и сейчас на высоте.
Эвелина осторожно взяла аккорд, потом левой рукой проиграла хроматическую гамму.
– Смотри ты, и настроен довольно хорошо.
– Не «довольно хорошо», а отлично настроен, – опять возразил Жека.
– А ты что, занимаешься музыкой?
– Занимался.
– И слух хороший?
– Можешь проверить.
– Отвернись.
Эвелина нажала одновременно четыре клавиши.
– Тебе разрешение в си- бемоль мажоре пропеть или просто назвать звуки, – насмешливо сказал Жека.
Девочка отдернула руку от клавиш и медленно опустила крышку пианино.
– Прости.
– За что?
– За проявление снобизма, – ответила Эвелина с легкой усмешкой. – Я в спецшколе училась, при музыкальном училище. А мы же там все такие особенные, «профи».
Тут открылась дверь и в зале, гремя ключами, появилась Надя Петровна.
– А ну марш отсюда! Не успеешь убраться, как наследят!
– Что вы кричите?! Может у нас тут репетиция, – сказал Женька, как можно уверенней.
– Баловство у вас, а не репетиция! Щас охранника кликну!
– «Мышкой», что ли, – насмешливо сказал Жека, не собираясь сдаваться. Но Эвелина потянула его за рукав:
– Женя, пойдем!
И уборщице:
– Извините, мы не хотели вам мешать.
Они были уже далеко от зала, но Надя Петровна все не унималась.
– Не понимаю, почему она всегда и на всех злится? Не было же никакой причины так орать. Можно было по- человечески попросить нас выйти.
– Потому что работа у нее такая, тяжелая и неблагодарная. Мой папа следит, чтобы в его офисе с уборщицами все были очень вежливыми. И на праздники старается подарить им по коробке хороших конфет, – миролюбиво объяснила Эвелина.
– И на корпоративные вечеринки их приглашает? – язвительно спросил Жека, все еще не остыв от обиды за то, что хрупкое начало их взаимного понимания было бесцеремонно разрушено грубой женщиной.
– Не знаю. Но вряд ли они сами хотят участвовать в таких тусовках. Это же обычно в ресторанах устраивают. Там, как и на работе, дресс- код.
– И фэйс- контроль, – продолжил Женька с насмешкой.
– А ты максималист, – протянула в ответ Эвелина, и, как показалось Жеке, несколько подалась от него в сторону.
– Извини, – проговорил он после минутной паузы уже спокойно, – я действительно говорю, как замороченный. Просто мне кажется, уборщицы – это же не каста неприкасаемых. И относиться к ним нужно, как ко всем прочим людям. У нас еще тетя Поля работает. Так ее все любят. Особенно малыши. Она им вечно варежки зимой сушит, куртки зашивает. А зарплата и работа у нее с этой «Петровной» одинаковые.
– Но есть же еще личная судьба, характер.
– Как и у всех людей. Ладно. Проехали. Послушай, давай по боковой лестнице наверх поднимемся.
– Мы разве не на последнем этаже? – удивилась Эля.
– Ну да, только наверху перед дверью на чердак есть большая площадка. И скамейка стоит. Можно посидеть.
Эля постояла немного в раздумье, потом пожала плечами:
– Пойдем, покажешь. Только давай сменим тему.
Грубо сколоченная неказистая скамейка была забыта малярами после ремонта. Эля провела пальцами по засохшим белым разводам на плохо ошкуренной доске, и, хотя они не оставили на руках следов, садиться побоялась. Женька развязал рукава джемпера, скрученные узлом на поясе, и положил мамино изделие на скамью. Эвелина осторожно села.
– Ты в нашу школу из- за этого перевелась? – спросил Женька, показывая на свое плечо.
– Из- за этого.
– Но может все как- нибудь образуется? Бывают же исключения из правил. Я слышал, как Цискаридзе о своем колене рассказывал. То есть о травме в Париже. Никто не верил, что он сможет после нее танцевать. И еще балерина Васильева. Нет – это ее муж Васильев, а она Максимова. Так у нее что- то с позвоночником было. Очень серьезное. Но она тоже вернулась на сцену.
– Знаю, знаю. Я сама тебе еще десяток таких примеров приведу. Только эти люди такие травмы получили, когда были уже солистами или чемпионами. А я, похоже, до сих пор еще не определилась даже в своем призвании. То есть до того, как упала, была уверена, что хочу быть концертмейстером. Как моя бабушка. На солирующего пианиста я, конечно, не тянула.
Тут Эвелина вытянула перед собой руки. На Женькин взгляд у нее были небольшие и очень красивые узкие кисти с гибкими пальцами.
– Видишь, какие руки?
– О чем ты? Нормальные руки для девочки.
– Вот- вот! Для девочки! А для пианистки – маленькие. У бабушки были такие же. Она была любимой ученицей Файнберга. Но с сольными концертами не выступала. Всю жизнь занималась с вокалистами. Кстати, очень известными.
– Может и у тебя получится.
– Нет. Это очень большая физическая нагрузка. А врачи говорят, что движения правой руки в полном объеме у меня не восстановятся. Разве что произойдет чудо. А в это я не верю.
– И ты вот так просто бросаешь музыку?!
– Почему бросаю. Я играю дома, сколько могу, хожу на концерты. Может, у вас в школе буду выступать на той сцене, где мы с тобой стояли, и в университете, когда поступлю. На экономический.
– На экономический?!
– Почему ты удивляешься? Я математику люблю. Среди музыкантов, между прочим, есть много людей со способностями к точным наукам. И наоборот. Архимед был музыкантом. А в Праге, в одном из самых старых университетов Европы, математику и контрапункт преподавали на одном факультете.
Кстати, а ты что, музыкальную семилетку окончил? Почему ты молчишь?
Обиделся, что я собиралась проверить твой слух?
– Да нет, – отозвался Жека с неохотой. – Я тоже ушел из музыкалки «досрочно». Только по другой причине. Но ведь я никогда не собирался становиться музыкантом, как ты. Для меня в этом нет никакой трагедии.
– А я что, жаловалась тебе на судьбу?
– Нет. Но я же видел, ты погладила пианино. Совсем, как живое существо. И как со сцены в зал посмотрела.
Эвелина закусила губу и отвернулась.
– Надеюсь, не все в вашем классе такие наблюдательные, – сказала она тихо, как бы про себя.
Тут прозвенел звонок, и они побежали забирать свои рюкзаки из кабинета географии. Так началось их знакомство.
Когда Нелинов заглянул в детскую в первом часу ночи, Женька уже летал во сне. Алексей Иванович осторожно освободил от наушников вихрастую голову сына и переложил плеер на стол.
В воскресенье, несмотря на слезливую осеннюю непогоду, Нелинов вытащил сонного Жеку в бассейн. Собственно, плавать Женька любил, но шлепать по лужам до метро, толкаться в вагоне, а потом проделывать то же по дороге домой ему не нравилось. Впрочем, спорить с отцом не приходилось. Просто, как в рекламе: «Наш начальник такой внимательный, такой душка…» Если папа решил, что они по выходным будут ходить в бассейн, то, увы – «надо, так надо». Когда возвращались домой, Женька оступился и набрал полный ботинок воды. Нелинов подхватил его под руки, ворча: «Ты хоть изредка глядел бы под ноги, «Рассеянный с улицы Бассейной»!
– Па, – обратился к нему Жека немного погодя, – давай купим машину. Будем экономить. Я без велосипеда обойдусь. Ты гонорар получишь
за свой словарь биологических «терминов». Пап, ну как? Может мама согласится. Я ведь уже давно все забыл и перестал пугаться автомобилей. Вот только с твоих слов знаю, про аварию. Может и у мамы это пройдет?
– Насчет финансов ты, возможно, и прав, – с грустной иронией в голосе ответил Нелинов. – Особенно вдохновляет твоя готовность отказаться от велосипеда. Только с мамой на эту тему лучше не говори. Память чувств – это… Ну, не управляется это сознанием. А ты, конечно, забыл. Человек редко помнит о том, что с ним было в два года.
– Я помню, – почти обиженно возразил Жека, не заметив, что отец при этих его словах как- то странно напрягся, будто в ожидании какой- то опасности.
– Я, например, помню, что у мамы были длинные светлые волосы. Она брала меня на руки, и мы оба накрывались ими. Получался шалаш. И там было темно. А когда я руками разводил их в стороны, то солнце било прямо в глаза, и мне почему- то было весело. И маме. Вообще я помню, что она часто тогда смеялась.
Днем Жека в энный раз посмотрел по телику «Пятый элемент». Алексей Иванович, бросив мимоходом взгляд на экран, сказал: «Сколько можно!!»
Но переключать на другой канал не стал. Заметил только: «Через полчаса дашь маме Бэлзу послушать». Женька честно включил «Культуру» через полчаса, не дождавшись конца фильма, и позвал Веронику. А сам отправился к себе приводить в порядок дневник. Потому что отец был человек слова, и если забудешь вовремя сделать то, что он велел, то может и ночью поднять. Нравоучений читать не будет, а сядет рядом, и попробуй отвертись.
За образец Женька действительно взял дневник Сафроновой. Ирка была твердая хорошистка и самая организованная ученица седьмого «А». Хитрый Жека разрешения у нее не спрашивал, а незаметно стянул дневник со стола и, сунув под джемпер, благополучно донес до своего рюкзака. Не хватало еще, чтобы его уличили в девчоночьей старательности!
Отправляясь перед сном в душ, Жека порадовался тому, что Вероника приготовила ему на следующий день «кофейную» водолазку, о которой Эля сказала, что она ему очень идет. Какое счастье, что ему удалось «выстоять» в борьбе с родителями за право уйти из гимназии. Такую девочку, как Эвелина, он бы там никогда не встретил.
Плохо только то, что «мушкетеры», как называла Вероника трех Женькиных друзей, Эвелину в свою компанию не приняли. А Мака та вообще старалась выставить новенькую на посмешище по любому поводу. Ее бесило и то, что Эвелина никогда не надевала ни джинсы, ни брюки и то, что вместо рюкзака у нее была сумка, похожая на портфель. Поэтому Эля на переменах старалась не приближаться к Женьке, когда он стоял вместе со своей компанией. А если Жека сам к ней подходил, то им не удавалось поговорить и пяти минут: то Мака вмешается, то этот долговязый Тужилин привяжется.
Уже засыпая, Женька успел подумать, что хорошо бы ему в этом году подрасти сантиметров на пятнадцать. Тогда он был бы выше Эли, надень она туфли на любых каблуках. С этими мыслями он и уплыл в сон, еще чувствуя, как папа поправляет на нем сползшее с ног одеяло и осторожно кладет на лоб теплую ладонь.
Выйдя из детской, Нелинов тихо закрыл за собой дверь и направился в кухню, где Вероника курила тонкую женскую сигарету. Сам Алексей Иванович распрощался с этой привычкой, когда Жене было года четыре, и он часто болел бронхитом. Ему казалось, что в данном случае пример отца для мальчика, безусловно, важнее. И сын будет относиться к курению Ники как к женской слабости и подражать ей не станет. Во всяком случае, пока не минуют «грозовые подростковые годы». Похоже, пока все так и было.
– Знаешь, Никуша, – обратился он к жене, заваривая себе в чашке крепкий черный чай. – Жека вдруг сказал сегодня, что помнит, как у тебя были длинные светлые волосы.
– У меня? – удивленно вскинула брови Вероника, отводя от лица сигарету, зажатую длинными изящными пальцами. – Ну да…
Она стряхнула пепел, несколько раз затянулась, потом проговорила печально:
– Может все- таки лучше…
– Не лучше, – ответил Нелинов мягко. И в голосе его прозвучали просительные нотки. – Я сказал тебе об этом только для того, чтобы ты не растерялась, если он и с тобой поделится такими воспоминаниями.
– А ты сам себе подготовил «легенду», если он и тебя запомнил… кудрявым?
– Ну, если дойдет до этого, скажу, что носил парик, – невесело улыбнулся Алексей Иванович.
Последние десять дней до осенних каникул проходили в школе, как обычно. Разве что заучки спешили исправить четвертные отметки. Компания Жеки такой ерундой не занималась. У них были заботы покруче.
Знакомые парни из десятого одолжили у «Настоящего полковника» новую мобилу на один урок и вернули, как договаривались, но только… чужое старье. Боб полез на них с кулаками отвоевывать свою собственность, но ничего не добился и возвратился в кабинет истории с разбитым носом. Весь урок Женька с друзьями обсуждали, как разобраться с «дедами», которые наехали на Боба. Историчка то и дело призывала их к порядку, но репрессивных мер так и не приняла. Только один раз потребовала у Коськи дневник, но он стал канючить с плаксивой интонацией обиженного ребенка: «За что- о?!». И она отстала.
На перемене вся компания разыскала обидчиков «Настоящего полковника» и потребовала возвратить телефон. Мобилу вынес в коридор здоровенный под два метра парень Серега- Ходуля. Он поднял над Бобом руку с трубой и сказал дискантом: «Живая картина «А ну- ка отними!». Десятиклассники загоготали.
Борька на автомате подпрыгнул и промахнулся. Парней разобрало еще больше. Тогда Жека и Коська ринулись вперед, стараясь прижать Серегу к стене и заставить его опустить руку. Их стали оттаскивать. Пользуясь моментом, Мака зашла Ходуле сзади и изо всех сил ударила ему под коленку ногой. Он ойкнул, согнулся, и выпустил мобильник из рук. Мака схватила его и помчалась прочь. За ней не погнались, но мальчишкам досталось. Борьке ни за что, ни про что во второй раз расквасили нос. Костя здорово ударился плечом о косяк двери, а Жеке кто- то заехал локтем в зубы так, что до крови разбил губу. Но все- таки и среди десятиклассников нашлась справедливая личность и разрулила ситуацию. Так что в кабинет истории ребята вернулись «со щитом», но еще долго не могли успокоиться. Боб вытирал разбитый нос рукой, а потом выдирал из тетрадей листы и использовал их вместо салфеток. Брезгливая Ира Сафронова не выдержала и пожертвовала ему нераспечатанную пачку бумажных носовых платков. Борька вместо того, чтобы сказать «спасибо», протянул к ней окровавленную руку и завыл страшным голосом: «Крови жажду!». Ирка взвизгнула и отскочила. Мака театрально захохотала и, неловко повернувшись, сбросила на пол все, что лежало у Сафроновой на столе. Когда они с Иркой стали подбирать с пола разлетевшиеся тетради и какие- то листы с записями, Женьку осенило: вот он случай, вернуть дневник без неприятного объяснения! Жека быстро достал его из своего рюкзака и положил на сиденье стула. Увидев свой дневник, Сафронова остолбенела:
– Машка, – сказала она, взяв дневник в руки, – представляешь, я его с пятницы ищу! Неужели он в обществоведении лежал? Я там и не смотрела. Нам же на сегодня ничего не задавали.
Женька отвернулся, стараясь не встречаться с Иркой глазами. Но получилось еще неприятней: он увидал, как Эля внимательно слушает Витьку Тужилина. Эвелина как будто почувствовала Женькин взгляд и повернула голову в его сторону. И тут Жеке стало совсем не по себе. Эля Маневич смотрела на него так, как смотрят взрослые люди на чужих плохо воспитанных детей. И совершенно в другом свете он увидел и потасовку со старшеклассниками, и нелепую выходку Боба, и кривляние Маки, и свою детскую хитрость с Иркиным дневником. Внутри у него вдруг стало так холодно, как будто он проглотил огромную мятную конфету.
Когда Вероника пришла домой, она была оглушена перекличкой африканских барабанов и поняла, что Женька не выйдет ей на помощь. Тогда она, не раздеваясь и с трудом балансируя на высоких каблуках, стала развешивать на крючки и дверные ручки пакеты с покупками.
Женька лежал на ковре лицом вверх. Руки раскинуты в стороны «самолетиком», ноги – на ширине плеч. Барабаны грохотали. По монитору метались багряные языки пламени, то скручиваясь в многоцветные спирали, то рассыпаясь алыми искрами по черному полотну.
– Давно страдаешь? – спросила Вероника, отодвигая «мышкой» влево регулятор громкости.
Жека, не меняя позы, приподнял на секунду голову:
– С четвертого урока. У нас физики не было.
– Имеешь право на перерыв, – усмехнулась Вероника. – Я сырки глазированные принесла.
– Ванильные или шоколадные? – заинтересованно спросил Жека, появляясь на пороге кухне в тот момент, когда она укладывала в ящик аккуратно сложенные пустые пакеты.
– И те, и другие. А скажи мне, бедный страдалец, отчего ты опять оставил себя без нормального обеда? Ты хотя бы поинтересовался, что в кастрюлях. Папа, между прочим, хоть и поздно, но горячее поест. А ты сейчас налопаешься сырков и на ночь будешь упиваться чаем. Для кого, спрашивается, я вчера борщ варила?!
– А сама? Ты сама на одном кофе живешь.
– Женя, я на работе вовремя обедаю. А ты, между прочим, растешь, и тебе нельзя целыми днями голодать, а потом на ночь наедаться не тем, что тебе полезно.
– Мам, а это правда, что девчонки растут не так, как мы? Или это старорежимный миф?
– Ты имеешь в виду «рост» как увеличение длины или как взросление?
– А что, это не связано?
– У некоторых не очень. Есть ведь невысокие женщины и долговязые мальчики, которых не назовешь еще мужчинами. А вообще девочки раньше прекращают расти, но и взрослеют быстрее.
– А как ты понимала, что взрослее, чем папа, когда вы в школе учились?
– Я?! Никак. Я над этим не задумывалась. Тем более по отношению к папе. Это он меня везде «высматривал». Вот у нас все происходило как раз наоборот. Папа уже был серьезным и взрослым, а я все еще оставалась наивным ребенком и к тому же «полуросликом». Мне для выпускного вечера туфли на каблуке достали с бо- ольшим трудом. Тридцать третьего размера, как у Золушки. Но то, что папа очень красивый и умный, я понимала. Просто мальчики в то время меня не интересовали.
– А твои подруги?
– Ой, Жека! Я себя в том возрасте плохо помню, а ты о подругах. Кстати, уроки ты уже приготовил? Папа сегодня пораньше придет, и не до барабанов тебе будет. Он ведь с большим трудом согласился, чтобы ты ушел из гимназии, а потом из музыкальной школы. Не для того же, чтобы его сын превратился в лежебоку! Я уже не рада, что была на твоей стороне. Сама не знаю почему. Просто папу, наверное, пожалела. Не хотела, чтобы ваше «противостояние» затягивалось. «Барашеньки – крутороженьки». А ты, паршивец, так и не сказал мне правду.
– Ладно, ма, – уклоняясь от комментария по поводу музыкальной школы, ответил Жека, – успею я с уроками. No problem.
И действительно успел. Дописывал задание в рабочей тетради по химии, когда услышал, как поворачивается ключ в замке, и побежал встречать отца.
– Послушай, Леша, – сказала Нелинову Вероника, когда свет в Женькиной комнате погас, – похоже, у нашего Женьки появилось какое- то романтическое увлечение. Помнишь наш разговор о Маке? Так вот Жека расспрашивал меня сегодня, почему считается, что девочки взрослеют раньше мальчишек. С личной заинтересованностью спрашивал. А у тебя с ним такой разговор был?
– Нет как будто, – улыбнулся Нелинов и Жеку не выдал. У Вероники и Женьки были замечательные, доверительные отношения. И все- таки, по убеждению Алексея Ивановича, не все мужские секреты можно было поверять женщинам. Исключительно для их же спокойствия.
Женька хоть и погасил свет, но еще долго крутился в постели. В некотором роде, совесть его была нечиста. И в последнее время он чувствовал себя, как двойной агент. Ему недоставало общества Эли, но и без компании старых друзей он себя не представлял. Между тем, его тусовка по- прежнему относилась к Эле не просто равнодушно, а почти враждебно. Но доказать им, что она хороший человек, пусть даже «из монастыря с другим уставом», Жека не умел. К тому же Эвелине, чтобы не быть в изоляции, невольно приходилось общаться с одной стороны с заучкой Дашей Сытиной, а с другой – с таким отстоем, как Тужилин и его дружок Севка Хорев. А это воспринималось Макой, Бобом и Костей, как полный абзац.
За два месяца у Женьки с Элей было всего лишь несколько довольно продолжительных встреч наедине. Они быстро находили тему для разговора и неохотно расходились. Но на людях Эвелина вела себя так, будто они с Жекой не были знакомы. Это избавляло Женьку от насмешек друзей, в основном Маки. Но, к сожалению, только с Элей Жека мог говорить о том, почему Рахманинов в исполнение Луганского ему ближе того, которого он слышит при игре Мацуева. И обсуждать, можно ли считать музыку, написанную для электронного инструмента, классической? И соглашаться, что вся эта премудрость с постановкой руки – московской и питерской – настоящая блажь, Играет же Горовиц совершенно гениально, сидя на скамеечке так, что локти у него ниже клавиатуры да еще и прямыми пальцами. Ни с Коськой, ни с Бобом и тем более с Макой об этом не поговоришь.
Впрочем, от обсуждения Эминема и баек о том, как шифруются от школьного начальства и родительского комитета доморощенные « готы», Женьке тоже не хотелось отказываться. Об этом, конечно, невозможно было говорить с Элей. Но с ней замечательно было бы и просто вместе помолчать. Только где и когда?! Женька пробовал пригласить ее в кино, но она сказала, что в будние дни ее время расписано по часам, потому что она занимается с репетитором английским языком. А воскресные дни она проводит вместе с родителями у дедушки за городом.
– Но одну субботу или воскресенье ты можешь провести дома? – спросил Жека с недоумением.
– Пока нет. Для родителей поездка к дедушке Вацлаву – нерушимая традиция.
– Что же они сами в выходные тоже никуда не ходят? В театр, например, к друзьям.
– Мы вместе ходим.
– И в гости к друзьям?!
– И в гости. Кстати, я их друзей люблю. С ними очень интересно. Мама говорит, что это уже не друзья, а родственники.
Женька вспомнил свои обязательные походы в бассейн и ничего не сказал. И еще подумал, что Регина, с которой мама и папа учились в одном классе, тоже называет себя его теткой. Да и дядя Петя из Бийска – это не родственник, а папин друг детства по двору.
Он еще долго не мог уснуть и несколько раз выходил в кухню попить воды. Все думал, куда бы пригласить Элю, чтобы она не могла отказаться.
На следующий день Женьке с Элей удалось побывать в актовом зале на вполне законных основаниях. Завуч попросила нескольких ребят из класса перенести туда из коридора горшки с цветами, чтобы плотник мог подогнать створки окон. Предзимье уже стояло на пороге.
Особого желания никто не выразил, и тогда она сама отобрала «трудников». Жеку она просто схватила за плечо, а на остальных показала рукой. Среди них оказались Эля с Дашей, Сафронова и толстяк Мишка Жорников, который не успел вовремя свалить, потому что зацепился ногой за собственный рюкзак и рухнул на пол в проходе между столами.
Цветы расставили по краю сцены, и получилось так, как будто здесь ожидалось какое- то праздничное зрелище. Мишка сделал пару ходок и смылся раньше всех, а остальные добросовестно закончили эвакуацию всех бегоний, аспарагусов, гераней и неприхотливых «тещиных языков». Потом девчонки побежали мыть руки. Эля оглянулась в дверях, Женька понял, что она вернется, и укрылся за шторой, чтобы не попадаться никому на глаза. Эвелина и вправду скоро возвратилась. Они закрыли дверь на найденную Жекой швабру и, не сговариваясь, поднялись на сцену. Эля удобней устроилась на стуле, несколько раз попробовала ногой педаль, осторожно подняла крышку и опустила руки на клавиши. Инструмент доверчиво откликнулся задумчивой мелодией, полной нежной грусти.
– Узнал? – спросила она через минуту, продолжая играть.
Женька кивнул.
Несколько минут он слушал музыку и смотрел на Эвелину, не уставая удивляться тому, что такая удивительная девочка может существовать в обычных школьных буднях.
Наконец, Эля погрузила пальцы в последний глубокий, похожий на тихий вздох аккорд, подождала секунду и сняла руки с клавиатуры.
– Нравится Шуман?
– Да, – после небольшой паузы сказал Женька.
– А что сам играл?
– «Из альбома», разумеется: «Веселого крестьянина», «Всадника». До «Детских сцен» не дорос. «Грезы» первый раз слушал на концерте. Владимир Тропп исполнял. А у тебя Шуман хорошо звучал.
– Похоже ты очень музыкальный. Что же школу не окончил?
– Если бы там одно фоно было!
– Женя, а нам, пожалуй, нужно отсюда уходить.
– Уходить?! Почему?
– Ну, мало ли что подумают.
Жека посмотрел на нее с изумлением.
Эля покачала головой и взглянула на него так, как взрослые смотрят на наивных и недогадливых детей. Женьку осенило. Он ужасно покраснел, спрыгнул со сцены, с силой выдернул швабру и, не оглядываясь, вышел в коридор. Но далеко не ушел. Вскоре за его спиной застучали каблуки, и Эвелина тронула Женьку за плечо:
– Прости. Я не хотела тебя обидеть. Но не надо, чтобы тебе и мне портили жизнь всякими сплетнями.
Женька уклонился от ответа. Он не мог облечь в слова то, что чувствовал. Но уж конечно думал он не о пересудах. Просто Эвелина произнесла слова, которые прозвучали ужасным диссонансом к той волшебной музыке, которая, как ему только что казалось, была написана Шуманом именно для них. И как вернуться к консонансу он не знал.
– Женя!
Он отстранился, потом произнес скороговоркой:
– Послушай, ты, наверное, это…уже спешишь домой, а мне нужно немного задержаться. Пока. Увидимся завтра.
Сказал и быстро пошел, даже побежал по коридору.
Эвелина иронично посмотрела ему вслед, потом пожала плечами, возвратилась в зал за сумкой и спустилась на первый этаж в раздевалку. Если бы Женька четверть часа спустя посмотрел в окно, то увидел бы, как она вышла во двор, подняла капюшон пальто и, осмотревшись, стала переходить улицу. И еще он бы увидел, как вдоль школьной изгороди побежал ей вдогонку долговязый Тужилин, догнал, и они пошли вместе.
Дома, пока не пришла мама, Женька открыл крышку пианино, порылся на полке с нотами, поставил на пюпитр ноктюрны Шопена, потом «Времена года» Чайковского. Полистал сборники, проиграл правой рукой, не присев, по нескольку тактов из знакомых вещей, развернулся и ушел из гостиной к себе.
«Собственно говоря, – думал Женька, остывая от обиды, – чем я лучше Эли? Разве сам я не перестал ходить в музыкалку только из- за того, что побоялся неприятных разговоров?».
То, из- за чего он ушел из музыкальной школы, не было известно никому, кроме него. В один прекрасный день он без каких- либо объяснений отказался идти на занятия. И никакие уговоры учителей и «разговоры по душам» с мамой и даже отцом не заставили его рассказать о настоящей причине. А дело было в его редком по высоте и чистоте дисканте, который считали украшением хора. Женьке и самому нравилось петь, особенно солировать или противостоять партии, которую исполнял добрый десяток альтов. Но однажды в сентябре, когда хоровичка и Жека были одни, преподавательница восхищенно сказала:
– Нелинов, если мутация не испортит твоего голоса, ты сможешь стать вторым Каффарели. Я вообще удивляюсь, почему родители не записали тебя в хор мальчиков при консерватории.
Женька знал, кем был упомянутый итальянец, и порадовался, что никто, кроме него этих слов не слышит. Но не успел он прийти в себя от такого странного, на его взгляд, предположения, как в тот же день учитель сольфеджио после того, как Женька пропел упражнение, поставил ему отлично и спросил:
– Тебе уже исполнилось тринадцать, Нелинов?
– Да.
– Пора поберечь свои голосовые связки. Если после мутации сохранишь свой дискант, лет через семь станешь конкурентом Олега Безовских, – заявил он уже при всем классе.
– А кто это? – спросил кто- то из девчонок.
– Знаменитый контртенор.
– Кто?!
– Тот, кто поет мужские партии с пометкой «сопрано».
– В женском платье, что ли?
– Не всегда. Но очень высоким голосом. Впрочем, у легендарных контртеноров голосовой диапазон был такой, что им удавались и партии баритона. В наше время такие певцы большая редкость. В период взросления они приобретают баритональный регистр, но при этом сохраняют и свой детский голос.
– Почему именно в наше время?
– Я имею в виду с начала двадцатого века. А раньше, особенно во времена Генделя и Моцарта, мальчикам с очень высокими голосами просто не давали становиться мужчинами.
