Светлана Нина
Осенний август
39
Отец попрощался и уехал. Пряча глаза, какой-то совсем жалкий и недоговаривающий свои подлинные мысли. Вера не могла поверить в его предательство. Так часто он разглагольствовал о духовных скрепах…
Он долго уговаривал мать и Веру, но те с отвращением отказались. Мария получила обострение давно засевшего в ней туберкулеза и ехать попросту не могла. Младшая дочь осталась с ней.
Тянулось серое лето восемнадцатого года. Вера гуляла по еще не отнятым господским садам, периодически трогая воротник из суровых кружев. Отовсюду цвела бедность, недостаток, забвение и печаль. И зачем-то уходили те, кто составлял жизнь Веры. Без них отгородиться от реальности было невыполнимо. Она больше не могла жить как прежде, ее существование рассыпалось на несоответствующие друг другу периоды. Бывало, что цветение мыслей ненадолго уводило ее от осознания окружившей ее нищеты. И вдруг, как укол, возвращалось совершенное.
Не верилось в реальность всего. Лета, голода, изморено – призрачных лиц на засаленных улицах, выбитых дверей и крошащихся стен. Не верилось, что в грязных столовых, где крысы едва не бегали по тарелкам, она ела кашу, больше похожую на помои. Не верилось в собственное беспредельное одиночество, которое раньше вымаливалось с таким остервенением. Вера в оцепенении бродила где-то целыми днями или сидела взаперти. Походы на жалкую службу, на которую ее устроил Ярослав, где она переписывала какие-то бумажки, отдавали разнообразием и путем к выживанию, но не слишком веселым. Чувств не наблюдалось. Постоянно кружилась голова. Хуже всего был не голод, а ощущение пустоты и никчемности. Ощущение, пришедшее к ней впервые. Если бы только знать, что будет выход… но будущего даже не хотелось. Вера больше не читала книг, ничего не хотела и лишь боялась, что эта мгла над ее сознанием не рассосется. Она не верила теперь, что жизнь – волны, и за забвением, если хватит сил переждать, возникнет свое возрождение.
Эпоха казалась Вере неточной, ирреальной. Она видела не то, что было, а то, что хотелось. В газетах она читала разрозненные мнения друг о друге одинаково нелепых враждующих лагерей и не желала сложить в голове целостной картины происходящего. Ей твердили, что она обязана стать на чью-то сторону, понимать масштаб происшествия… Но Вера ощущала лишь голод и страх столкнуться с озверевшей толпой искаженных демонами лиц.
40
Дрожа, как насекомое, пытающееся взлететь, зажегся фонарь. С октябрьского переворота минул целый год, как один размытый месяц. И ведь привычна уже стала эта немыслимая прежде жизнь засаленного сахара на прилавках и хлеба по талонам.
А Петроград восставал будто бы прежним, смывающимся серо-водяным, так быстро уступающий неживой свет короткого дня сумеркам. Бледно-сдержанное великолепие выточенных каменных домов и соборов, вклинивающихся в пространство города несколькими яркими пятнами. Искусственная жизнь города, перекрывающаяся невыполнимой задачей поймать ускользающее солнце, о котором сейчас почти забыла душимая испариной тумана бывшая столица.
Вера с щиплющей грустью смотрела на все это скандинавское великолепие из окон своей холодной и удушающей комнаты. Деревья под окном, политые шквальным балтийским ветром, клонились к раздробленным стеклам близлежащих домов. За стеклами этими в холоде сидели изможденные женщины, убаюкивающие рахитичных детей. По ровной дороге неотличимой от мостовой Невы во мгле уходили на идеологическую зачистку их мужья.
Сколько за последние месяцы Вера убегала и видела пожаров, опасливо оглядываясь. Как-то споткнулась, повалилась на спину и в судороге смотрела на то, как чернильное небо грызет светлый дым пара…
Вера в расслабленно застывшей позе сидела на облезлом подоконнике, взирая на калейдоскоп серости внизу, в Петрограде, опутанном расколом. Она чувствовала тихое бешенство от абсурдности того, что ее город стал для нее таким ирреальным с этой грязью людей и улиц. Абсурдность того, что она с таким безмятежным прошлым вынуждена была сидеть сейчас здесь, полуголодная в заштопанных грубых носках без надежды вырваться на волю эмоций. Холод застревал в костях и прорастал дальше.
Сквозь неприятную вечернюю тишину, разбавляемую визгливыми звуками с улицы она услышала, как кто-то стучит в дверь. В атмосфере привычного одиночества и тупика Вера ощутила панику. Как пленник, отвыкший от присутствия другого человека.
В грубых носках она проскользила по паркету, начавшему стираться, и, не дыша, прилипла к двери на кухне, прежде использующейся только для слуг. Парадные повсеместно заколачивались – ведь господ не осталось.
– Кто-нибудь, – приглушенно доносилось из-за двери. – Валевские еще живут здесь? Глаша, ты? Я только с фронта.
Вера в оцепенении почувствовала в животе властные толчки. Какой знакомый и какой видоизменившийся голос…
В страхе, что ей только почудилось, даже почти не желая встречаться с носителем голоса Вера отперла заедающий замок и едва приоткрыла покрытую краской дверь. В заросшем обветренном лице с колкими глазами проступали знакомые черты. Кого-то, кто был дорог еще недавно и как-то размыт последними событиями.
– Здравствуй, – тихо приветствовал Матвей с раскрывающейся в сумерках радостью.
Его лицо, выточенное темнотой, привело ее в чувство. В тумане обволакивающего света она засмеялась своим смехом.
Нелепость и юмор жизни. Вере казалось, она выпала из ровного хронологического пространства, ей открылось что-то иное, похожее, но не то. Слишком ирреален был Матвей, его огромные темные глаза, нависающие над ней, серо-золотая в полумгле кожа. Вере хотелось спать, а мимо проплывали какие-то жуткие слова и движения, необходимость говорить о войне и страхе за будущее. Еще весной империя сложила оружие в войне, на которую Матвей в свое время ушел. Войне, ставшей концом для их страны. А ведь ненавистный в свое время Распутин призывал прекратить братоубийство…
Она пыталась увидеть рядом Матвея и не видела. Понимала, что, наверное, он есть, но спрятался там, за этой потертой формой… Вере стало страшно, словно она впустила в дом незнакомца.
– Я ненадолго, – сразу предупредил он.
Она еще в марте Россия сложила оружие в войне. И, невзирая на позорные условия, все выдохнули с облегчением.
– Мы ведь проиграли, – недоуменно отозвалась Вера.
– Проиграли, хоть и не должны были ни в чем участвовать. Но это не по-русски – а то вдруг люди хоть понюхают процветание.
– Тогда куда же ты уходишь?
– Так ведь теперь другая война.
Вера непонимающе сморщила нос.
Кто он, этот грязный солдат с мрачным взглядом и тяжелыми жестами, ссутулено обходивший комнату квартиры, где совсем недавно Валевские были полновластными хозяевами? Откуда нынче Вера таскала фамильное серебро и комоды красного дерева, когда заканчивался скудный паек.
– Бедная моя Вера, – наконец, проговорил он глухо, без своего обычного добродушно-обличающего тона. – Одна в разрушенном городе… Как же ты живешь?
– Живу… Как все остальные.
– Никто тебя не обижает?
– Из прошлой жизни все сгинули – уехали, умерли, перекрасились.
– Так есть же охотники из жизни новой, – недобро сказал Матвей.
Вера собралась самодовольно отметить, что с ней ничего дурного произойти не может. Однако воспоминания о страхе заходить в неосвещенные подворотни обездвижило бойкий ответ.
Матвей кивнул головой без видимой цели и впал в насупленную мрачность. Вера с трудом сидела на стуле, так ей хотелось лечь в пыли и сумерках.
Так они сидели долго в тот типично хмурый день, быстро перетекший в невнятный вечер. Сидели, взирая на единственную во всей квартире свечу. Вера с трудом удерживала внимание на происходящем, так ныли ее мышцы и особенно сердце. Матвей… Разве такой он был? И его перелопатили, живейшую душу. Революция была чертой официальной, но все пошло прахом куда раньше.
Прахом пошли ее детство и юность. Волшебство тех лет, когда ее восхищал каждый новый закат, каждый лист смородины и каждый жук, спускающийся на землю по ароматному воздуху. Вера ужасалась мысли, что никогда вновь не почувствует наслаждения от существования, от которого, казалось, все вокруг так и готово было лопнуть, разлиться кругом воздушной теплотой. Все было так ново и блестяще, раз она только недавно вышла из ниоткуда. А теперь… теперь шли эти длинные тяжелые дни, дни бессмысленной изматывающей работы в секретариате. Вера любила работу, но ту, которая давала перспективы, позволяла надеяться на какой-то просвет в будущем. А не эти духовные и социальные тупики.
А теперь этот Матвей, призрак ее счастливых, хоть и страдающих по нему дней. Матвей, всегда веселый, дружелюбный и открытый, который сейчас сидел напротив нее в холодной квартире с плесенью на стенах. Матвей, всегда так кстати разбавляющий ее спокойную меланхолию и провоцирующий ее на смех и краски. Она опасалась смотреть на него, настолько ее страшило его серое лицо. Запинающимся тоном она говорила:
– Понимаешь, мама заболела, а Полина… Она сама не своя была и… Просто уехала.
– Одна?
– Не совсем… Нет.
– Значит, с этим. Прекрасно.
– Я ей говорила, – Вере нестерпимо было смотреть, как тяжело он дышит, закрыв глаза. – Говорила все…
– Мне жаль, – сказал Матвей, и впервые за вечер Вера увидела в нем своего прежнего друга. – Все мы получили от жизни не то, чего ждали.
– Мама умерла.
Матвей расплывался перед ней то ли из-за слез, то ли от усталости.
Он утешал ее, держал ладонь, пока она, с отрадой плача на живом плече, рассказывала ему, как Мария угасала от туберкулеза, который всю жизнь так успешно сдерживала. Вера едва улавливала его утешения, даже собственный голос, его тон и темп казались ей потусторонними. Ее манила холодная неприятная постель, которую она кое-как перестилала теперь сама.
– От меня ничего не осталось. От той меня, моих воспоминаний, всего, что так дорого… Меня нет, есть какая-то внешняя оболочка, которой что-то надо… Какая-то ерунда. Которая ходит, что-то говорит, смеется какой-то чепухе…
Вера мало что понимала от страха, что не могла справиться с накатившим чувством нереальности и беспомощного желания. Она так давно его любила и так давно его ждала… Он провел пальцами по ее шее. Вера тихо застонала.
Счастье хоть миг не думать о грозящем возвращении в клоаку пекла захватило Матвея. Цветущая молодая женщина из прошлой, лучшей жизни, друг, слушатель, собеседник. И зачем он только пошел на эту войну… Матвей поспешно поднялся, одергивая себя за истрепанную шинель. Вера моляще посмотрела на него.
Он начал нежно и настойчиво целовать ее волосы, щеки и скоро добрался до губ, повернув к себе ее голову с растрепавшимися прядями. Вера уже не понимала, что делает и только прислушивалась к забытью его прикосновений.
Это было так ново и странно, что Вера почувствовала любопытство и что-то другое, более приятное и задорное. Перед ее памятью вставали туманные истории матери, намеки и неосознанные стремления взросления, пока Матвей все смелее дотрагивался до ее прекрасно очерченной груди, благодарно отзывающейся на каждое прикосновение. Захватывал экстаз невероятности и правдоподобности его кожи, близких волос, пахнущих теплом.
Обоим отрадно было ощущать рядом с собой живое теплое существо.
41
Вере казалось, что он пришел, потому что она была сестрой Поли, ее кусочком – так он приблизился к потерянной мечте. Как ни старалась, Вера не чувствовала себя обиженной.
Плевать на последствия, все и так смешалось в безобразную кучу, уже не было утерянных выборов прошлого – уступить или соблюсти.
Вере хотелось расстроиться, почувствовать себя поруганной, но Матвей был первым человеком, обратившим на нее внимание за последние месяцы. От него исходило странное тепло, мужественность, притягательная тем, что она ничего о ней не знала.
Наверное, он скоро сядет на какой-нибудь корабль и отплывет «в жаркие страны, к великим морям». Наверняка Матвей либо канет в неразберихе времени, либо женится на какой-нибудь несчастной девице, готовой на все, лишь бы иметь защиту. Вере тяжело было думать об этом, но необходимость заново отстраивать жизнь брала верх. Воспоминания зарастали настоящим.
Вера часто мучилась от какой-то неоформленности телесных брожений, несмотря на то, что ей вдалбливали, будто это непозволительно и едва не сделали холодной на всю жизнь. Матвей сдернул пелену. Какой она была зажатой, боязливой… И почему Мария ничего не сказала? Чем разводить демагогии о Черубине Де Габриак… Вот что по-настоящему пригодилось бы ей в жизни, а не отвлеченные рассуждения ни о чем!
42
– Это кто? – Марина неодобрительно приподняла брови.
Вера невольно подумала, зачем Ярославу эта заносчивая барышня, но потом вспомнила, что у мужчин иные критерии отбора.
– Соседка, – терпеливо отозвался Ярослав, хотя голос его стал чуть мертвеннее, чем обычно.
Они вышли за дверь. Вера слышала какие-то попискивающие крики, тут же сменяющиеся тишиной и низким шепотом.
Ярослав открыл дверь и подошел к Вере. Вслед ему принеслось:
– Великолепно! Приводи сюда свеженьких девиц, в восторге!
– Сначала разберись с Виктором.
– Ах ты скотина! С ним все кончено!
Вера вытаращила глаза и не решалась предпринять какие-то решительные действия, пока Ярослав не взял ее за локоть и не вывел за дверь.
– Мне жаль, – произнесла Вера, пока он закуривал на улице.
– Чего?
Вера опешила.
– Из-за меня…
– Слушай, прекрати винить себя во всем. Понимаю, буржуазное воспитание, но…
– У тебя самого буржуазное воспитание.
– Я от него отошел.
– Неужто, – в интонации Веры появилась ирония.
Ярослав удивленно посмотрел на нее.
– Что ты хочешь сказать?
– Что семья и среда, где мы выросли, никогда из нас не вытравятся, как бы мы не старались убедить себя в обратном.
– А из Ленина она тоже не вытравилась?
– С ним лично я не знакома, – парировала Вера. – Но отец его явно не был консерватором.
– У тебя изможденный вид. Есть хочешь?
– Кто не хочет сегодня? – с утомленной улыбкой ответила Вера.
– Собственно, за этим мы и шли к Марине. Но она что-то не в духе.
Вере казалось, что внимание Ярослава к ее персоне обусловлено скрытой влюбленностью в Полину и досадой на то, что две экспрессивных личности не могут образовать прочный союз. Она намекнула ему на это. Он нетерпеливо отозвался:
– Она меня не интересовала. Она была как картина, как дерево. Ближе сходиться с ней я не имел никакого желания, да и она тоже.
Вера ненароком подумала, что он выдал себя – он не мог терпеть конкуренцию, особенно от женщины. Полина ни у кого не могла производить впечатления картины – Ярослав заменил этим утверждением реальность. Почему-то это показалось Вере смешным. Поля тоже вечно гналась сама за собой, задыхаясь, но не останавливаясь. Чем они так не удовлетворяли себя? Может, в них просто не было ее спокойствия. А может, это она, Вера, была безинициативна, ей не хватало эмоций и желаний.
– Почему жизнь состоит из людей, по которым скучаешь, хотя они еще живы? – тупо спросила Вера, не требуя ответа.
– Потому что далеко не все в нас нуждаются.
Внезапно Вера подумала, почему он не на войне, но спросить не решилась. Наверное, он не записывался в коммунисты…
43
Вера пришла вновь – поесть. Ей следовало бы отказаться, но она не видела, зачем. Редкую отдушину Вера получала, немного просачиваясь в круг Ярослава. Он не был ей особенно близок, но Вере в тот период не приходилось выбирать. Сама ее личность отторгалась от химерного ощущения собственной значимости из-за близости других мыслящих существ. Все, что она делала, это бродила по городу, ища подработки, и стояла в очередях за содой, потому что мыло, как и почти все необходимое или просто красивое, напрочь исчезло с прилавков.
Главный интерес представляла Марина, поразительно необычная для прежнего устройства и странно шаблонная для переворотов, творившихся теперь повсеместно.
Чем занималась эта женщина, Вере так и не удалось установить. Но она смутно догадывалась, что есть кто-то третий, и все довольно серьезно. Почему Ярослава это устраивает, для Веры так же было загадкой. Она привыкла считать, что, если мужчине нужна женщина, он не терпит ни конкуренции, ни неверности. И то, что она приходила к любовнице своего соседа поесть, очень скоро перестало казаться ей странным. Потому что после той сцены Марина вела себя по отношению к ней до трогательного предупредительно.
– Он привык приходить и уносить, – сказала подобревшая Марина, наблюдая, как Вера пытается чинно есть суп, хотя внутри нее словно все превратилось в необъятный желудок. Килограмм пшена, принесенный Марине в подарок, примостился на табурете.
– Что уносить?
– Спокойствие. Тип мужчин с лучшим набором качеств самца. Как плата за это – непомерное самомнение, желание со всеми соревноваться. Но именно их больше всего любят женщины. Потому, что мы так созданы.
– Или нам вдалбливают, что страдание поэтично.
Марина повела бровью.
– Есть мужчины, которые видят и берут, – тем не менее продолжила она. – И даже если не совсем любишь, идешь следом. Становится увлекательно. А есть такие… Которым достаются объедки с чужого стола или вовсе те, кого есть никто и не хотел.
Вера приостановилась. Если в ее воображении и тлел какой-то интерес к Ярославу, он успешно притуплялся общей апатичностью ее сознания в данный период. Вера плохо ела, отрывисто спала и почти ничего не соображала. Она истерично не желала внимать тому, что творилось вокруг. Не желала признавать факта идиотской, все тянущейся войны и, главное, неопределенности из-за нее. Не желала верить, что ее прошлая жизнь распалась. Что больше нет мамы, ее скупой нежности и ясного запаха.
Вера попыталась подумать о Матвее. Обладал ли он этими качествами? Наверное, да, если ее так тянуло к нему. Но он был более дружелюбен и остроумен, чем Ярослав, не умеющий выглядеть смешно. С ним она как с единственным на свете другом хохотала до сгибания пополам. Он не стеснялся уважать женщин. Ярослав же помогал без шуток-прибауток, как Матвей, и не забывал обещаний. Он охотно позволял ей укрываться в своей тени, хотя Вера и не позволяла руководить собой. От каждого его действа веяло значительностью. Он начал казаться Вере надежнее Матвея. На миг Вера испытала досаду от того, что Ярослав не вел себя как завоеватель с ней, а усвоил тон отца. А к Марине, колкой, высокомерной, был странно привязан, стоически терпя ее язвительность. Вере вновь стало грустно от того, что люди куда-то ускользают, имеют от нее какие-то секреты, легко вступают в контакты… В то время, как она обо всем узнает последней.
– Я бы не сказала, что у Ярослава непомерное самомнение, – проговорила Вера, когда эти размышления пронеслись в ее голове за секунду.
– Чтобы понять мужчину, с ним нужно спать.
Вера покраснела.
– У тебя есть друг?
Вера задумалась.
– Нет.
– Может, оно к лучшему. У меня их было столько, что черт ногу сломит.
– И что это дало вам… тебе?
Марина странно прищурилась.
– Не знаю. Просто так идет по накатанной.
– Какие-нибудь… Эмоции? Новые впечатления?
– В общем, да… Но ты усложняешь повседневность.
Вера задумалась вновь.
– Так я лучше понимаю. Мне кажется, что так я лучше разбираюсь в хаосе, который творится вокруг.
– Порой лучше просто жить, отдавшись чувствам.
– Наитием?
– Именно.
– А разум?
– Прибереги его для стариков, – рассмеялась Марина, закинув голову.
Почему-то, даже когда она смеялась, она оставалась холодноватой.
– В этом секрет иметь большой круг знакомств?
– Что ты имеешь ввиду?
– Ну… глубоко не вникать в людей, от каждого брать понемногу, каждого немного понимать и чуточку любить?
Теперь уже задумалась Марина. Она смотрела на Веру своими большими серо – голубыми, в темноте превращающимися в синие, глазами.
– Наверное… – проговорила она и рассмеялась. – Откуда ты такая взялась-то?
«Что за нелепая потребность желать жить легко?» – подумала Вера. У нее мелькнула мысль, которая раньше не приходила – из каких социальных кругов вышла Марина? Вроде бы это должно быть важно, хоть раньше Вера и не придавала этому значения.
Вера украдкой взглянула на ее высунутую из халата длинную худую ногу. На странную ухоженность в бытовой неразберихе. Она чувствовала, что Марина любит порядок и комфорт. Но как она могла достичь его в таких спартанских условиях?
Ее ярко выраженный материнский инстинкт, порой наблюдающийся у бездетных женщин и проецирующийся даже на Веру, которую легко можно было бы расценить как соперницу, небольшая глупость при ушлости и желании комфорта одновременно озадачивали и забавляли Веру. Колорит этой ленивой, вздорной и по-своему властной женщины филигранно переходил в нелогичность собственных поступков и незлобивость. А все вместе приводило к безалаберным ситуациям с мужчинами.
Вере рядом с Мариной казалось, что она недостаточно воспитана, утончена… Словно и не было этих муштрующих лет старого режима. Не на свой особый вкус, колюще видящий лишь искренность, а на уклончивый и едкий взгляд Марины. Уж в чем-чем, а в умении поставить себя, яростно скрывая страх не быть совершенной, хозяйке дома нельзя было отказать.
С умным видом, не теряя величавости и манкости, в кругу Марины принято было обсуждать текущие проблемы, щедро сбагренные заимствованными откуда-то мнениями и фразами. Непрерывно курить и отпускать двусмысленные шуточки о собравшихся. Марина охотно занималась черти чем, напуская на себя печать печали, переустройства и борьбы одновременно. Но Вере это быстро надоело, их мишура почти не подхлестнула ее к пропасти увлеченности чем-то пустым. Но дурные девушки, полные сил и непогрешимости, неизменно имели на нее влияние. И она взирала на лоскуты общества Марины словно из партера. А с Матвеем можно было дискутировать, кричать на него, нервно смеяться от невозможности подобрать аргумент и, через секунду его находя, ликовать и торжествовать от того, что он, кладезь аргументов, на минуту замолкает от услышанного.
Такие, как Марина, притягивали, отравляли помыслы, заставляли хотеть быть с ними, на их блестящей стороне. «Зато она хороший человек», – постоянно слышала от нее Вера о ком-то и удивлялась, по каким критериям она это определяет, сама не являясь оплотом морали. А потом понимала, что Марина сама себя считает едва ли не идеалом, поэтому, разумеется, имеет право судить о ком-то, кто оказался более близок к ней по мировоззрению и оценке.
