Светлана Нина
Осенний август
5
Вера бессильно своим все еще живым мозгом пыталась воссоздать в воображении, что бы они почувствовали, доведись им с Матвеем встретиться. «Дети страшных лет России». На свободе каждый день хлестал через край событиями, людьми и вдохновением, даже когда поздней осенью обманчиво виделось, что ничего не происходит. Тогда какое-то значение имели политические споры, отстаивание этой требухи, которая только перепалывала людям жизни, лишала их любимых и без сожаления посылала на смерть. Тогда один нежный взгляд незнакомца мог побудить жажду неизведанного и угрызения совести, а ночи были созданы не для тяжких дум о прошлом под аккомпанемент бессонницы, а для неизбежного поиска себя под терпким светом ламп на подоконнике. Теперь же Веру больше заботило, как бы устроиться ночью так, чтобы ее не продуло и притушить въедливую боль в ногах, заслуженную на севере.
Может, к лучшему, что Матвей не увидел ее с этими неумолимо опускающимися щеками и кругами под глазами. В его памяти она навсегда останется юной матерью его единственной дочери, безвестно канувшей на каторге без надежды на возвращение. Да и она не застала его полысевшим и отчаявшимся от всего, что творилось вокруг.
Только с Матвеем ей было хорошо так же, как с собой. Вера обманывала себя, что страсть прошла, предпочитая книжную логику несуществующих людей трезвому взгляду на свои чувства. Они с Матвеем позволили друг другу слишком много по обыденным меркам, считая себя модными. А в итоге пришли к тому, к чему приходят пожилые пары – к тихому сродству.
6
– Твой отец, – глотая так и не выплеснувшиеся слезы, попыталась спросить Вера, но смолкла.
Она хотела поговорить о Матвее. Лида смотрела на нее с болью. Затем в ее глазах мелькнула сталь.
– Ты думала, я не знаю, чья я дочь.
– Кто сказал тебе? – проронила Вера, чувствуя легкую дрожь и понимая, что ей не за что зацепиться, не у кого попросить помощи. Внутри она улыбнулась, что еще не разучилась бояться.
– Во время войны он навещал Артура. Сначала он, конечно, ничего не понял, назвался другом семьи, посочувствовал потере отца. А потом почему-то уточнил год моего рождения и наличие у меня братьев или сестер. Забавно, что мой родной папаша все обо мне знал, но не удосужился сам со мной связаться.
Вера вспомнила колющее чувство вины от сознания, что Ярослав не будет иметь доступа к собственному ребенку. Выходит, что тогда она рассудила верно, а его порыв альтруизма скоро прошел. Каждый хоть иногда разыгрывает драму без дальнейшего ее продолжения, свято веря в свои лучшие побуждения.
– Матвей узнал? – спросила она со страхом.
– Нет. Он уже был мертв, – Лидия помедлила, уже жалея о том, что собиралась сказать. – Не очень-то приятно знать, что собственная мать не хотела твоего появления.
Вера застыла.
– Если бы я не хотела твоего появления, как ты заявляешь, – выдавила она с дрожью, – я бы выбросила тебя в корзину для медицинских отходов. Но я хотела, чтобы ты родилась. Как и твой отец.
– Который из двух? – с непонятной для Веры отрешенностью выдала дочь.
Веру охватила невообразимо странная констатация того, что ребенок, который когда-то был частью нее, имеет собственное сознание. И что к этому факту она так мало причастна… Что теперь оставалось? Выискивать в Лиде семейные черты, чтобы хоть как-то успокоиться?
Ярослав, непоколебимый мужчина со всеми задатками баловня судьбы сгинул на фронте, как миллионы своих соотечественников. А каков был диапазон его влияния на людей, как она сама тянулась не столько к нему, сколько к его авторитету, потому что видела, с каким уважением на него смотрели другие мужчины… Ярослав – ее сфинкс без загадки, как Любовь Блок.
Выросшая в тонком кольце окутывающего женского, Вера привыкла, что между женщинами всегда существует какой-то сговор. Они могут быть недовольны друг другом сколько угодно. Но всегда есть то, что женщина расскажет женщине и никогда-мужчине. Они обсуждались сколько угодно, и первой это правило нарушила Полина.
– Милая, – с жалостью, продиктованной непониманием, произнесла Вера, – если отец хочет видеть своего ребенка, никакая сила его не остановит. И то, что тогда я от него отгородилась ради Матвея… Я ведь знала, что, стоит ему открыть рот, все полетит в тартарары. Но он не открыл. А перед тобой предпочел отбелиться, очернив меня. Он знал, где ты живешь, где живет Матвей. Вы места пребывания не меняли. А я не могла сказать Матвею. Это бы уничтожило его, потому что он очень хотел нормальную семью, которой сам был лишен.
Лида зажмурилась.
– Только Ярослав был мой личный. Остальных передарила Поля. Твой отец был моим лучшим другом. Первым, кто меня увидел и научил общаться с людьми. И единственным, кто восхищался мной больше, чем я им.
– Я столько всего не знаю из-за того, что меня лишили… Меня лишили семьи! Базового! И я должна обожать эту страну?! Я не могу узнать, какой ты была в юности, каким был папа! Что вас окружало и о чем вы думали, потому что меня вас лишили! Лишили!
Вера без удивления заметила, что сохранила способность лить слезы.
– Я… Расскажу все тебе. Обо всех. О своей сестре, о твоем настоящем отце… Расскажу, что смогу. Ты восполнишь это. Ты вспомнишь то, что вспоминаю я… Каждый должен знать предтечу своей жизни. Другие… Те, кто не верит в преданность или… в то, что забыть невозможно… Это твари, Лида. Обесценивающие глубокие души других. С годами… и до того мистически стертые воспоминания приобретают совсем невыносимый оттенок.
Вера наткнулась на погрустневшее лицо дочери. Ей стало не по себе – она так напоминала Ярослава… Вера со страхом подумала, поможет ли это им стать ближе… Она хотела целовать дочь, целовать и плакать… Но что если она была крепка, как ее отец, и не терпела сентиментальности?
– Он спрашивал о тебе.
– Кто, родная?
– Оба.
Вера горько усмехнулась. Когда-то это было так важно… Отголоски польщенной благодарности она почувствовала и теперь. Возрождение… Восхождение…
Лида простила мать. Она по-настоящему и не начинала ее осуждать. В неприятии матери она лишь выплеснула годы сиротства и отчаянной тоски по ней, уродующие своим правдоподобием.
– Я так скучала по тебе… Хотя нет, это слово не то… Я представляла тебе себя каждый день.
– Я тоже, я тоже… Наверное, я тебя разочаровала.
– Ты всегда была во мне. Страхи твои беспочвенны, – добавила Лида. – Я росла, слушая рассказы отца о тебе.
Вера отметила, как изящно выражается дочь. И мысленно поблагодарила Матвея с Артуром. Вновь полоснула боль – сколько она хотела дать дочери сама…
7
– Мы так совпали с Матвеем, как никто. Я шутила, он смеялся. Он начинал фразу, я заканчивала. По сути, нам никто не был больше нужен, хотя я все время искала кого-то. Искала, чтобы каждый раз убедиться в том, что мне просто достаточно вернуться домой. И как хотела вернуться домой к вам… То были двадцатые годы – как говорят, худшие годы в нашей истории. А я не помню этого. Помню заполненные смыслом вечера с мужем. Как он только умудрялся оставаться чистым?! Он говорил мне так часто, что он ужасный человек, что думает черти что. Но мы все думаем черти что, а говорят о нас отнюдь не слова, а действия… Но сейчас мне больше всего хочется, чтобы ты полюбила меня. Мне больше всего всегда хотелось, чтобы меня любили. А ты… Ты заполняла мою жизнь куда больше прочих, еще до твоего рождения. Уж теперь я понимаю, что важно на самом деле. Прежде мне казалось, что человек, поболтавший со мной двадцать минут, уже мне друг…
– А ты думаешь, мне легко было понять, что у меня есть другой отец, которого я не любила и который не любил меня? Думаешь, легко это?
– Нет, не думаю. Я много, слишком много думала обо всем этом. А теперь уже будто не могу – я катастрофически устала. Я просто хочу побыть в тишине собственной головы.
Лида молчала и только смотрела на мать. Вечная сирота с живой матерью… С двумя мужчинами, поспособствовавшими ее характеру – непонятному калейдоскопу обоих. Вот она, ее Вера, смутный свет ее худших дней на подоконнике в выглядывании единственного нужного силуэта… Как дети без отцов поэтизируют их в противовес вечно уставшей в хлопотах матери, она обесценивала и Матвея, и Артура. Неведомая, прекрасная мать, о которой столько говорили оба ее воспитателя – самая умная, самая милая Вера, трепещущая душа. Лида помнила и громкое бешенство от того, что у нее отняли самое дорогое, хотя окружающие тщательно делали вид, что ничего особенного не случилось. Чутьем Вера не верила, что человек без родителей может стать счастливым.
Лида припомнила, как в день назначенной встречи села на полу возле двери, на какой-то момент перехотев совершать то, о чем мечтала всю жизнь. Волнение и страх разочарования на миг пересилили неистовую жажду обрести ту, без которой жизнь была неполной…
Вера настолько одичала в небывалой изоляции своего разума, что ей труднее, чем когда-либо, теперь было излагать свои мысли, выходящие потоком темно-смутных образов.
– Была у меня там подруга, товарищ по несчастью… Вместе до отправки туда мы здесь просидели добрый год. А потом она умерла от какой-то болезни, уже когда раскидали нас. Замучили… Почему-то большинство наших колыханий под конец жизни оказываются до нелепого бессмысленными. Как бесконечная покупка вещей, которые не пригодятся. Мы бежим из деревни в большие города, чтобы реализовать себя, а под старость возвращаемся на лоно природы, чтобы отдохнуть от блокирующей суеты и немного подумать о главном. Вокруг нас столько обманок… Порой у меня слишком много качеств, а порой мне наоборот кажется, что я сжимаюсь в точку.
Вера издерганно повела плечами. В отношении собственного внутреннего она до сих пор была горда и ревнива до изнеможения. Вера дошла до того, что интуитивно знала с детства – сказанное редко имеет значение.
Лида подняла на мать затравленный взгляд и встретилась с ее глубокими глазами, меняющими цвет от освещения. Глазами спокойными, почти не обнажающими затаившейся в них боли.
Нет, она не собиралась клясть свою участь. Странно… Эта невысокая расплывающаяся женщина мягкого и слегка потрепанного, даже тяжелого вида внушала Лиде гармонию. После лагерей… Ее мать внушала ей гармонию… Будто торжество моральной силы, невзирая на что-то уставшее и отчаянное во взгляде, побеждало и желание отомстить и отчаяние. Лиду пронзило сладкое и пугающее чувство – она захотела научиться этому.
