Станислав Войтицкий
Кто убил Ксению Шумейко?
Потому что нельзя любить в шутку
И играться, когда опалило.
Добавляю для вас пару строк
(Подавляя свое смущение):
Я познала большую Любовь
Через боль и большое Смирение.
Остается лишь благодарить,
Что терпели ту девку сварливую,
Показали, что можно так жить,
Иногда даже быть счастливою,
Вы тяжелое приняли бремя -
Стервозную, злую, шальную девицу.
В благодарность возьмите время -
Пришло время закрыть страницу.
– И? Это что вообще такое?! – я развел руками в удивлении. – Это предсмертная записка? Или она хочет начать с чистого листа и посвятить больше времени любимым людям?
– Сложно сказать… - задумчиво протянула Печерская. – Вообще это неплохо для произведения, если остается некое пространство недосказанности, когда автор сохраняет от читателя некую тайну, заставляя того додумывать.
– Для произведения неплохо, для расследования плохо! Когда написано?
– Июль девяносто третьего, – подытожила Печерская.
– Она умерла третьего числа. Значит, эти стихи написаны в день смерти, или за день-два до нее.
– В других стихах она пишет Максиму, что хочет быть с ним навсегда. Не вяжется с предсмертным посланием. Странно.
– Не странно. Навсегда бывает только смерть. Ксюша пишет, что отплатит им временем – то есть освободит их от необходимости ухода за ней. «Закрыть страницу» – так не говорят о перелистывании листов бумаги. Так говорят о завершении какого-то дела.
– Возможно, она имела в виду, что отказывается от творчества ради любви к близким. Будет больше уделять им времени, а не сидеть в одиночестве и жалеть себя… А это что?
Лена сказала это удивленным голосом. Я посмотрел в зеркало, тетрадь все еще лежала на ее коленях. Печерская закрыла ее, и теперь водила пальцами по обложке.
– Я торопилась вернуться к тебе, схватила тетрадь дома и не обратила внимание. На обложке какие-то царапины.
Она приподняла тетрадь и воскликнула:
– Здесь что-то написано. То есть нацарапано!
– Ее почерк?
– Нет, это точно не она. Я убиралась на полке пару месяцев назад, брала тетрадь в руки. Такого не было. Это мог написать только Максим.
– И что там написано?
Я переместил зеркало, чтобы поймать Печерскую в отражении. Она подняла тетрадь к глазам и всматривалась в обложку.
– «Остановить проект «Орион». Использовать устройство «840». Активация по коллапсу волновой функции».
– Это все?
– Да, – Лена внимательно осмотрела тетрадь со всех сторон. – Бред какой-то. Что это может быть?
– Не имею ни малейшего понятия. Возможно, твой муж расскажет. Думаю, пора с ним побеседовать. Только нужно заехать еще к одному человеку.
Я поднял трубку и набрал телефон Поварницына.
– Приветствую, Егор.
– А я как раз собрался тебе звонить, – обрадованный голос. – В ГАИ отсмотрели записи с камер, результат почти сразу. Как ты и предполагал – Логинов покинул город утром через северный выезд, примерно в шесть двадцать.
– Он был один?ла
– Не видно, плохое качество. К тому же утром еще темно. Но машина точно его.
– Тогда у меня к тебе еще две маленькие просьбы.
– Ну конечно…
– Готовь Логинова к допросу, скажем, на пять вечера. Успеешь?
Пауза. Поварницын был удивлен, очевидно.
– Какой ты быстрый. Ладно, попробую. А совещание?
– Будет чуть позже, зато с результатами.
– Завидую твоей уверенности. Что еще?
– Пробей мне, пожалуйста, адрес и телефон Инны Андреевны Мезенцевой.
– Кто это?
– Возможно, свидетель. Так, мелочь. А возможно, нет. Но в любом случае я хотел бы поговорить с ней сперва неформально, перед допросом подозреваемого.
– Хорошо. Пришлю тебе сообщение.
Лена смотрела на меня с удивлением.
– Ты уверен, что мы знаем достаточно? Мы же по сути ничего не знаем.
– Поверь, Лена, мы на финишной прямой. Логинов сам все нам расскажет.
– Что делать с тетрадью?
– Забыть о ней. Пусть отражение вернется к оригиналу.
VII
Инна Андреевна Мезенцева жила одна в небольшой квартире, в центре города. Я договорился по телефону, что заеду к ней и задам несколько вопросов о Логинове. При разговоре я представился как действующий сотрудник милиции, чем несколько удивил Лену. Не стесняясь, я пояснил, что у меня еще и удостоверение есть, которое я предъявлю по необходимости. «Потерял» непосредственно перед увольнением. При внимательном рассмотрении можно было заметить неладное, но я хранил его аккуратно и «актуализировал» дату выдачи и срок действия, чем подвел себя под 327-ую статью УК. Его использование – определенный риск, но минимальный. Я не использую подложный документ с целью совершения преступлений. Естественно, не использую в присутствии действующих сотрудников милиции. Только при разговорах наедине. В случае чего, могу сказать, что показывал удостоверение внештатного сотрудника, а свидетель просто запутался.
Да и кто возбудит дело за использование заведомо подложного документа? Поварницын? Я считал риск оправданным, потому что столкнулся с разницей между отношением к действующему сотруднику органов со званием и должностью при исполнении (уважительным, с оттенком страха) и к молодому внештатному сотруднику, задающему вопросы (безразличным, в лучшем случае).
Инна Андреевна оказалась приятной женщиной лет шестидесяти, чуть полной, с доброй улыбкой. В ее маленькой однокомнатной квартире было аккуратно, уютно и чисто. Обстановка была небогатой.
– Здравствуйте, Дмитрий Иванович.
Неудобно, что она назвала меня по имени-отчеству.
Дверь сразу открыла, документы предъявить не попросила. Улыбается, но очевидно волнуется, суетится. А вдруг я не из милиции, а наоборот? Сейчас молотком в затылок – и все. Эх, люди, люди советские, что же вы такие наивные?
– Вы проходите, не стесняйтесь, разуваться не надо.
Я ненадолго задумался. Разуешься – проявишь уважение, можно рассчитывать на некоторое расположение собеседника. Пройдешь в грязных мокрых ботинках по чистому ковру – нарушишь уют, выведешь собеседника из зоны комфорта. Тоже хорошо. Все зависит от стиля и направления беседы. С алкашами и мелкой шпаной церемониться нет смысла – они понимают только силу. К культурным людям нужен другой подход, но зато от хамства они теряются и тоже могут много рассказать – лишь бы ты скорее ушел.
Я оглянулся, заметил фотографии на полке – Инна Андреевна в окружении большого числа детей. Несколько семейных фото. В углу – полочки с иконами, поймал на себе осуждающий взгляд Николая Чудотворца.
Ладно. Решил разуться. Надавить на бабушку-божий одуванчик в образе развязного хама я всегда успею. Если понадобится.
– Здравствуйте, Инна Андреевна. Прошу прощения за неожиданный звонок, спасибо, что так быстро меня приняли.
– Милиции нужно помогать, как же иначе? Проходите на кухню, я вас чаем угощу.
Она меня заранее задобрить хочет? Я увидел стопку блинов на столе и пиалы с малиновым вареньем. Что-то в этом есть, я сразу почувствовал себя добрее. Устроившись за столом, я аккуратно огляделся, пытаясь отыскать Печерскую. В двери духового шкафа отражались ее ноги под соседним стулом. Лена тоже разулась.
– Вы сказали, что хотели спросить меня о Максиме? У него неприятности?
– Почему вы так решили?
Мезенцева вздрогнула и едва не пролила кипяток мимо чашки.
– Я не решила. Просто догадываюсь. Милиция не приходит, когда все хорошо.
– Да, у него неприятности.
Я дождался, пока она заварит чай, вернет чайник на кухню и сядет за стол напротив меня. Потом добавил:
– Его подозревают в убийстве.
Ложка звякнула в чашке. Вытаращенные от удивления глаза.
– Это исключено. Это невозможно.
– Боюсь, у нас есть основания, Инна Андреевна. Я не могу вам сообщать… Давайте так, по секрету – он сам признался.
– Наверно, на него напали.
– Мы это проверяем.
– Кого же он убил?
– Инна Андреевна, я не могу вам сказать.
Я постарался сказать с таким сожалением, чтобы она точно поняла – я обязательно расскажу, если буду удовлетворен ее ответами. Естественно, я не собирался ей ничего рассказывать. Просто делал ставку на женское любопытство. Обычно она срабатывает.
– Скажите, в каких отношениях вы состоите с Максимом Алексеевичем Логиновым?
Она задумалась.
– Сложно сказать. Как это ни странно, мы друзья.
– Но вы намного старше! Как же вы подружились?
– Это старая история. А что он сам говорит?
– Мы у него пока не спрашивали о вас.
– Как же вы узнали обо мне?
– У него дома нашлась тетрадь со стихами, по всей видимости, какой-то девушки. На обложке было ваше имя.
Мезенцева улыбнулась.
– Помню эту тетрадь, и помню, кто ее исписал. Через эту девушку мы и познакомились. Ксюша Шумейко. Она тяжело болела, я ухаживала за ней, а Максим был ее… ну, они были парой. Это было двенадцать-тринадцать лет назад.
– Если она мне понадобится, я могу с ней поговорить?
Я знал, что не могу, но мне нужно было делать вид.
– Не можете. Она умерла летом девяносто третьего.
– Очень жаль.
Мне действительно было очень жаль. Я продолжил:
– Как тетрадь оказалась у Логинова?
– Пару раз в год я хожу на могилку к Ксюше, и однажды нашла у надгробия послание от Максима – письмо. Мы встретились, и я передала тетрадь ему. Ксения хотела бы этого.
– Вы однозначно выразили уверенность в невиновности Логинова. Почему вы так думаете?
– Я знаю его довольно давно, еще когда он был юношей. Школу заканчивал. Мне трудно вспомнить более мягкого и доброго ребенка, при том, что я как педагог повидала немало детей. Он и ударить не может, не то что убить.
– Логинов производит впечатление замкнутого человека. На работе его характеризует положительно, но при этом он ни с кем не сблизился. Для расследования очень важно понимать подозреваемого. Поэтому мне бы хотелось услышать от вас подробный рассказ о вашем знакомстве с Максимом. Поверьте, никто не хочет его закрывать просто так. Мы заинтересованы прежде всего в нахождении истины.
– Я не против рассказать вам, но я должна буду рассказать вам и о Ксении. Потому что это она связала нас фактически.
Мне это и нужно. Я посмотрел на часы. Жаль, что нужно спешить. Я подумал, что еще зайду к Инне Андреевне позже, чтобы услышать более подробный рассказ.
– Если уложимся в два часа, – сказал я.
– Я постараюсь, в самых общих чертах.
Она пригубила чай и приступила к своему рассказу.
– Мое знакомство с семьей Шумейко случилось осенью девяносто второго. Я была одним из педагогов в Энском доме ребенка. Относительно молодая, но уже на хорошем счету. У меня был опыт работы с трудными, детдомовскими, и с инвалидами, а они тоже все трудные, поверьте. В тот год было очень тяжело. Зарплату платили худо-бедно, но с каждым месяцем на нее можно было все меньше купить. Муж не вернулся из Афганистана, младшему ребенку нужна была операция и реабилитация. В общем, тяжелое финансовое положение. И вот тут мне звонит он, Константин Шумейко, и предлагает работать у него дома. Условия сказочные – один ребенок, а не два десятка, как обычно, месячная зарплата как годовая в интернате. Я бы не согласилась, я всех этих нуворишей не переношу. Хотя в те годы это еще была редкость. Но мне действительно очень нужны были деньги, и меня подкупила серьезность подхода – был оформлен серьезный трудовой договор, в те времена полнейшей неопределенности это было очень необычно. Если честно, я до сих пор не знаю, в какой сфере работал мой работодатель. В те времена разграбление страны еще толком не началось, люди беднели, но до настоящего ада оставалась еще пара лет. Я согласилась и благодарна за эту работу. Заработанных денег хватило и на потребности моих детей, и на несколько лет вполне приличной жизни. К счастью, дети были уже взрослыми, так что я смогла переехать и жить у себя на работе.
– Чем вам приходилось заниматься? – спросил я.
– В принципе, тем же, чем обычно – но более индивидуально. В основном, уход – я делала уколы и помогала по гигиене. У меня хорошее педагогическое образование, так что я также преподавала ей школьный материал в рамках литературы, русского языка и математики, для поступления в университет. У нее было еще два репетитора, они приходили где-то раз в неделю.
– Расскажите о вашей подопечной.
Я опасался вызвать подозрения своим чрезмерным интересом к Ксении, но, к счастью, мои страхи была напрасны. Инна Андреевна с удовольствием отвечала на все вопросы.
– С ней было очень трудно, особенно поначалу. Судите сами – девочка из хорошей семьи, единственный ребенок, получавшая все, что хочет, капризная и избалованная. И в один момент лишившаяся всего. Отсутствие рук – это очень тяжелое увечье, хуже, пожалуй, только полный паралич. Я считаю, даже слепота не так страшна. Все усложнялось еще и тем, что инвалидность была приобретенная. Одно дело – талидамидовый ребенок, родившийся без рук. Он многое научается делать ногами и ведет относительно полноценную жизнь. Ксения не была физически развитой девочкой, ей было трудно делать растяжки и держать равновесие. Когда я переступила через порог их дома, там царили безысходность и отчаяние. Мать очень сильно отстранилась от дочери и со мной держала дистанцию. Отец разрывался между работой и домом. Приходил поздно, уставшим, но всегда подробно меня расспрашивал, как прошел день. Однако он тоже старался избегать свою дочь.
– Звучит так, как будто все было на грани.
– Так и есть, молодой человек. Потом Ксюша рассказала, что еще до того, как меня наняли, была попытка самоубийства – к счастью, показушная. Пыталась захлебнуться в ванной, когда мать была дома. Но воды действительно нахлебалась. Регулярно были истерики, могла оскорблять родителей, в том числе и матом. Или разбежаться и разбить голову об стену в кровь. Культи медленно заживали, ее все время беспокоили фантомные боли. Отец нанял для нее и психолога.
Ага, речь о Сафине.
– Помогло?
– Вроде бы. Она стала спокойней. Печальной, меланхоличной. Но истерики и капризы в целом сошли на нет. А в конце осени к ней пришел Максим. И стал заходить регулярно.
– Они дружили в школе?
– Нет. Это были дети из разных кругов. Максим был из бедной и неполной семьи. Мать крутилась с большим трудом, отца не было. По характеру тихий, застенчивый. Мальчик был неглупый, но учился плохо из-за последствий травмы головы. Дискалькулия – ему очень трудно считать. Понятно, что он не мог рассчитывать на хорошее образование и высокооплачиваемую работу. Вряд ли он мог рассчитывать на интерес такой девочки, как Ксения, в обычных условиях.
Я скатал блин и окунул в варенье. Блин был настолько масляным, что весь аж блестел. На вкус – как в детстве, у бабушки. Вкусный, но чересчур сладкий. К счастью, чай был без сахара, и блинок заходил на ура.
– Очень вкусно, – похвалил я Мезенцеву.
– Спасибо, – Инна Андреевна даже покраснела от смущения.
– Рядом был кто-то еще? Подруги, мальчики?
– Нет. Сверстники заходили к ней очень редко, сразу после ее выписки.
– В таком случае, можно ли было сказать, что она сошлась с Логиновым от безысходности?
– Как вам сказать… И да, и нет. Он ведь правда был хорошим мальчиком, честным и неглупым. А ей очень недоставало общения с кем-то своего возраста, родители и нянька – это все не то. Знаете, до своей инвалидности она была той еще занозой. Я человек консервативный, и мне было неприятно читать многое в ее тетради. Но она действительно была такой – пропащей, по сути, несмотря на юный возраст. Истину говорят, Господь посылает лишь те испытания, которые мы можем выдержать, и через них лежит путь к спасению. Жестоко так говорить, но через эту страшную травму она встала на правильный путь. К Богу. Стала лучше. Может быть, из-за безысходности полюбила не самого подходящего мальчика. Но по-настоящему полюбила, возможно, впервые в жизни. Хотя, конечно, она бы со мной никогда не согласилась. Плакала по ночам она регулярно, старалась скрыть, но я видела. Она вообще была очень скрытной.
– Что вы имеете в виду?
– Ксения всегда думала над тем, как выглядеть в чужих глазах. Часто скрывала свои чувства. Я все думаю о ее книжном шкафе – он так подчеркивал особенности ее характера.
– Каким образом?
– В первых рядах – исключительно толстые тома, сочинения по философии, истории, религии. По различным гуманитарным наукам. Классическая литература. Как будто в серьезной библиотеке. Только Ремарк и Воннегут, пожалуй, несколько выбивались из этого тяжеловесного строя.
Ремарк, ну конечно. Мезенцева продолжала:
– На первый взгляд – ее книги совершенно не подходили для юной девушки. Но создавали некий оригинальный образ. Интеллектуальный. Зато во втором ряду, скрытые от первого взгляда – фантастика, детективы, исторические романы. Много книг о приключениях и путешествиях по фантастическим мирам. В этом была она вся – для других необычной, особенной, загадочной. А по сути – обычная девочка. Вся в мечтах.
Глаза Мезенцевой заблестели. Нехорошо, у меня еще оставались вопросы.
– Как вы считаете, почему она покончила с собой?
– Я до сих пор не знаю. Меня не было рядом, я тогда на две недели поехала на юг, за ней ухаживала мать. Но я бы не оставила Ксюшу, если бы подозревала у нее такие мысли. Не скажу, что она расцвела – в таком состоянии расцвести уже невозможно – но как-то приняла свое положение. Она запретила Максиму приходить, пока мать была дома, но несколько дней вполне могла без него вытерпеть. Они уже… были вместе. Совсем вместе, вы понимаете. И даже отец, когда все узнал, не возражал против такого жениха, – без денег, образования и перспектив. А я этого очень опасалась, думала, он не примет.
– Звучит так, будто ничего не предвещало.
– Так и есть. Для меня это стало шоком.
– А вы не знаете, какое-то расследование было?
– Я все-таки не член семьи и в момент трагедии меня рядом не было. Не знаю. Обычно проводят такие расследования?
– Любая смерть – это повод для расследования, Инна Андреевна. Особенно насильственная.
– Но кто мог желать смерти этой девочке?
– Это хороший вопрос.
Я обратил внимание, что Печерская все это время слушала наш разговор молча. Не пытается спрашивать что-либо или советовать. И почему-то мне казалось, что дело не в безразличии. Я украдкой посмотрел в ее сторону и кивнул, приглашая прокомментировать.
– Ты не посмеешь повесить на него эту девочку, – сказала она. Голос был тихим и злым, доносился из чашки.
Еще как посмею, Лена.
Я попрощался с Мезенцевой, предупредив, что ее могут пригласить в отделение дать показания, на что она с радостью согласилась. Было видно, насколько она одинока, если рада даже такому гостю, как я.
– Передайте Максиму, что я его помню и переживаю за него. Послушайте мудрую старую женщину, молодой человек – он не делал того, в чем его обвиняют. Я знаю это сердцем.
Разумеется, я не собирался ему ничего передавать. Мне нужно было, чтобы он чувствовал себя настолько плохо, насколько это вообще возможно. Зачем ему знать, что за него кто-то переживает?
Я спустился к машине, подождал, когда сядет Печерская. Позвонил Поварницыну, уточнил, что допрос будет проводиться в следственном кабинете СИЗО.
– Лена, все должно скоро закончиться, – успокаивающе сказал я.
– Я должна обрадоваться? Ты удивительно ведешь свое расследование. Разговоры, разговоры, один сплошные разговоры. Никакого действия, улики я за тебя собираю. При этом ты так и не знаешь, что произошло в Добром между мной и Максимом. Как можно без этой части мозаики делать какие-то выводы?!
– Остальные части мозаики мне даст твой муж. Фактаж, улики, даже показания свидетелей, хотя это очень ненадежно – все это не относится к этому делу. Мы знаем факты. Максим Логинов убил Елену Печерскую. Мы не знаем подоплеку, мотив. В ходе расследования мы выяснили подноготную жизни твоего мужа. Расстройство личности, проявление агрессии, подавляемый сексуальный садизм, детская психотравма, детская влюбленность, увенчанная еще одной насильственной смертью. Ты рациональная, спокойная женщина, с высоким интеллектом. Кто на кого напал, вполне очевидно.
– Это стереотипное мышление.
– Стереотипы работают, Лена. В большинстве случаев. Вопрос лишь в том, было ли его нападение на тебя заранее спланированным или в результате какого-то приступа безумия. Ты точно не пыталась его убить. Твои проблемы с памятью, возможно, произошли непосредственно перед смертью и связаны с недостатком притока кислорода к мозгу. Не забывай, ты по сути захлебнулась.
Только та странная запись на обложке – про «Орион» – меня беспокоила.
– Лена, мне нужна твоя помощь, пока мы едем. Небольшая услуга. Поэтическая.
VIII
Я внимательно изучал подозреваемого через стекло.
Логинов сидел за столом в допросной, сцепив руки в замок и отрешенно глядя в пустоту. Выглядел усталым, безразличным, смирившимся со своей судьбой. Но при этом вполне уверенным в себе.
Я был уверен, что сброшу с него эту уверенность.
– Давно он здесь сидит? – спросил я Поварницына.
– Полчаса.
Нормально.
– Я поговорю с ним один.
Егор кивнул мне, соглашаясь, и я направился в допросную, прихватив папку с чистыми листами. Когда я вошел, Логинов устало повернул голову ко мне. И вот это – самый лучший на свете парень, о котором с такой любовью говорила Ксения, вызывая во мне тщательно скрываемую ревность? Невзрачный, самый обыкновенный. Мутные, отрешенные глаза.
Что-то в нем бессознательно отталкивало.
– Как себя чувствуете? – спросил я, кивнув в сторону повязки на его голове.
– Хорошо. Почти не болит.
Я небрежно положил папку на стол и подошел к зеркалу Гезелла. Ты любишь театральные жесты, Егор? Сейчас ты увидишь настоящую театральщину.
Поймал в отражении Печерскую. Она «раздвоила» на свою сторону стул, предназначенный мне, и сейчас сидела напротив мужа, тщательно вглядываясь в его глаза. Странно, но я не видел на ее лице какой-то ярости. Он же лишил тебя жизни, Лена…
Она словно пыталась разглядеть в нем ответ – почему?
Меня на самом деле этот ответ не очень и волновал.
Сосредоточился на Логинове. Мне было важно его выражение лица. Специально встав к подозреваемому спиной, я внимательно следил за его мимикой, надеясь, что он подсознательно будет меньше ее контролировать. А мне в отражении видно неплохо. Да и Лена может подсказать отдельные нюансы эмоциональной реакции, я ее заранее проинструктировал.
– Максим Алексеевич, весь наш разговор будет записан средствами видео- и аудиофиксации и будет использоваться следствием, в том числе и на суде. Вы понимаете, что должны быть крайне осторожны в своих высказываниях?
Представляю, как удивился Поварницын по ту сторону зеркала. Обычно нужно, чтобы допрашиваемый расслабился или испугался и в любом случае сболтнул лишнего. Для этого задают одни и те же вопросы по кругу, усыпляют бдительность, чередуют доброжелательность и грубость. Никто не говорит сосредоточиться и быть внимательным.
– Мы все должны соблюдать осторожность… – загадочно добавил я.
Ну, понеслась.
Я начал читать стихи:
– Восемь веков Ориона свет
Мчится до нашей Земли.
Что в сравнении с этим мои сорок лет?
Сновидения краткий миг.
Запнулся. Черт, как же там дальше? Печерская раздраженно вздохнула и пришла на помощь:
– Но для мира века…
Точно. И я продолжил:
Но для мира века как секунда для нас,
И волной подступает тоска -
Орион не застанет Вселенной коллапс,
Так как смертен – как ты и я.
Полное безразличие. Логинов никак не отреагировал на ключевые слова, вокруг которых было только что написано данное «произведение». Я почувствовал себя нехорошо и начал потеть. Какого черта? Где я просчитался? Он обязан был проявить хоть что-то!
– Не узнаете? – спросил я.
– Нет, – спокойно ответил Логинов.
– Это стихи вашей покойной жены.
Он пожал плечами.
– Не помню таких.
– Неудивительно. Мы оба знаем, что вам больше нравится другая поэтесса.
Вот оно! Мое замечание смогло его задеть. Да, Максим, я знаю про Ксению. Мне показалось, что он даже немного запаниковал. Потом успокоился. Видимо, решил, что я нашел тетрадь и сделал какие-то выводы. Ничего, пусть расслабляется, для затравки хватит. Чередовать волнение и расслабленность подозреваемого очень полезно для допроса. И очень интересно.
Я сел напротив него и улыбнулся самой доброй улыбкой, которую мог изобразить.
– Не волнуйтесь так. Все хорошо.
К моему удовольствию, он снова напрягся. Когда люди слышат «все хорошо» в допросной, они сразу начинают нервничать.
– Давайте знакомиться, Максим Алексеевич. Меня зовут Дмитрий Иванович Ростовцев. Кто вы, я и так знаю.
Я подал ему руку, которую он несмело пожал в ответ. Затем он убрал руки под стол, будто освобождая мне место. Вот сейчас – никакого панибратства, несмотря на одинаковый возраст. Только на «вы», только по имени-отчеству. Я постарался представить себя Дзержинским, Берией и Малютой Скуратовым в одном лице. Логинов должен был чувствовать себя маленьким, жалким, загнанным в угол.
Я продолжил:
– Я являюсь внештатным сотрудником восточного управления внутренних дел города Энска. Выполняю функции консультанта по вашему делу. Перед тем как мы начнем разговор, я хочу узнать, была ли вам ранее разъяснена статья 142-ая уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации?
– О чем она?
– О явке с повинной.
– Да. Это мой случай.
– Я все-таки скажу пару слов. Там не все так просто. Явка с повинной – это добровольное сообщение лица о совершенном им преступлении. Может быть сделано как в письменном, так и в устном виде. Вы подписывали протокол о явке с повинной?
– Да.
– Понимаете, по какой статье проходите?
– Убийство при превышении пределов самообороны.
– Хорошо. Сейчас будет трудная часть. Прошу вас не нервничать и правильно меня понять. Явка с повинной с одной стороны является очень важным свидетельством деятельного раскаяния, что влечет за собой смягчение наказания, а с другой стороны, является сильным доказательством обвинения. Получается, выгодно всем – преступник может рассчитывать на снисхождение, а следователю не нужно сильно напрягаться в поиске доказательств вины. От этого бывают злоупотребления. Порою следователь даже оказывает давление, принуждая подозреваемого к оформлению явки с повинной…
Логинов взмахнул рукой, прервав меня.
– На меня не оказывалось никакого давления. Я признался только в том, что совершил.
– Я вам верю, Максим Алексеевич. Товарищ Поварницын очень хороший следователь и не будет прибегать к таким позорным приемам. Вышинский, тридцать седьмой – это все уже не про нас. Поверьте, времена, когда признание считалось царицей доказательств, прошли.
Я увидел скепсис в глазах собеседника. Не верил. Ну и правильно. Эти времена никогда не пройдут.
– Здесь другое. Статья 108-ая, часть первая – ваша статья и ваша часть – относится к категории преступлений небольшой тяжести. Срок маленький, можно даже обойтись исправительными работами. С учетом явки с повинной. Это очень удобно. Кстати, вы понимаете разницу между явкой с повинной и чистосердечным признанием?
– Чистосердечное признание – когда подозреваемый признается уже в ходе следствия.
– Точно. Но это тоже отлично. Конечно, это признание не формализуется нашими законами…
Он как будто удивлен. Все этому удивляются.
– …но все равно оно имеют свою ценность. Это экономия времени сотрудников, государственных средств и ресурсов, которые требуются расследование. Когда человек признается и сотрудничает со следствием, это для всех хорошо, в том числе и для него. Но признание имеет срок годности и может быстро пропасть. Согласитесь, есть разница, когда подозреваемый признается на первом же допросе, или спустя полгода работы следственной группы, семи профессиональных экспертиз, четырнадцати анализов из области криминалистики и сбора сорока трех неопровержимых улик. Чем раньше человек сознается, тем лучше, не правда ли?
– Я понимаю. Но я уже во всем признался.
– Хорошо, если так. Но мы должны исключить любые сомнения. Знаете, я не буду делать вид, что я ваш друг и хочу вам помочь. Меня интересует только установление истины, и я добросовестно работаю в этом направлении. Скажите честно, почему вы считаете, что в милиции работают идиоты?
Вопрос я задал с небольшим нажимом, как будто предъявляя. В воздухе повисла напряженная пауза.
– Я так не считаю.
– Максим Алексеевич, простите, но в это очень трудно поверить. Понимаете, вам, видимо, не до конца разъяснили, как важно сообщать в милиции исключительно правдивые сведения. Естественно, ваши показания проверяют, но пока улики, результаты экспертиз, свидетельские показания им соответствуют, вам с радостью верят. Милиционеры радуются, что им попался честный человек и даже стараются помочь ему. Но стоит только соврать – даже в каких-то мелочах, милиционеры очень расстраиваются. Они начинают ожесточенно копать в такую глубь, какая вам и не снилась. И жестко топят тех, кто посмел солгать благородным сотрудникам милиции.
– Я не лгал…
Как неуверенно и жалко. Поплыл.
– Максим Алексеевич, я вам верю в главной части. По-крупному. Но в мелочах – вы солгали, и теперь у вас маленькие проблемы, которые могут вырасти в крупные. И тогда вместо внештатного консультанта вас будет допрашивать следователь по вашему делу, товарищ Поварницын. Который уже с первого допроса знает, что вы пытались его обмануть.
Логинов повел плечами. Занервничал.
– Он сцепил руки в замок под столом, – сказала Печерская, которая неотрывно за нами следила.
Спасибо, Лена. Я едва заметно кивнул в ее сторону.
– И в чем же, по вашему, я солгал? – вяло попытался возразить Логинов.
– Вы не слышали то, что я говорил о значении вовремя сделанного признания? Вы хотите, чтобы оно слегка протухло? Ну, хорошо. Почему в ваших руках оказался нож, когда ваша жена напала на вас?
Он едва заметно задумался. Обдумывал ответ или вспоминал, что сказал об этом раньше. В любом случае – спалился.
– Это привычка. Я всегда ем с ножом. Кроме первых блюд и салатов. Люблю нарезать все кусочками.
– Как вы считаете, сколько часов… Нет, сколько минут нам потребовалось, чтобы проверить эту информацию? Да, минут. Не удивляйтесь.
Насчет минут я, конечно, приукрасил.
– Скажите, как оно на самом деле было. Не надо усугублять.
Логинов вздохнул.
– Да нож просто случайно оказался на столе. Наверно, забыли убрать раньше.
– Ну вот! – обрадованно воскликнул я. – Разве это так трудно?
Он пожал плечами.
– Я подумал, что это будет выглядеть подозрительно.
– Возможно. Но согласитесь, это было бы лучше, чем сейчас – когда вас поймали на вранье. Как мы должны теперь смотреть на вашу явку с повинной? Что еще с вашими показаниями не так? Я снова и снова напоминаю – «кое-что лучше делать ко времени».
Логинов вздрогнул. Да, правильно, не забывай о Ксении.
– Нет, на этом все.
– Максим Алексеевич, ну зачем же вы так? Знаете, насколько быстро следователь Поварницын определил другую ложь в ваших показаниях?
– Какую ложь? – спросил Логинов, стараясь не встречаться со мной взглядом.
