Сергей Иванович Чекалин
Жили-были…
Глава 7. Чекалина Вера Ивановна
О своём детстве, до революции 1917 г., бабушка Вера рассказывала очень мало. Может быть, и рассказывала, да только я этого не помню, не обращал внимания, вероятно. Помню только её рассказ о собирании ягод и фруктов в барском саду. Раньше я думал и писал, что у Кропоткиных, но это было ошибкой. Кропоткины владели другим Петровским, селом Кропоткиным-Петровским, что находилось в 50-60 километрах от этих мест, в сторону Царицына (Волгограда). Барский сад, в котором собирали ягоды, был другого владельца. На то время даже и не знаю, какого. Вполне возможно, что Трофимов. А если сбор ягод проходил в барских садах сельца Львово, тогда уж точно, что владельцем был француз Александр Николаевич Жерве.
Для сбора нанимали за установленную плату (кажется, за 15-20 копеек в день) по ближним деревням баб и девок. Слова «баб и девок» сказала бабушка. Собирали вишню, сливу, малину, крыжовник, смородину (чёрную и красную), ранние и поздние яблоки, груши. Всего этого у барина было много. Чтобы сборщики не ели ягоду, управляющий (смотритель) заставлял их петь песни. Если на жаре, да целый день, то к вечеру уже никакого голоса и не будет. Но это не значит, что бабушка умела петь песни. Я никогда этого не слышал, только что при рассказе нам с Мишей сказок, в основном, «Алёнушка и её брат Иванушка», о причитаниях козлёночка-Иванушки и его сестрицы Алёнушки.
В конце 1918 г. бабушку сосватали, и скоро она стала жить в новой семье, Чекалиных. В это время семья Чекалиных состояла из хозяина, Василия Ивановича, его жены, Дарьи, а также их детей, дочерей Марии, Василисы и Федосьи, а также сына, Василия, который и был мужем бабушки Веры. Старший сын, Михаил, отделился и устроился на жительство в деревне Остроухово. До 1928 г. Чекалины жили в сельце Львово, а потом – в деревне Красный Куст, километрах в 25-ти от сельца Львово, на юге Токарёвского района (сейчас, а тогда – Полетаевского района), почти на границе с Воронежской областью (тогда – губернией), недалеко от города Эртиль, который относится уже к Воронежской области.
Населённый пункт Эртиль, небольшая деревенька (так называемые – выселки из Воронежской губернии), есть и по дороге из Токарёвки в Полетаево, но это только деревенька, расположенная на одноимённой речке. А воронежский Эртиль – это город, пусть и небольшой, но город. Деревенька Эртиль находится в группе населённых пунктов разных названий, среди них и поселения, в которых жили наши родственники по линии Зинаиды Сергеевны: Выгловские и Кудиновы. Помню, что мама, да и тётя Шура, её сестра и моя крёстная, часто их так подряд и называла: Корели, Жаворонки (не Жаворонки, я уже выше об этом писал, а Заворонежские выселки), Эртиль, Громушка, ГрязнЫе, Росляи и отдельно – Безукладовка.
В 1929 г. Барановых в Петровском раскулачили, и общаться с ними стало опасно. Поэтому бабушка не смогла поехать на похороны своей матери, Евфимии Андреевны (в 1934 г.), а потом не ездила и на похороны отца, Ивана Николаевича (в 1935 г.). Кроме того, и дедушка в это время уже находился в тюрьме (он был в заключении пять лет, с ноября 1932 по ноябрь 1937 года, об этом выше уже говорилось). Да и брат бабушки, Иван, в это время всё ещё находился в бегах (подробнее об этом – в следующей главе).
Всё хозяйство свалились в её одни руки после ареста в конце осени 1932 года мужа, Василия Васильевича. Она одна осталась хозяйкой. Хотя, конечно, помощь была и со стороны свёкра, которому было за девяносто лет, и со стороны её золовки Василисы (Васёны), шестидесяти лет, да и со стороны уже подросших детей: старшей Антонине было к моменту ареста Василия Васильевича 13 лет, Ивану – 10 лет, Михаилу – 7 лет, Серафиме – 5 лет.
После ареста дедушки и ещё двоих его односельчан из руководства колхоза (Молостова Андрея Кузьмича и Колмакова Григория Андреевича) многие стали забирать свои заявления о вступлении в колхоз (колхоз «Красный Куст» был организован в 1930 году). Так вот, ещё не скрывшийся тогда и остававшийся пока председателем колхоза Мамонтов Фёдор Николаевич сказал бабушке:
– Вера, ты не забирай заявление-то из колхоза. Оставайся.
Бабушка не забрала, и правильно сделала, потому что тем, кто это сделал, потом пришлось отвечать за вредительство и агитацию о выходе из колхоза. Со всеми, кто забрал заявления, а такие нашлись, прилично расправились: их раскулачили, да и сослали из деревни в отдалённые места. А заявления забрали, понятно, хозяйственные семьи, которые ещё надеялись на то, что смогут самостоятельно вести хозяйство, не с убытком для семьи. Как во времена недавнего НЭПа. Тем более, что эти годы были очень голодными, неурожайными. Об этом я подробно писал в главах 5 и 6 («Чекалин Василий Васильевич» и «Чекалин Михаил Васильевич»). Хозяйственные дворы думали, что своими силами им лучше будет справиться с этими бедами, чем всем вместе в неблагополучных колхозах. Надеялись и получить из колхозов своё добро, которое пришлось внести при организации этих хозяйств всего два-три года назад: коров, лошадей, свиней, коз и овец, да и что-то из сельскохозяйственного инвентаря. За это их и наказали.
В колхозе бабушка работала, как это сейчас определяют, – полеводом. Прополка свёклы, подсолнечника, моркови. А самое главное – уборка сахарной свёклы, которая приходится на позднее осеннее время, часто и снег уже выпадает. Уборка заключается в сборе свёклы в бурт после её подпашки плугом (этим занимались чаще мужчины), очистка свёклы от ботвы и земли. От земли надо было очищать практически дочиста, потому что сахарный завод, куда потом эту свёклу отвозили, мог не взять в дальнейшую обработку грязный продукт. Хотя потом её и мыли, но всё равно земля полностью (при том мытье, которое тогда было) не отмывалась.
Стандартный размер участка для чистки – два гектара. Это была норма для всех женщин колхоза, и для рядовых полеводов, и для доярок, а даже для тех, кто не работал в колхозе, а занимался домашними делами. В сталинское время таких, только с домашними делами, не было, поскольку это по Закону считалось тунеядством и преследовалось даже вплоть до тюремного заключения.
В своих «Воспоминаниях» известный государственный деятель России Сергей Юльевич Витте (при императорах Александре III и Николае II) очень много и здраво рассуждал о сельском хозяйстве России, уже значительно позже отмены крепостного права в 1861 году. Витте говорил, что эта отмена не была завершена до конца, поскольку крестьянам не дали с отменой крепостничества землю. Стали как-то из этого выкручиваться, создавать крестьянские общины, в которых прямых собственников-крестьян земли не было. Она частично оставалась государственной и частично помещичьей. Автор указанных воспоминаний, по своему разумению и трезвой оценке состояния деревни в России сказал, что в данной ситуации спасти сельское хозяйство может только индивидуальная собственность крестьян на землю. Только в этом случае у крестьянина будет заинтересованность в работе на ней. Вспомним, что в начале революционных событий 1917 года (с Февральской буржуазно-демократической революции, при которой был свергнут царь) происходил захват крестьянами помещичьих земель, самовольный, конечно. Как показала и наша дальнейшая практика сельскохозяйственного строительства никакие колхозы и совхозы не смогли спасти продолжающийся и до сих пор развал сельского хозяйства и самих деревень. Даже и очень запоздалое решение, принятое Б.Н.Ельцыным, о конституционном разрешении частной собственности на землю, не смогло, да, вероятно, уже и не сможет, возродить наши деревни, деревенскую жизнь, связанную с землёй.
Поэтому желающих выйти из колхоза наказали ещё раньше, не дав им в собственность землю…
Жилось семье «врага народа» трудно. Питались со своего огорода, да с тех трудодней, которые оплачивались зерном и другими продуктами, что оставались от хлебопоставок государству. По воспоминаниям моих тётей, в какой-то год, по-моему, в 1934-й, без дедушки, выдано было на трудодни просо. Поехала бабушка со своими четырьмя детьми за положенным ей мешком. Тачку с собой взяли. На обратной дороге дети спросили:
– А мы кашу сейчас сварим?
– Сейчас приедем, наварим, до отвала наедимся.
Так и было, и это хорошо им помнится и помнилось…
Я просто дополню это некоторыми пояснениями. Просо – это не пшено. Просяные зёрнышки покрыты тёмно-коричневой оболочкой, которую для получения пшена надо снять. Такую работу выполняют на специальных машинах, называемых просорушками. Но можно для каши сделать это же в ступе, только стучать толкушкой не очень сильно, как, например, для получения муки из пшена. Поэтому «наварим, до отвала наедимся» предварилось первоначальной работой на ступе…
Дедушка, уже после возвращения из тюрьмы, в 1937 г., говорил, что он и не ожидал увидеть ничего хорошего в принудительно оставленном им хозяйстве. Но поразился, что бабушка смогла хозяйство удержать почти в том виде, как оно было при нём в 1932 г. Корова была, овцы, птица, в погребе продукты с огорода, хлеб по трудодням, хотя и не так много. И дети ухожены, вырастила. Самой младшей, Серафиме, к этому времени, ко времени возвращения Василия Васильевича, было уже 10 лет. Правда, их большая семья к его возвращению уменьшилась на двух человек: сначала, в 1935 г., умерла Василиса Васильевна, а в 1936 г. – отец дедушки, Василий Иванович. Дедушка об этом узнал только в момент возвращения домой. Пять лет между дедушкой и его семьёй не было переписки. Почему, я даже и не могу сказать.
Во время войны с немцами бабушка и дедушка отправили двух своих сыновей на фронт. Ивана возвратили лечиться в больницу, а Михаила забрали осенью 1942 года, хоть он был и 25-го года рождения. Тогда начали забирать на работы и 25-й год. В начале 1943 г. пришла похоронка. Работал Михаил где-то на погрузке в Ульяновске, на железной дороге. Носили по сходням мешки с зерном или мукой. Михаил поскользнулся (зимой это было), упал и сломал позвоночник. Где-то там, в Ульяновске, и похоронен.
Конечно, трудно жилось в деревне в военные годы. Так, известно, что в 1942 г. на один трудодень в Токарёвском районе выдавали по 250 граммов зерна, по 180 граммов картошки и по 28 копеек (за год работы в колхозе можно было получить заработок в виде примерно полутора-двух мешков зерна, пяти-семи ведер картошки и 60-70 рублей).
А в начале войны и прибавление в семействе Чекалиных было. Внука они взяли на это время, Валерика. Ему только исполнилось полтора года. Тётя Тоня, Антонина Васильевна, мать Валерика, в это время находилась в Москве, у своей тёти, Евдокии Ивановны, сестры бабушки Веры. А отец, Журавлёв Николай Яковлевич, находился, кажется, в тюрьме за растрату. Был посажен ещё до войны. Работал он бухгалтером в какой-то строительной компании, строили дороги…
Насколько помню, за бабушкой всегда была печка. Вставала бабушка рано, часов в пять, а то и в четыре. Успеть надо было истопить печку, приготовить (состряпать, как говорилось у нас в деревне) завтрак. Жаворонок она или сова – не знаю. Я-то жаворонок, тоже рано просыпался, да и сейчас – то же самое. Видел и помню, как поднималась бабушка. Как казалось – еле-еле. Потихоньку одевалась, причёсывалась, потом начинала рогачами стучать – затапливала печку. А печки у нас топились высушенным летом навозом, который набирали от скота. Бывает, при хорошей погоде, разгорится хорошо. А то начнёт дымить, огонь никак не возьмётся. Уж в топку и соломки добавит, и навоз посуше подложит. Потом корову подоит, а тут и я, ни в одном глазу. Бабушка нальёт мне в кружку парного молока, отрежет хлебушка, скажет:
– Ты хлебушка-то ешь побольше, а молочка отпивай поменьше.
Попью-поем я – и снова набоковую. А бабушка продолжает хлопотать по хозяйству до тех пор, пока все остальные не встанут, не позавтракают, не разойдутся по своим делам. Тут уж и ей можно было немного отдохнуть.
Печку-то и летом топили. Но не так жарко, как зимой, а только для приготовления пищи. Если что готовилось горячее, то, конечно, и несколько побольше надо было протапливать, особенно в дни, когда пекли хлеб. А летом часто делали окрошку из хлебного (мучного) кваса. Из ржаной муки. Но можно было и из пшеничной, этот квас мягче получался, не такой кислый, но может получиться немного с горчинкой. Но и окрошку у нас называли квасом. Вещь, надо сказать, хорошая, вкусная, не остановишься, пока вся окрошка не кончится. Научился и я варить такой же квас, да и Вера с Колей тоже восприняли такую пищу, тоже могут сварить и квас. Такой же квас варили и мои родители, уже и не в Красном Кусте, а и в Узуново (сначала жили в деревне Яковлевское, а потом – в Узуново Серебряно-Прудского района Московской области), куда они переехали в конце 1965 года. Вот, кстати, я рецепт запишу, попутно со всем прочим.
Квас ржаной (пшеничный) русский (деревенский)
Рецепт я приведу на объём в 10 литров. Не чистого кваса, а полного объёма. То есть на десятилитровое ведро.
Подготовка закваски. В литровую банку накрошить мякиша ржаного хлеба примерно из половины булки. Лучше и брать для этого ржаной хлеб. Добавить ржаной муки четыре-пять полных (с верхом) столовых ложки, одну ложку сахарного песка. Всё это залить тёплой кипячёной водой и размешать, чтобы получилась сметанообразная масса (лучше масса в виде густых сливок). Если масса получилась жидковатой, то можно добавить как муки, так и хлеба. Потом поставить в тёплое место до закисания. Время от времени (раза два в сутки) полученную массу промешивать. Готовность закваски определяется по запаху и выделению газов из банки (наблюдается некоторое «кипение» в банке). При хорошем хлебе и благоприятных условиях закваска будет готова дня через три-четыре. Только, пожалуйста, без дрожжей!
Подготовка сусла. Сусло готовится только тогда, когда будет готова закваска, не раньше, а то сусло не терпит задержки во времени.
Вскипятить воду сразу литров девять (на ведро кваса). В обязательно эмалированное ведро (или деревянное) засыпать две хороших пригоршни муки (ржаной или пшеничной, на которой готовится квас) и пять столовых ложек сахарного песка (можно и без песка). Добавить совсем немного тёплой воды и размешать полученную массу до жидкого тестообразного состояния (примерно, как для тонких блинчиков). Залить полученную массу крутым кипятком, дружно её размешивая, чтобы тесто не заварилось и не образовались комки. Делать эту процедуру лучше вдвоём. Ведро закрыть крышкой, укутать тёплыми вещами (старыми одеялами, старой одеждой, покрывалами и т.п., что найдётся). Со всех сторон и снизу. Оставить всё это на сутки в недоступном для детей (и некоторых взрослых) месте. Ждём эти сутки.
Заквашивание. Через сутки, а то и несколько побольше, часов через тридцать, ведро раскрыть. Температура жидкости в ведре должна быть как температура парного молока, кто знает. А кто не знает, то жидкость должна быть тёплой, а не горячей. Приготовленную закваску (см. выше) перелить в ведро и перемешать. Снова придётся ждать. А тут уж как придётся. Суток через трое только получается молодой квас. На поверхности жидкости должны появиться пузырьки.
Употребление. Вот тут уж всего много.
Молодой квас можно слить. Но перед этим всю массу перемешать, подождать отстояться минут пятнадцать-двадцать, а потом чашкой сверху снять несколько (пять-шесть) литров кваса. Разлить его в банки. В оставшуюся часть влить (несколько меньше взятого) тёплой кипячёной воды и оставить закисать и дальше. Этот процесс называется «женитьбой кваса».
Можно приготовить просто напиток. С любыми добавками. Например, на литр кваса добавить две столовых ложки мёда. Или в ёмкость с квасом положить небольшой кусочек корневища хрена, а летом можно и половинку листа. Кто любит, также сделать и с мятой, а мяты разные бывают, на любителя. Можно и с душицей (её цветочки). Добавить в квас можно и сухофрукты или изюм, предварительно их распарив. Но здесь надо иметь в виду, что добавление чего-либо сладкого вызывает брожение в квасе, поэтому нельзя будет эту посуду крепко закрывать, да и нельзя доводить совсем уж до хмельного состояния. Хотя – кому как. И другое что-то можно придумать в качестве ароматических и вкусовых добавок.
Окрошка на квасе готовится обычным способом: как принято в каждой отдельно взятой семье. Всё может быть тем же самым, но на деревенском квасе. Хорошо только лук зелёный тщательно перетереть в кашицу. Вкус получается другой. Обычно добавляются огурцы (лучше свежие; правда, по весне у нас добавляли и старые солёные), редиска, укроп. В качестве скоромного наполнителя – можно отварное мясо, отварную рыбу, у нас, например, добавляли и холодец. Если кому-то нравится постный квас (окрошка), то наполнителем может быть и густая гороховая каша. Для придания некоторой специфической остроты в окрошку клали натёртый хрен, если сам квас не был сдобрен этим продуктом.
Я уж заодно добавлю и о других изделиях бабушки. Например, пирожках. Она их называла «чинёнками». Это такие большие пирожки с начинкой мятой картошкой, но сдобренной жареным луком. Иногда начинка этих «чинёнок» делалась из прожаренной кислой или свежей капусты. Я очень их любил и до сих пор люблю. Марина, жена, говорит, что эти пирожки – от бедности фантазии. Кому как. И ещё изделие из картошки: «тёрники» – так их называла бабушка. Это жареные на сковородке лепёшки из тёртой картошки, взболтанной с яйцом. Такие «тёрники» лучше всего получаются из старой картошки, зимой или уже к концу весны. Ещё одно изделие, которое часто делает и наша сноха Маша (она их называет драниками), лепёшки из пшённой каши с добавлением яиц и сливочного масла. У бабушки для них было два названия: «пшённики» и «драчёны». Довольно часто в деревне бабушка пекла блины из пшённой муки. Муку мы сами делали в ступе, специально много пшённой муки не мололи, как, например, пшеничую или ржаную, только для разового теста. Часто пекла пшеничные блины, пышные такие, а ещё и блинцы, тонкие блины. Их она снимала руками прямо с горячей сковородки. Тётя Шура, мамина сестра, Александра Сергеевна, говорила, что у неё никак не получаются свахины блинцы. Но, вот, скажу, что у мамы они получались такие же, как и у бабушки. Хорошие подобные блинцы печёт и сестра Валя. Марина тоже научилась печь блинцы.
Я уж заодно расскажу здесь и про дедушку. Когда бабушка пекла блины, то первые два обычно съедал дедушка, ни с чем. А бабушка всё беспокоилась, что скажет, получились ли? После этого уже блины раздавались и остальным. Дедушка любил есть блины с постным маслом, которое он намазывал на блин гусиными перьями (небольшим пучком гусиных перьев) и посыпал их солью. Такой же конструкцией, пучком гусиных перьев, пользовалась и бабушка для смазки маслом сковородки. И ещё изделия – пирожки в виде птичек на весенний праздник Сретения. Ну и, конечно, пшеничные сдобные куличи на Пасху…
В школе бабушка не училась, была неграмотная, хотя у них в Петровском и была церковно-приходская школа. Письма её дочерям в Мары и Самарканд (тёте Симе), Кишинёв (тёте Тоне и тёте Симе, когда Незнановы переехали жить в Кишинёв) и её братьям в Петровское (Прокофию и Степану) писал я, под её диктовку. Она говорила:
– Вот если б так поговорить, то и не наговоришься. А что писать, не знаю.
В Петровское она чаще всего писала брату Степану. Я помню, что всегда начинал так: «Здравствуйте, дорогие, Стёпа, Мариша…». (Жена Степана, Мариша или Марина, была дочкой дедушкиного брата Михаила, расстрелянного красноармейцами в качестве заложника 27 июня 1921 года во время Антоновщины. Об этом подробно рассказано в главе 6 – «Чекалин Михаил Васильевич».) Может быть, потому писала им, что Мариша – племянница дедушки Васи. Но чаще всего письма писали Степану, а не Прокофию. Через Степана же передавали приветы и семье Прокофия.
Я – тем более не знал о чём писать в этих письмах. Письма были, вероятно, все одинаковые. Да и не вероятно, потому что я первую половину письма писал уже по памяти, «Стёпа», «Мариша», что «письмо от вас получили» и так далее до «того и вам желаем». А потом уж зачитывал и дальше писал по бабушкиной указке, о чём-то самом главном, пропущенном мной…
Много пришлось бабушке проработать и в колхозе (выше об этом я уже немного сказал). Больше – на полевых работах. Особенно в период с 1932 по 1937 год, когда дедушка находился в тюрьме. При Н.С.Хрущёве, помню, решили таким колхозникам выдавать пенсию. Назначили по 8 рублей 50 копеек (в новом, послереформенном, исчислении, с 1961 года, реформа «1/10»). Потом пенсию увеличили до 12 рублей. Тратить деньги ей было некуда, жила она в семье сына Ивана. Собирала-копила понемножку. Говорит, что никогда в жизни у неё не было своих ни копейки. А тут уже и сотни набрались, потом даже и тысячи. Когда я был студентом, то она во время моих приездов давала иногда по три или пять рублей. Я не брал, но она настаивала. Мне особенно и не нужны были эти деньги. Стипендию я получал, в то время – пятьдесят рублей, а на старшем курсе и все пятьдесят пять (нашей специальности, «оптико-электронные приборы», доплачивало пять рублей Министерство обороны), да и из дома родители немного давали.
Но сказать, что пятьдесят рублей или пятьдесят пять – это ничего не сказать, потому что надо привести и какие-нибудь цены того времени. Например, более-менее приличный костюм на молодого человека стоил восемьдесят рублей, демисезонный плащ на того же человека – сорок-пятьдесят рублей, килограмм говядины (в Москве) – два рубля, килограмм варёной колбасы (тоже в Москве) – два двадцать, хлеб чёрный (булка) – 18 копеек, поллитровый пакет молока – 16 копеек, билет в кино на дневной сеанс – 25-30 копеек, на вечерний – 50-70 копеек. Да мы в столовой на стипендию (на часть стипендии, рублей на 25-30) покупали талоны на завтрак, обед и ужин. Закончатся деньги – так слишком голодным не останешься…
Далёких поездок в жизни бабушки Веры было несколько, даже и не несколько, а четыре. Первая, в конце 1965 г. на поезде из Тамбовской области (из Токарёвки) в Московскую, в Узуново, с пересадкой в Грязях Мичуринских. Вторая, в 1970 году, – со мной в Молдавию, к дочери Антонине и зятю Николаю Яковлевичу, Журавлёвым. Я уговорил поехать в гости. Ездили на мои зимние каникулы, в конце января-начале февраля 1970 г. Да ещё поездки в Москву два раза (один раз – на похороны своей сестры Евдокии Ивановны в 1972 году, второй раз – к нам с Мариной на Пятницкую). Но это было близко, на электричке три с половиной или четыре часа. Зимой 1979 г. она немного жила в нашей семье, в Москве (мы жили тогда в полуподвале во дворе дома 76 по улице Пятницкой, в одном дворе с Филиалом Малого театра). Вера с Колей были маленькие, а мы с Мариной работали. Попросили бабушку помочь нам на первое время. Но, конечно, ей тяжеловато было, возраст-то её был в это время за восемьдесят. Вот в это время мы и ездили с ней к её племяннице Анне Степановне, в девичестве – Барановой, которая жила в Коломенском. Это была дочка Степана, бабушкиного брата, и Мариши, дедушкиной племянницы, дочки дедушкиного брата Михаила от первой жены.
Сейчас, пожалуй, единственная материальная память о бабушке – это её костыль. Получилось с ним так. Бабушка часто просила меня найти её, как она говорила, «бадик». То есть палочку, с которой ходить по улице или просто выходить на улицу. Я, когда приезжал к родителям будучи студентом, летом, да и осенью, ходил собирать грибы. Чаще в Лапинский или Гурьевский лес. Но и рядом с домом тоже собирал, по посадкам в окрестностях деревни Яковлевское. Вот в лесу я и подыскивал что-то похожее на «бадик». Я ей, конечно, сразу же организовал эту палочку, просто прямую. Бабушка сказала, что хорошая. Но мне такая не нравилась. В 1968 году, в июне месяце, приехал из армии в отпуск мой брат Миша. (Отпуск у него получился большой, поскольку вместо двухнедельной поездки на поезде, «туда-сюда», он воспользовался самолётом. Он проходил службу на Сахалине.) Пошли мы большой компанией в Гурьевский лес: Миша, Валя, я, Надя (жена брата), Соня (Надина сестра). На опушке мы напали на такое количество лисичек, какое я просто никогда не встречал в этой местности. А мы пошли просто прогуляться, ни о каких грибах и не думали. Набрали лисичек в наши с Мишей рубашки и майки, еле донесли домой. Дома насыпали грибы в корыто, помыть. Мимо проходила наша соседка по дому (это было ещё в деревне Яковлевское), Ерёмчева Мария Степановна, остановилась, тоже была удивлена таким количеством грибов. Миша насыпал ей полный подол этих лисичек.
Я просто немного отвлёкся на эти грибы. А речь-то о «бадике». Когда мы ещё не нашли грибов, на краю леса, со стороны деревни Яковлевское, я заметил очень интересную берёзку, как ветку, которая почти лежала на земле. Росла она в небольшой канавке. Ствол её был очень красиво изогнут. С собой никаких режущих инструментов не было, я попытался вытащить, но она крепко держалась. Поэтому я решил к ней возвратиться попозже. На другой день взял нож (зря, что не топор) и пошёл к берёзке. Кое-как срезал. Принёс домой, ошкуривать не стал, чтобы не потрескалась, положил наверх в нашем придомовом сарайчике. К концу моих каникул, где-то недели через три, я ошкурил эту заготовку «бадика», обернул её всю промасленной тряпкой (машинным маслом) и оставил до лучших времён. Примерно через месяц я приехал на выходной и развернул эту промасленную тряпку. Протёр её сухой тряпкой, немного просушил на солнце, а затем прошёлся по всей палочке мелкой наждачной шкуркой. Бабушка примерила палочку для своего роста, я отрезал, как она сказала. И получился тот самый костыль, с которым уже иногда сейчас хожу и я (даже и не иногда, а практически всегда: на прогулку, в магазин и т.п.). А бабушке все её подруги (и в Яковлевском, и в Узуново) очень завидовали такому ловкому костылю, «бадику». Он, действительно, словно для того и вырос, даже и придумать нельзя, как он мог такой получиться.
После смерти бабушки костыль находился у родителей в Узуново, но ни отец, ни мама им не пользовались, только покупными. Они оба стеснялись ходить с «простой палкой». Я забрал его себе, на дачу. Когда в 2008 году у меня случился инсульт, то, после больницы, я ходил гулять именно с этим «бадиком». Как-то, во время моей прогулки, ко мне подошёл здесь, в Москве, на Сумском проезде, житель соседнего с нами подъезда, попросил посмотреть, тоже поахал, спросил, а как я его сделал таким, гнул, что-ли. Я рассказал, что в отношении его формы я ничего не делал, всё сотворила природа. А этот сосед тоже ходил с палочкой, покупной, с упором под локоть. Он попросил продать ему этот костыль или поменяться с ним на его, но я сказал, что это память о моей бабушке. В июне 2018 года этому «бадику» исполнилось 50 лет.
Дождалась бабушка своего праправнука, Костю (Исайкова Константина Викторовича), от правнучки Ольги, по ветке от внука Миши. Умерла она в мае 1987 г. в тёплые дни, как и мечтала в последнее время. На похороны приезжала из Кишинёва Серафима Васильевна. Я встречал её в аэропорту Домодедово, а потом мы вместе приехали на электричке в Узуново.
И ещё. Я как-то, будучи в Яковлевском летом на каникулах, сделал из алюминиевой проволоки крест: простым, но непрерывным, перевивом длинной проволоки, не из кусочков. Потом молотком прошёлся по нему. Показал бабушке. Она попросила его себе. Положила вместе с подготовленной смертной одеждой и попросила положить его вместе с собой в гроб, когда умрёт. Так он сейчас в могиле и обретается вместе с прахом бабушки.
Могила бабушки Веры в Узуново, как там говорят, на новом кладбище, справа, примерно в пятидесяти метрах от входа, если идти по центральной аллее. Мы с Мариной практически каждый год приезжаем к Мише в Подхожее, и обязательно заходим (по пути или на обратном пути) на Узуновское кладбище к бабушке. А теперь уж там в округе их собралось много: в Серебряных Прудах – дядя Петя, бабушкин брат, с женой Фаиной Ивановной и дочкой Валентиной, в Подхожем – родители.
