Светлана Нина
Осенний август
27
Полина вернулась домой и промелькнула вверх по лестнице, против обыкновения не врываясь, не неся за собой заряд громкости. Заперлась в своей просторной простой комнате и сползла по кровати, не закрывая глаз. Ее рвало изнутри от мысли, что теперь будет.
Поля считала, что Игорь видит в ней высшую женщину – лишенную склонности к сценам от скуки и недостаточного влияния на собственную жизнь.
То, что было прежде, походило на многие другие истории знакомств и сближений. Своими особенными, неповторимыми эмоциями и разговорами, что они вели. Никогда не воспроизводящейся комбинацией слов, взглядов, жестов и ожиданий. Словом, свидания их становились все более частыми и долгими. А вечера все более проникновенными.
В тот вечер Игорь невзначай прошел мимо Полины и легко дотронулся до ее твердой талии, надежно упакованной в корсет. Она и через него почувствовала это уверенное прикосновение, будучи одновременно взволнованной и странно польщенной. Раньше она ощетинивалась от допущения, что кто-то из мужчин осмелится так обращаться с ней. Но у Игоря все получалось слишком непринужденно и категорично.
Игорь с задиристой охотой провоцировал ее и откликался на ее провокации. Внешне они вели себя как подначивающие друг друга друзья, но Полина тонула все неумолимее. Несмотря на свою порывистость и экспрессивность она не была и легко возбудимой, а бушевала, скорее, ради собственной защиты. Впрочем, в отличие от Веры, она не размышляла о каждом человеке и поступке, доводя себя до исступления. Явно заинтересованное поведение Игоря, направленное не на целования ручек, а на конкретный результат, и напугало, и заинтриговало ее. Это было общение двух взрослых людей, которое втайне льстило Полине. Что свободнее она подошла к точке, когда нужно было доказать себе собственную прогрессивность.
Она на локтях полулежала в его квартире. Игорь любовался белоснежной по-петербургски кожей, светящаяся синими жилками, нежная настолько, что это было видно даже в соединении с кружевами платья, в переходах от небольших участков обнаженного тела к воротникам и манжетам.
Полузакрытое песочными шторами окно скрывало от многолюдного, по-военному затаенного Петрограда его жилище. Светлое, разбросанное чистотой и пространством. И тот диван посередине, на котором что-то переломилось в Полине. Она поняла, что есть иная, скрытая сторона жизни, которая способна сильно изменить ее прежнее о ней представление. И все же Полина, воспитанная своей гордой осмотрительной матерью, не могла не чувствовать, что Игорь, распаляя ее и явно идя дальше обычных поцелуев, возможных разве что между помолвленными, поступает неверно, некрасиво. Что она даже не имеет права видеться с ним без компаньонки. Но она гнала эти мысли прочь, резонно замечая, что Игорь не может быть небезупречным, поскольку сам столько раз говорил, что все это лишь условности и каждый безупречен настолько, насколько себя таковым считает.
Пока Игоря обуревали мысли, присущие мужчинам, Полина чувствовала странную свободу. Весеннюю, буйную, зарождающуюся в этом пряном ветре, уносящем прочь от преддверия осени, убийцы чувств. Полина всегда была убеждена, что по-настоящему, не на публику, не для слов, любить могут лишь очень великодушные люди и не верила, что способна на такое. Она никогда не была восторженна, допуская возможность возникновения в ее жизни какого-нибудь романа – союза двух борцов. Но чтобы так наполнено, осмысленно, необходимо… Как бывает лишь в ранней молодости, когда в будущем поджидают только перспективы.
Полина была податлива, мила, трогательна. Она не казалась привычной сама себе и находила в этом удивленное удовольствие. Впрочем, в последнее время еще больший, чем всегда, ураган знакомств застилал для нее все, даже ее собственный голос часто казался потусторонним. Как легко было горланить о свободе и как страшно доказывать ее… Она корила себя за слабость, страшась объяснений, того впечатления, что производила на Игоря своей несговорчивостью. Человека, который так поразил ее неподатливую душу, который разорвал ее поперек, втиснувшись в образовавшееся пространство. С Игорем все было иначе, ей казалось, что он видит ее. И Полина, впервые столкнувшись с силой, ведь раньше никто всерьез не запрещал ей ничего, опешила. А, опешив, осталась, не решившись отвернуться от заманчивого новшества.
Игорь не видел, как увидел бы поэт или даже Матвей, ее миндалевидных глаз, лезущие в них темные пряди мягких волос… Другим она чудилась молодой королевой, только вступившей на трон. Он же лицезрел то, чем она и являлась – юную девчонку, напуганную вступлением на женскую стезю.
Кто лучше, чем Полина Валевская, знал, что стоит за этими милыми личиками, глядящими с полотен или туманно прорисованными романистами. Вечная тайна жизни, взросления и прохождения пути… вечная тайна женщины, которую она сама только-только начала осознавать, выплывая из небытия векового запрета разговаривать. Полина знала, как много интересного может поведать женщина, научившаяся говорить. И наслаждалась тем, как она чувствует и что с ней происходит, потому что нигде до этого она не встречала тех же напевов и опасений – никто никогда не давал ей понять, что можно ощущать, желать похожее. Что женщина может быть не только влюбленной героиней в платье. Все кругом вечно твердили лишь о замужестве как о единственном, чего она может достичь. Полное отсутствие женской рефлексии кругом тормозило ее собственную. Вечная изоляция, вечный страх и сомнения – так ли у других, верно ли я поступаю и думаю? Поэтессы серебряного века, так зацикленные на себе, не дали ей исчерпывающего ответа, хоть и были прорывом, спасением. Надеждой.
Бессловесный и бессовестный идеал, играющий с чужими душами, потому что не имеет своей – вот какой видели женщину в эпоху, когда она не имела права и ресурсов на самосознание.
Теперь Полине предстояло сделать выбор сродни Софье Перовской – пойти против семьи… Она, горластая в теории, ловила себя на страхе и неуверенности. Догмы, вдалбливаемые ей ее средой, было не так легко переступить, как об этом говорила Александра Коллонтай. Но Полина чувствовала, что перестанет уважать себя, если буржуазно-православное влияние, растаптывающее женские желания и робкие святыни, победит в этом периоде ее жизни.
28
Под досаждающий лет мелких мошек в Летнем саду Матвей сочувственно сказал:
– Сознание человека… Быть может, неопределенно. Неизмеримо. Его нельзя поймать. Так чего ты хочешь?
– Узнать себя.
– Зачем?
– Как это зачем?! Что же, жить, не зная себя? По инерции, в болоте…
– Мне кажется, жизнью просто надо наслаждаться. И быть благодарным. А ты все роешь, роешь… Никогда ведь не дороешь до конца, его не существует.
– Ну а что, мне теперь сесть и сидеть? Не развиваться, не двигаться? Разве жизнь не является движением?
– Жизнь является чувствами.
– Это тебе так кажется, – возразила Вера, хотя была согласна с ним.
– Что мне кажется, то и есть правда. Для меня. Ты снова запуталась, Вера.
– Всем порой хочется маме под бок. Но смысл лишь в движении, познании. Мы здесь для этого. Познание чувств, людей, законов… Важно все ирреальное. А реальный мир – это катакомба, которая отвлекает нас от цели.
Вера часто задышала, ей не хватало воздуха. Почему случается так, что человек, которого так хочется трогать, может быть совсем рядом и в такой недоступности?
– Как… как ты жил… без нас, там?
– Пена человеческого безумия на этой войне, и только, – с усилием отозвался Матвей.
– Тогда зачем тебе возвращаться туда?
– Зачем? Я мужчина, Вера. Это не гимназия, которую можно бросить.
– Солидарность? – свела брови Вера.
– Пожалуй…
29
Мысли, зарожденные здесь, на берегах Невы. Искусственность городской жизни на фоне неувядающих запахов деревни, где сейчас скалились и филонили мужики, так же исподлобья на чистеньких барышень косились замученные замужней жизнью бабы. И так же цвела земля. Откинешь голову – а над ней нависают, клубясь и пенясь, дымно-розовые облака и кроны деревьев. Не зеленых, нет, зелено-коричневых.
Они заражались страстью как вирусом. Пили жизнь, мчались в немыслимом темпе танго и были счастливы так, как могут только ослепительно молодые люди, не обремененные бедностью или болезнью. Как может быть счастливо переломное поколение, мнящее себя новой ветвью эволюции общества. Видящие вспоротую жизнь цельной и утоляющей несмотря на окружающие препятствия к достойному существованию. Вера чувствовала это каждый день, особенно когда светило солнце, а она бежала куда-то прогуляться или послушать лекцию в цветущем идеями Петрограде. Она надеялась, что то же чувствует Матвей. Так было бы проще взаимодействовать с ним. Впрочем, она часто наделяла его своими мыслями, хотя и оголтело искала в нем новизны для себя.
В скромном солнце город просыпался, пользуясь короткой передышкой без классицизма зимы. Петроград обрастал житейскими деталями – приоткрытыми воздуху окнами и бельем, которое сушилось на распластанных по дворам веревках.
Веру часто мучила мысль о непостижимости жизни и ее проявлений, о том, как неверно все отражаются во всех. Как в моменты усталости или просто наития от присутствия кого-то она говорит вовсе не то, что чувствует. Да и чувствует уже как-то извращенно, словно и не она это вовсе. Словно ее и нет, когда она проецирует себя на других. Веру мучила невозможность, находясь с людьми, отвлечься от них и понять, что чувствует и думает на самом деле, а не в комнате, запыленной энергетикой посторонних. Ее голова, засоренная злословием и слепотой остальных, наконец оказываясь в свежести одиночества, по инерции не в силах была соображать. И Вера боялась. С детства ее преследовал кошмар бесчувствия, а бесконечная русская зима лишь провоцировала вечную апатию и вечную флегматичность.
Особая боль вечного цикла времен года с ужасающей осенью. Особая окрашенность чувств конечностью, быстротечностью жизни в каждом миге по мере взросления. Лишь воспоминания окрашиваются в золотой отблеск чувственности, да редкие приливы счастья напоминают, зачем существовать.
И сквозь все это на страну наваливался голод. И даже богачи вроде Валевских начали осознавать, что Россия, такая богатая, не может выдержать столько ошибок разом.
30
Большая часть мужчин опасалась ее – мало кто мог потягаться с Полиной в умении дать отпор. Она словно вызывала на поединок или, в крайнем случае, провоцировала, но никак не говорила, томно сжимая невинные, но порочные самой своей сутью губы, о своей беззащитности. Да и красота ее отливала сталью. Женственной, выпячивая губки и декольте, она быть не умела, даже когда мать принуждала ее облачаться во что-то неземное. Это казалось Полине оскорбительным.
Мужчины, не признаваясь сами себе, боялись оказаться в ее тени. И, восхищаясь ей со стороны, женились на девушках более земных, более привычных и предсказуемых.
Матвеем она надеялась мягко командовать. Какое-то время ей это даже удавалось, пока он верил, что Поля делает это из каприза. Он был сторонним наблюдателем в быту и львом за его пределами.
А Игорь почти сразу дал понять Полине, что с ним у нее не получится быть той снисходительно-равной со смещением в сторону главенства. Полина тяжело переживала раскол власти в их паре и то, что Игорь не пожелал, как Матвей, спокойно отдать инициативу ей. Похоже, он даже с удовольствием боролся за отстаивание своих интересов, подспудно намекая на повсеместный патриархат. Когда в очередной раз она оказалась в его квартире, вместо жарких объятий и желанного для Игоря продолжения она прочитала ему отповедь, что она – ровня и заставлять ее он не может.
Она вдруг почувствовала себя задетой, несчастной. Ей захотелось плакать, раскинувшись на полу, пока кто-то будет бегать вокруг нее с утешениями. Но Игорь был не из тех, кто способен просто обхватить ладонями женскую голову и прижать ее к себе.
31
В тот же вечер Игорь явился в ресторан с Верой, которую уверил, что Полина ждет их внутри.
Вера нутром чувствовала в нем что-то ненатуральное. Что-то визжал оркестр, грохал калейдоскопом света и мелькающих нарядов танцовщиц, а у Веры разболелась голова. Обходительность Игоря нисколько не действовала на нее.
Игорь молча наблюдал за неуловимым очарованием Веры. Вот оно было – и уже растворилось, и даже ее взор ушел куда-то вглубь, оставив на поверхности лишь цветные радужки глаз.
– Вы менее яркая, чем сестра, но все же красавица. Выйдя из ее тени, вы расцветаете невиданно.
Вера посмотрела на него с негативным недоумением, которое обычно вызывает явная бестактность собеседника.
– Мне наскучило сравнение меня с сестрой. Мы не близнецы и не один человек.
Игорь прекрасно знал о непростых отношениях между сестрами – странной смеси ревности, обожания и отрешенности. Они смотрели друг в друга как в зеркала и видели что-то потустороннее. Они смотрели друг в друга как в прямую свою противоположность, а видели родственность.
– Вы испытываете скуку, потому что что избалованы.
– Меня удивляет ваша манера объясняться. Впрочем, видимо, именно на такой эффект вы и рассчитываете.
Про себя Вера подумала, что он не только ждет подобного эффекта, но и пытается задавить собеседника наглостью и скрытой агрессией. Но она, то ли взрослея, то ли невольно подражая непробиваемости Полины, отлично играла невозмутимость.
– Кто еще скажет вам правду?
– Какую? Исковерканную вашим самомнением?
– Словом, – продолжал Игорь самоуверенно, не обращая внимание на отпор Веры, – я предлагаю вам стать моей женой.
Размер глаз Веры, когда она повернулась к нему, удивил даже Игоря.
– Что вы несете? – грубо бросила она.
– Рекомендую вам соглашаться. Поклонников – то у вас, видно, не кишмя, – Игорь небрежно отхлебнул вино из хрустального бокала, который держал с подчеркнутой небрежностью.
Вера рассмеялась от абсурдности слышимого. Голос ее стал злым и жестким.
– Рекомендую вам пойти к дьяволу.
Пока Игорь зубоскалил (как показалось Вере, отвратительно), она думала, что, стоит им с Полиной помириться, и он выбросит ее без всякого сожаления.
– Вот за что я люблю девушек вашей семьи.
Вера почувствовала ярость и потребность ответить.
– К сожалению, я вас никак не люблю. И не вижу, что нашла в вас Полина.
– Думаю, ее ваше мнение не интересует.
– Мне это безразлично.
– Не верю.
– И это мне безразлично тоже.
– Вы всегда будете девочкой, которая считает сестру выше себя. Едва ли кто-то кроме меня это понимает.
– Вы преувеличиваете свои достижения в проницательности. Всевозможные выводы о внутреннем мире другого достойны высмеивания. Потому что даже когда вы угадываете, то лишь малую часть.
Вопреки ожиданиям Веры, Игорь не был обескуражен ее мудростью.
– Вы придумали себе эту любовь. К ее жениху. Хитро все сплелось, не так ли?
Веру передернуло. Как он посмел коснуться Матвея, тыловая крыса?! Откуда он узнал?.. Полина… Полина сказала? Но переубеждения или оскорбления только позабавили бы Игоря – он умел черпать в них силу.
– Вы придумали себе то, что сейчас говорите.
Ей, наконец, удалось заставить Игоря опешить – он прищурился, раскрыл рот и не выдавил из себя ни звука.
– Что? Нет слов?
– Удивительных девушек воспитала ваша мать…
Выйдя на улицу, Вера поняла, что только что наедине сидела с мужчиной за столиком без компаньонки у всех на глазах. Но неужели в империи, разрываемой очередной победоносной войной, голодом и оборванными телефонными линиями, еще есть дело до этого?
32
Поля удивлялась, что одобрение Игоря получить непросто… Что его вообще надо получать. Прежде так много людей восхищались ей просто так.
Игорь напряженно стоял и смотрел на нее, прижавшуюся к стене. На морщину между бровями, взгляд, уставший и все же готовый бороться. Он раздумывал, получится ли у него сейчас подойти к ней. И медленно сдвинулся с места. Полина напряглась, но молчала.
Полину охватило отчаяние. Она поняла, что больше сопротивляться не может. Что ходом с Верой Игорь надломил стену, которую она из последних сил достраивала. Жизнь, которую она прежде планировала и разрисовывала сама, внезапно оказалась не в ее власти. Поля испытывала небывалый прежде объем эмоций, которые опутывали ее, лишали разума, все окрашивали своей особой кружевной пеленой, но были ей неподвластны.
Игорь сделал уверенный шаг навстречу, Полина попятилась и, увидев, что Игорь движется к ней, побежала к двери, длинной юбкой зацепившись за тахту. Игорь порывисто приблизился к ней и прижал к стене.
– Не надо, – прошептала она хрипло.
Игорь в ответ рассмеялся, рассматривая ее беззастенчиво и повелительно. Его гибкое тело с ровной мягкой кожей успокоило ее и взбудоражило, но уже по-иному.
Вместе с отчаянием пришли странное облегчение и жар, который так долго топился и тлел внутри нее. Который она не могла выплеснуть, да и не знала, как. Теперь, когда так близко от себя Поля чувствовала прерывистые поцелуи и бесстыдные руки, уверенно стягивающие с нее блузку, все встало на свои места.
Уступить хотелось сладкими позывами. Раньше Полина недоумевала, как можно стать чьей-то любовницей. Но взросление оказалось сложнее, чем она предполагала. Напускная серьезность и суровость суждений отрочества в подражание взрослым рассеивались.
Девочки Валевские плохо представляли, что такое эротическая любовь. Они видели столько натянутости в отношениях родителей, что не понимали, как это вяжется с романами, которые они читали.
И пошли эти безумные дни и вечера, когда она, рассеянно пропуская смысл бесед за трапезами (ни Вера, ни она так и не поехали к родителям) бежала к нему в квартиру. Сквозь Петербург ее юности, клокочущий ожиданием глобальных перемен и неохотно, но неотвратимо переходящий к сметающему прогрессу нового века. Встречи тайные и вырванные, а оттого втройне сладостные. Встречи бунинские. Встречи, перемешанные с буйным и нежным цветом прозрачных деревьев за окном и архитектурой, идеально переплетающейся с низкорослой северной природой. Дополняющей ее и приходящей на выручку, когда природа эта умирает в преддверии вечной петербургской зимы.
Игорь облизывал ее пальцы и подшучивал над ее невинностью на фоне черных петербургских дней за отступившими белыми ночами.
33
Занеся своим вихрем в холл запах влажной листвы, Полина, улыбаясь и храня на себе поцелуи первой любви, наткнулась на леденящее лицо вернувшегося в столицу отца, который хрипло-разъяренным тоном приказал ей следовать в библиотеку.
– Как у тебя только совести хватило?! – прогремел Иван Тимофеевич, пока Мария Павловна, сидя в кресле в тени, хранила молчание.
Мария всегда была недосягаема для бытовых встрясок, а отец воспринимался каким-то пластилиновым, хотя в детстве вызывал у Полины восторг своей щедростью и незлобивостью по сравнению с матерью, которая не упускала возможности указать ей на промахи.
Полина продолжала стоять, испепеляюще глядя на обоих. Опоганили, опошлили то прекрасное, что она обрела. Разве они понимали, в каком вихре запахов, прикосновений и света она теперь жила?! Многое обесценилось совершенно, а другое, напротив, приобрело удивительный смысл.
– Что ты молчишь? Совсем ни о нас, ни о сестре не думаешь! Хорош двадцатый век, раз незамужние девушки считают себя в праве вытворять такое!
– Не обязательно молодежь прогнила. Возможно, причина в вас.
– Причина?! Причина в нас?!
– Да, в вас! – заорала Полина, едва сдерживая слезы стыда и обиды. – Нам претит ваша безынициативность, нытье! Вы ничего не можете сделать на благо! И вы хотите, чтобы мы вам были подпоркой?! Вы гниете заживо и нас пытаетесь утащить за собой!
– Да как ты смеешь, дрянь! – завопил Иван Тимофеевич.
– Я не хочу больше отвешивать реверансы каждому вшивому генералишке, сделавшему состояние на пьянстве и связах, не хочу носить неудобные платья и зависеть от других! Я люблю! Ты вообще знаешь, что это такое – любить?!
– Любишь?! А последствия?! Или из-за твоей любви вся семья должна кануть в безызвестность?!
– Сейчас не те времена, отец. Не о том ты думаешь.
Не дожидаясь, пока ее отпустят, Полина бросилась из комнаты. Иван Тимофеевич через некоторое время понуро повернулся к жене.
– Почему ты молчишь?
– А что ты хочешь от меня услышать?
– Что?! Чтобы… чтобы ты меня поддержала! Наша девочка…
– Но это было бы с моей стороны лицемерием. Дочь пошла по стопам матери, только и всего. С одной только разницей – она влюблена. В этом нет греха.
– Нет?.. Но что же нам делать теперь?
– Известно, что делают в таких случаях.
– Увезти ее?
– Только если он откажется жениться.
– Надо было раньше думать о женитьбе. Прежде чем соблазнять нашу дочь, – проворчал Иван Тимофеевич, странно утихомиренный спокойствием жены.
