Светлана Нина
Осенний август
26
Повинуясь стальной решимости, периодически встревающей в ней в критические моменты, Вера двинулась за своей мишенью.
– Ты избегаешь меня? – стараясь звучать шутливо, спросила Вера, даже не пытаясь прикрываться светскостью беседы.
Ярослав обратился к ней проникновенными карими глазами с высоты своего роста. Он будто ни капли не удивился ее преследованию.
Вера неотрывно смотрела ему в самое нутро. Ярославу стало не по себе от этого взгляда, который, казалось, объял все сущее. В котором сосредоточилась мудрость веков.
Вера знала, что не имеет права так разговаривать с ним – он не был ее возлюбленным, чтобы ставить условия или выпытывать правду. Она знала, что на повышенный тон или требование обязательств он обычно реагирует уходом. Но сдерживать негодование она больше не могла.
– Откуда такие глупости? Я люблю людей.
– Я не про людей. Я про себя.
– Для младшего ребенка ты слишком эгоцентрична.
– Мы с сестрой росли такими разными, что я часто оставалась вне поля зрения мамушек и нянюшек.
– Рад за тебя.
Оба замолчали, подходя к колодцу с ведрами. Вера мрачно следила за тем, как ловко и органично он орудует рукояткой.
– Постоянно чего-то хочется, – протянула Вера.
– Значит, ты здорова. И по сути счастлива. Несчастье – ничего не хотеть.
– Имеешь ввиду, что желаемое можно реализовать? – протянула Вера, сузив глаза.
Ярослав ничего не ответил, но не удержался от взгляда на нее.
– Полина нравилась тебе?
– Нет.
– А мы похожи? – спросила Вера сладчайшим, намеренно пониженным голосом предвкушения.
– Ты красивее, – бесцветно отреагировал Ярослав.
Ее по-детски аккуратно заправленная в юбку блузка с белоснежным воротником делала ее похожей на подростка. Она бесила его, растравляла своей прогрессивностью, своей молчаливостью. Но о Вере постоянно все говорили, и он не мог не думать о ней.
– Правда? – подняла бровь Вера.
– Ты же замужем, почему ты так не понимаешь мужчин?
Вера молчала, борясь с волнением.
– Есть вещи… В самой нашей природе. Если ты хочешь видеть меня другом на поводке, это твое право. Я не могу.
– Почему?
– Мне говорили, что ты понимаешь все довольно глубоко, – с нажимом произнес Ярослав.
– А сам ты можешь обо мне передавать только чужие слова?
Ярослав стиснул зубы. Ему претила ее паталогическая склонность рыться в нем и выводить парадоксальные замечания, которые при всей своей абсурдности брали за горло.
Вера наклонилась за ведром и уткнулась в его куртку. Это легкое прикосновение показалось ей таким же зазывающе сладостным, как первые робкие открытия отрочества.
– Ты непонятно по какой причине заполняешь мою жизнь последние месяцы. Тебя слишком много. Ты есть, даже когда тебя нет. И это прекрасно. Ты прекрасен, – сердце ее колотилось где-то в мозге, но сладость того, что она, наконец, сказала, была неисчерпаема.
Нерешительность казалась менее опасной, чем молчание.
Ярослав замер. Женщины никогда не позволяли себе с ним такую смелость. Он брал, кого хотел, и их пассивность, после переходящая в манию придирок, казалась ему естественной. Он решил ответить откровенностью.
– Я привык брать тех, которые нравятся. Но тебя я взять не могу. Ты всегда рядом, но ты не моя. Ты думаешь, это не мучительно?
Его обескуражила собственная словоохотливость… Вера не шевелилась.
– До сегодняшнего дня я не знала, что ты вообще думаешь обо мне.
Ярослав был взволнован не меньше Веры, хотя разговоры о любви были скучны, а демонстрация собственной сентиментальности и вовсе смешна.
– Зато у тебя есть Матвей.
– Матвей чудно проводит время со своими поклонницами. У нас современный брак, – беспечно ответила Вера, не до конца уверенная в правоте собственных слов.
27
Посеревший Матвей с каменным лицом собрал какие-то бумаги и уехал… Вера не спрашивала, куда и насколько. Вслед за наступившей тишиной в дом ворвался Ярослав. Вера не желала говорить. Ярослав шагал из угла в угол, что-то ревел. Вера хваталась за лицо. Он убеждал ее, что это не просто так, что теперь такое может случиться с каждым. Вера не понимала – Матвей давно уже не выдирал ее во внешний мир, потому что она дела ему понять, насколько это сиюминутно и пусто. Матвей, много видевший, оберегал ее добровольное неведение о том, что творилось почти на каждой улице. Мужские обсуждения у них на террасе навевали на нее скуку, и Вера находила отличную компанию в лице Артура, всегда готового поговорить с ней о чем-то другом. Артура… Которого арестовали. Мигом из мира закатов и цветов их выбросило в тоталитаризм, зарождение которого они провели за яростными спорами о свободе.
– Что теперь будет… – проронила Вера с закрытыми глазами каким-то погрубевшим больным голосом. – Они разрушили наше лето. Они все разрушили.
– Мы не сдадимся. Мы вытащим его.
– Неужели у тебя настолько прочные связи?
– Посмотрим.
На фоне подбирающейся катастрофы все было дозволено. Давящие сумерки служили подспорьем этому.
– Он обожает тебя, – сказала Вера со смытой смесью отчаяния, боли и сладкой грусти от того, что все это происходит в реальности.
– Не так, как тебя, – ответил он через силу.
– Чушь. Ваша подростковая связь значит для него почти все. И это чувствуется.
– О тебе он говорил… Я такого больше не встречал. С упоением.
Вера зажмурила глаза, как делают это, не желая слушать. Она понимала, что они говорят о концентрации отношений между собой, которая через время рассосется. Но в тот момент действительно хотелось верить в искренность, пусть и недолговечную, их симпатий. Дурман сжигаемых костров заползал в дом.
– Нам было, что сказать друг другу.
– У тебя всем есть что сказать. Кроме меня.
– Потому что я боюсь тебя.
– Боишься?
– Не делай вид, что удивлен.
– Я не хотел бы, чтобы меня боялась девушка.
– Вот кто я для тебя… Девушка, которую нужно поразить. Но вы сами создали этот образ и кормили меня им.
– Я не понял ход твоей мысли.
Вера замолчала, жмурясь в темноте.
– Нет, – сказал Ярослав чуть погодя. – Ты его друг. Этого достаточно.
– Достаточно для вашего братства?
– Хотя бы.
Вера недобро усмехнулась.
– Смешное культивирование.
– Тебе кажется смешным то, чего ты не понимаешь.
– Не понимаю, – согласилась Вера. – А меня люди засоряют. Не дают думать собой.
Вера с ожиданием и тоской от возможного развенчания надежд смотрела на него сквозь растрепавшиеся волосы, захлестнувшие глаза, пытаясь распознать знаки его тела. И не было уже сомнений, пустых оправданий, чтобы ничего не делать. Не было больше ни Матвея, ни Аси,
Внутреннее тление достигло пика, казалось, даже ее волосы отделялись от головы из-за температуры.
– Мы одни? – тихо спросил он.
– Да.
Он задрал голову и издал протяжный звук.
– Что? – спросила Вера с вызовом, вжимая голову в плечи. – Не к добру?
Ярослав кивнул.
– Ты раб страстей?
– Не думаю.
Вера без всякого страха приблизилась к Ярославу и запустила пальцы в его темные волосы жестом боли и желания заменить Артура друг другом. Ей впервые стало жаль его. Ее поразило, что он обнял ее в ответ. Сейчас был самый, быть может, неподходящий момент, но лишь так ей удалось проломить его удаленность.
– В конце жизни это станет сладостным воспоминанием, – прошептала она.
– Почему… Сейчас? – Вера сама поразилась собственной способности емко выразить все, что томилось где-то в приближении к органам чувств. И сама же злорадно добавила: – Редкий мужчина оттолкнет женщину, которая сама идет к нему. И уже плевать на мужскую солидарность.
– Помолчишь ты уже или нет? – спросил он прерывающимся голосом, целуя ее уверенно и крепко.
Ярослав приближался ртом к ее лицу, двигая руку вглубь юбки. Его охватила лихорадка, нежелание думать о последствиях. Скрытый в телах огонь, дарованный с рождения, заставил отступить все прочее. Как это будоражило и спустя множество окрашенных сладостью ирреальных раз. После полунамеков, полу взглядов и страстно ждущих отклика взоров. От него пахло табачным дымом, как от… Полины.
Помутнение хмурого вечера волнами забило последние доводы рассудка. Если он и хотел привязаться к кому-то, то тут же вспоминал, что тогда придется забыть о скоропалительных и уносящих объятиях новизны.
Вечно он вел себя как непроницаемый, держащий на плечах небесный свод далекий воин, и восхищаться им можно было только издалека. Ярослав не жаждал раскрываться. Может, ему и не было что обсуждать часами. Она не могла избавиться от этого привкуса. Что же было за этой маской? Чрезмерная порядочность в мужчинах ее отвращала. Тем не менее невозможность дотянуться до Ярослава, пробить эту вынужденную оборону еще более поэтизировала его. Не был ли он подсознательным актером, не понимающим до конца, почему так ведет себя? Путаясь в собственной амбивалентности, Вера тем более терялась в чужих. Она не была лубочной настолько, чтобы приписывать людям примитивно толкуемые взгляды и движения.
Тело трепетало, но мозг соображал на удивление здраво. Сквозь странную красоту ситуации проступала легкая грусть, что Матвей отодвигался куда-то за ширму, что рубеж этот уже не перешагнуть обратно. Но больше всего свой собственный триумф – недоступный Ярослав все же оказался с ней в такой тесноте. Она задним умом понимала, что делает что-то страшное, непоправимое, но остановиться уже не могла, да и не особенно жаждала в каком-то упрямстве осоловелых губ. Они превратились в сцепившийся ком искр и жара – желанного, тянущего, выматывающего. Растворенное во всем существе всепобеждающее ликование выливалось освобождающими слезами.
28
Она сидела и смотрела на него спящего. Не небрежно вытянутые ноги. Во сне Ярослав выглядел совсем умиротворенным. Это настолько не вязалось с его всегдашней настороженной, как будто готовящейся к борьбе гримасой, что Вера не спешила уходить. Она даже не думала, что будет, если сейчас послышатся шаги мужа на нижнем этаже. После всего она чувствовала, что имеет право сидеть рядом с Ярославом по-турецки и исследовать это незнакомое лицо. За окном уже отцветало подводное солнце стирающей белизны ночей, кидались в форточки дурманящие запахи смерти августа, меланхоличного приближающимся концом.
Она подняла ладонь в желании погладить его по волосам, но удержалась. Жертва стала палачом.
В эту съедающую их ночь она долго бродила по ободранному небу в его первозданной синеве. Должно быть, первый человек, обладающий зачатками сознания, уже робел перед этой мощью неизведанного. Должно быть, сам Будда медитировал под безмолвный стук такого же прохладного света.
На рассвете приехали Матвей с Артуром. Ошеломленные, но не особенно радостные. Вера, опасаясь смотреть на кого угодно, зевая, поставила примус. Почему-то никто не говорил о недоразумении, о благоприятной развязке. Все чувствовали, что кончается не только лето.
Лишь Ярослав бросил:
– Ну что?
– Спрашивали кое о чем, – отведя глаза, ответил Артур.
29
Матвей, проходящий с кухни в кабинет, услышал скрип входной двери и мельком взглянул на вошедшую жену. Он часто присматривался к Вере, чтобы понять, в каком она настроении и с чего начать разговор – с шутки, поцелуя или обороны. Ее вид удивил его – Вера была какая-то взвинченная и рассеянно оглядывалась по сторонам, ища ключ.
– Откуда ты такая? – спросил он, дожевывая сухарь.
Вера безмолвно подошла к нему и начала гладить его плечи. Ее взгляд увлек его, но и немного смутил. Она его совсем не слушала и лишь странно смотрела, от чего Матвей почти испугался. В этом взгляде была страсть и порабощающая сила. Вера увидела себя продолжением матери, превосходящей сестру в чувственности. Матвей с удовольствием поддался ее поцелуям, одаривая Веру ответными, как ранящие цветы по ее неприлично нежной коже.
Теперь она ощутила, как из друга, весельчака, хорошего любовника Матвей оборачивается родным человеком, минуя обделенную страсть. Их физическое напряжение было доверительно окрашено в теплые золотистые тона.
Ее мальчик из театра… И зачем только она пересекла мир грез и впустила Ярослава в свою отточенную реальность? Раньше она ничего не предпринимала и была счастлива. Теперь нужно было отвечать за последствия собственного безрассудства. Ей казалось, что, чтобы добиться тайного знания о существовании, нужно сближаться с людьми и идти на эксперименты. Но грань между полнотой жизни и разочарованием оказалась удушающе непрочной.
Она мечтала о французском романе – красивом, утоляющем и не способном пресытить до конца. Не понимая, что все это уже имеет в собственном полу фиктивном браке. Никогда не знавшая истинного порока, Вера приняла за него свои безобидные потуги и испугалась, что мать передала ей эстафету.
В холодеющем вечернем свете они не включали ламп. Спальня пахла старым деревом, как часто пахнут русские дачи. По стенам ползали досаждающие мелкие жучки. А за окном дурманил терпкий запах влажной листвы.
– Меня не перестает забавлять, – тихо говорила Вера, довольная, что Матвей снова готов ее слушать и как отравляющую черноту вспоминая то, что произошло совсем недавно, – как люди, которые видят оболочку меня и какие-то огрызки моей души во внешних проявлениях, имеют высокомерие делать обо мне выводы.
Сейчас Вера всерьез поверила, что ее настоящую, максимально, насколько это было возможно, приближенную к самоощущению, видел только Матвей. Лучше, чем остальные. Но едва ли кто-то всерьез мог или хотел собирать по тысячным деталям целую картину, которой не было. Она и сама путалась в себе слишком часто.
– Люди думают, что имеют понятие о чьем-то характере или – хуже того – кого-то понимают… Внешние проявления внутренней боли, обид, ревности, воспитания, распущенности, свободы, которые мы называем характером – такая чушь. Человек есть нечто большее, чем набор качеств, которые он удосуживается демонстрировать другим в неравных долях.
– Наше отношение к любому человеку или событию – лишь настроение. То, что мы сами себе создаем и во что свято верим, – сказал Матвей, поддавшись брачной привычке копировать мысль жены и продолжать ее, словно свою.
– Все, что возможно – составить о человеке какое-то базовое мнение для повседневности. И сосредоточиться на себе, потому что это единственное, что мы без кривых зеркал можем исследовать.
– Это еще что. Меня больше воодушевляют прогнозы, – хмыкнул Матвей. – Главное – дать людям возможность говорить. Нам не понять, в каком эмоциональном аду может жить тот, кто молчит. Мне потому и нравится моя работа. Я не молчу. И не даю молчать другим.
Вера задумалась – как он мог не молчать, когда вокруг была такая строгая, строжайшая цензура? Неужели он не видел узости, в которую его втискивали? Или они просто молчали, чтобы не тормошить друг друга? Чтобы в ужасе отрицания и фанатичного желания иметь пристань. Рядом с ней. Вера удивлялась, как мимо нее протекают страсти эпохи. И это рождало в ней легкую грусть о скромности своей роли в пульсирующей истории страны.
30
– Как ты думаешь, – неуверенно начала Вера, когда они сидели за завтраком из овсяной каши. – Люди вообще любят кого-то? Или это редкость, если не обман?
Матвей с досадой опустил ложку.
– Любят. Это не обман – история человечества тому подтверждение.
– А если это успешная легенда?
– Почему ты спрашиваешь?
– Хватит выкручиваться, просто ответь.
– Ну…
– Я думаю, что любить, как и страдать, могут только люди с большой душой, умеющие чувствовать и понимать себя. Иначе это одержимость.
– Ну да.
Вера опустила глаза в тарелку. Интеллектуальная изоляция из-за лени Матвея или собственной нелюдимости порой гнула ее.
– Страсть угасает не потому что так положено, а потому что люди устают от взрослой жизни, никчемной, наполненной вещами, которые им не нравятся, размениваются. Распускаются.
– О чем ты?
– Что, уже нельзя порассуждать?
– Порой лень рассуждать. Хочется ерунды.
– Попробуй.
– Можем посплетничать об Артуре.
– А что с ним?
– Ты никогда не думала, что он может жениться?
Вера прыснула.
– Не в этой жизни.
– Почему?
– Потому что он, как настоящий рыцарь, до конца будет предан даже не даме сердца своего сеньора, а самому сеньору. Может, в этом есть глубоко запрятанная тяга к мужеложеству.
– Или неуверенность в том, что он что-то значит вне контекста салона…
– Он сам разрушил все свои романы. Потому что ни одной женщине не захочется быть второй или третей после вас с Ярославом.
– Тем не менее, представь, если он уйдет от нас.
Вера задумалась. И почувствовала, как у нее слегка защемило сердце. Действительно, безотказный Артур, всегда бегущий на помощь… Но собственные спутанные мысли перекрыли эти.
Вера подзабыла, как единение с Матвеем помогало ей прочувствовать себя и даже с собой примириться. Тогда это казалось второстепенным на фоне вспыхивающих чувств, даже недостойным возвышенных мыслей о Ярославе. Понимая их нежизненность, Вера не отказывалась от них. Она принимала как должное то, что было недоступно почти всем женщинам ее времени, запертых в ужасе тяжелой домашней работы – заботу и альтруизм. Это не мешало подпитке червячка внутри, напоминающему о союзе родителей и подзуживающему, что брак удовлетворяющим быть не может.
Еще не отойдя от тумана совершаемого, Вера ощутила себя униженной и запятнанной. А перед Матвеем хотелось оставаться чистой, потому что именно такой он ее и видел. Ярослав оказался живым, как и все остальные… И другим.
Тот же шарм, что с эпохой Виардо… Тот же шарм, что с любой жизнью, управляемой молодыми, которых не травят бесконечным морализаторством. Безумие эпохи Танго – раскрепощение вкупе с необразованностью и продолжающимися предрассудками. Но фантазии не хватало сока. И Вера пыталась принять урок. Сердце ее ныло все реже и короче. Стык иронии, смеха и трагедии сопровождал те дни.
31
Вера теперь мало думала о Ярославе. Ей словно хотелось передышки. Неприятное разрастающееся дрожью в груди чувство не давало желанного успокоения. Ей нужна была душа, а он мог дать ей лишь тело и считал это вершиной человеческих взаимоотношений. В попытке обмануть себя, перебить проклятую всевиденность разума она оказалась слепа.
Вере пришлось признать, что она не получила того удовольствия, на которое рассчитывала. Она ощущала какую-то раздирающую пустоту глупого поступка. Ей будто плюнули в душу в момент, о котором она грезила. Они оказались не нужны друг другу и годились только на роли быстро устающих друг от друга любовников.
Ярослав думал только о собственном удовлетворении, и подобный расклад был абсолютной неожиданностью – Вера не знала, что может быть иначе, чем с Матвеем. Ярославу явно недоставало нежности Матвея и его готовности дарить.
Вера полагала, что ей понравится свежий глоток – пройти через те же вехи, но с другим человеком… Но нет. Она слишком привыкла к хорошему мужчине, чтобы терпеть типичного. Вере стало гадко, что и она подарила ему ощущение собственной всесильности. Они дарили ему сознание собственной всесильности. Хотя все это и нужно было прикрыть игрушечной охотой.
Обман ощущений… Как часто в жизни нас морочит все подряд, даже собственные чувства. Мы думаем, раз чувства – то это стихийное, самое правдивое. Но на свете нет ничего истинного, не поддающегося опровержению, потому что все относительно, все субъективно. Мы считаем, что есть что-то верное и подходящее для нас, но ошибаемся на каждом шагу и относительно себя, и в особенности относительно других. Поэтому обречены любые сплетни, предложения, выводы, домыслы, а особенно советы. До чего-нибудь стоящего можно добраться либо сквозь дебри рефлексии, либо научившись направлять собственную интуицию в верное русло. Познать себя – и понятно станет остальное. Вернейший и недостижимый способ не увязнуть в белиберде существования.
32
Подходя к своей квартире, она в этой дымке тумана и вылетающего изо рта пара едва различила шагающего семимильными шагами Ярослава. Вера замерла. Она не хотела, не могла говорить с ним сейчас. Это было слишком странно, слишком пугающе реально после минут тихого пребывания наедине с собой в серости вдохновения.
Куда, от кого он шел? Ее тоскливо-безотчетный ангел, ускользающий от нее по ее же воле. Желанием какой-то договоренности, совершенности было окликнуть его. Но эмоций не хотелось так, как вхождения в прежнее.
Ей всегда было тяжело упускать людей, рвать их – другие души составляли ее жизнь, служили не только зеркалами, но и генераторами. Ей казалось, он должен принять ее решение спокойно – мало ли в его жизни было расставаний? Но Вера сама не могла ни принять это, ни перестать думать, почему так случилось.
Вера вжалась в холодную стену за своей спиной, уже скучая по тому призраку отношений, что успели зародиться между ними. На плечи навалилась усталость, не хотелось даже шевелиться.
Он остановился, с силой повел головой, натянул перчатки и воззрился на нее. Его выдох еще не рассеялся в то ли морозном, то ли оттаивающем воздухе.
Он сидел на полу, на корточках, откинув голову назад. Сцепив руки, выпячивая крупные плечи и не смотря на нее. Вера не могла наглядеться на совершенство этого молодого самца. Ее вновь начало подтачивать чувство, за которое она была не в ответе, которое рождалось где угодно, но не в мозге. Которое было столь стихийно и естественно, что она не могла не восхищаться им. Которое отыскал, схватил и вытянул наружу Матвей. А Ярослав лишь воспользовался им. Вера содрогнулась – что если любая физическая тяга к мужчине является завуалированным желанием иметь от него потомство? Что же тогда тяга к женщине?.. Желание переделать ее?.. Есть вещи, не объясняемые односложно. Вера с содроганием подумала о том, каково быть с мужчиной, который не способен пробудить этих липких и необходимых чувств.
Он ничего не понимал.
Она путанно говорила что-то о Матвее, о том, что так нельзя. Теперь, при свете дня, отчаяние разбитых ожиданий притерлось, и Вера вовсе не была уверена в том, что твердит. Отсутствие робости перед Ярославом приводило ее в замешательство.
Ей необходимо было любить, ненавидеть, строить теории и путы, так она чувствовала связь с людьми, которой всегда ей, чужачке по духу, так не хватало. А Ярослава это бесило. Она вбила себе в голову, что это обреченный роман, основанный на его эгоизме.
– Ты… Боже! Сколько в тебе этого, сколько можно! Ты не живешь – ты только думаешь! – прервал он ее на полуслове и встал на ноги.
Вера стоически молчала.
– Ты хочешь, чтобы тебя понимали… Но как тебя понять, если ты молчишь? Или ты думаешь, что все тебя оценят, потому что умеют читать мысли или видеть сквозь головы?
Вера не нашла, что ответить. Матвею не требовалось, чтобы она говорила. Ярослав ждал чего-то, но Вера не двигалась.
– Ты тоже вечно молчишь о своей душе, – только и сказала она. – Я тебя совсем не знаю.
Она не могла насытиться им, потому что чувствовала, что ей нет места в его жизни. И сознание этого вполне удовлетворяло сейчас, хоть и было невыносимо прежде. Ей казалось, что неотторжим от собственной исключительности и искала в этом препятствие для себя.
– Прекрати смотреть на меня, – сказал он, наконец.
– А ты мне не отвечай, – почти со злостью отозвалась Вера.
– Я вообще не должен был это делать!
– Как и я. Законы чести? – рассмеялась Вера низко и едко.
– Но знаешь, – отозвался он рассерженно, – я ни о чем не жалею. А ты можешь казниться теперь всю оставшуюся жизнь.
– Постараюсь обойтись без этого, – сказала Вера в довесок, берясь за ручку и оставаясь к нему в пол оборота.
Вера даже попыталась улыбнуться – своеобразно она отомстила ему за месяцы истязаний.
В это время в его голове проносились их прежние встречи в пустых комнатах со спущенными шторами. Когда между ними словно не было преград, но они упорно говорили о ерунде и держались на расстоянии.
Они были слишком хороши для остальных и друг для друга, слишком непримиримы в вопросе собственной воли. Они не могли и не хотели отдать и доверить себя друг другу – слишком велика казалась потребность демонстрировать выносливость и самостоятельность.
Матвей как-то сказал, что Ярослав мало интересен, если отбросить его внешний апломб и авторитет, которые тот сам на себя нацепил.
Не может, права не имеет забирать у них с Матвеем жизнь, воспоминания, призраки людей, которых уже нет… чего ради? Ради человека, которому только и хочется, что сделать с ней то же, что и с другими своими женщинами – заставить выпрашивать свадьбу и тошнотворный быт. Она делала что хотела. С Ярославом, она подозревала, ей это бы не удалось.
Сколько женщин до нее так же хоронили своей нерешенный выбор? Что-то было иное между ними – упрямство, заколдованность. Голая страсть… разве достаточно ее для двух людей, живущих в настоящем? И это было мучительно – знать, что завтра проснешься, но жизнь будет уже иной.
Что было между ними кроме голого движения плоти? Надежда на сродство, мелькнувшее где-то в том саду, топящемся в синеве темноты.
