bannerbannerbanner
полная версияЗнаки

Роман Воронов
Знаки

Полная версия

6

Управляющий в задумчивости пересекал главный холл, направляясь к лифтам. Сегодняшнее утро потрясало обилием событий. Во-первых, абсолютно здоровая на вид еще вчера вечером Мадам Н., намекавшая всем своим естеством (а точнее, бездонным декольте) на явное к нему расположение, вдруг среди ночи занемогла, о чем поведала ему с утра ее дочь, худющее писклявое создание, завопившее: «Доброе утро!», едва он появился в дверях отеля. Во-вторых, эта юная, весьма неприятная особа с кривой усмешкой вручила ему заявление об уходе Коридорного с формулировкой – на поиски себя, который, видите ли, решительно не мог дождаться Управляющего, дабы сообщить ему о своем решении лично.

И в-третьих, впрочем, и первых двух событий было достаточно, чтобы назвать их обильными. Войдя в лифт, Управляющий нажал кнопку 4, надо было дождаться сменщика коридорного, да и вообще, посмотреть, как там обстановка.

На этаже было тихо, гости отдыхали, над столом-бюро тикали часы в стиле ар-деко (нелепое пятно, ей Богу), все ключи были на месте, а крючок 414 гордо удерживал аж две штуки. Управляющий посмотрел в журнал, точно, 414 не занят, он машинально повернулся к номеру и увидел полуоткрытую дверь. Покачав головой, Управляющий снял один ключ и двинулся по коридору. Внутри номера женский голос негромко мурлыкал популярную мелодию. Нежданный посетитель на цыпочках вошел внутрь и заглянул в комнату. Горничная порхала, словно бабочка, от вазы к вазе, смешивая разделяла и разделяя смешивала живые и увядшие цветы, добавляя в композиции акценты из совсем сухих стебельков и только опавших лепестков. Ее руки ловко двигали статуэтки, картинки, подсвечники, заставляя деревянных истуканов меняться местами с фарфоровыми балеринами, а разноцветные подушки собираться в пирамиды или вовсе прятаться под мягкие пледы, которые, в свою очередь, сворачивались в причудливые формы и укладывались в самые неожиданные места.

Управляющий завороженно смотрел как люкс, обремененный непосильной печалью и обреченностью Оформителя, на его глазах преображается безудержной энергией молодости в радость самой жизни. Солнце, долгие годы не решавшееся заглядывать сюда, вдруг ворвалось всей своей сутью, огненной, искрометной, прекрасно-светлой.

– Гениально! – вырвалось у него вслух. Девушка повернулась к нему, ослепив глазами, полными слез счастья. Немолодой человек, давно переставший хвалить, чтобы не перехвалить, ободрять комплиментами, чтобы не переборщить, и улыбаться, чтобы не дать повода, расплылся в улыбке и произнес:

– У вас, юная леди, талант.

Незрелый плод

Сын, на ладони яблоко зеленое вертя: – Отец, смотри,

Лишило солнце ласки эти круглые бока.

– На солнце не криви, а плоть плода кислит,

Когда до срока рвет его бездумная рука.

1

Мальчик неподвижно сидел на камне, боясь не просто пошевелиться, а даже моргнуть. На правую его ступню забрался анака, посчитавший это место более уютным, нежели еще прохладная с ночи каменистая земля вокруг. Вееролапый обитатель здешних расщелин, уложив на детские пальцы мягкое золотистое брюшко, широко раскрыл и без того огромные глазищи и замер, превратившись в «бронзовую статуэтку» под лучами восходящего над Галилеей солнца. Вопреки вечному вселенскому движению планет, звездных скоплений, галактик, атомов и частиц, их составляющих, несущихся в своих пространствах с бешеными скоростями и удерживаемыми друг относительно друга в заведенном порядке исключительно волею Создателя, Здесь и Сейчас воцарилось не-движение, видимый и не видимый глазом покой, триединство Человек-Анака-Рассвет.

За спиной хрустнуло, покатились камешки, мальчик вздрогнул и обернулся – на тропе, ведущей с холма к Назарету, стоял мужчина средних лет, одетый в черную симлу простолюдина, при этом на ногах его были кожаные сандалии тончайшей выделки, а большой палец левой руки украшал золотой перстень внушительных размеров. Несоответствие в облике дополнялось странной особенностью его глаз, они были разного цвета, один карий до черноты, другой – небесно-голубого отлива.

– Ты Иисус, сын Иосифа? – спросил, не здороваясь, черный человек.

– Да, – просто ответил мальчик, расстроенный бегством анака и разрушенной гармонией утра.

– Значит, ты и есть Альфа и Омега? – задал непонятный вопрос незнакомец.

– Я не понимаю, о чем ты, добрый человек. – Иисус поднялся с камня. – Мне нужно идти, отец ждет меня.

Черный человек усмехнулся: – Ты и говоришь, как должно тебе.

Мальчик сделал шаг в сторону, пытаясь обойти странного собеседника, но тот вытянул руку в сторону, преграждая путь: – Еще один вопрос. Стал бы ты вкушать несозревший финик или вынимать из печи сырую лепешку?

Иисус улыбнулся:

– Зачем?

– Зачем же тогда ты пришел сейчас? – воскликнул черный человек, воздев руки к небу. Симла задралась наверх при этом, обнажив его голени, на лодыжках были видны черные полосы от кандалов.

– Я прихожу сюда каждое утро, – недоуменно пожал плечами мальчик, догадываясь, что за словами незнакомца кроется некий смысл, касающийся его, но туманный, завуалированный и необъяснимый.

– Ты поднимаешься на холм каждый раз в начале дня от того, что чувствуешь – твой приход преждевременен, они не готовы. Ты так и закончишь свой Путь восхождением на гору, но затем придется тебе вернуться еще раз – вовремя, когда созреет финик и тесто запечется в хлеб.

Закончив говорить, черный человек отступил в сторону и, показав жестом, что путь свободен, закончил: – Мой Господин.

Иисус настороженно прошел мимо возвышавшейся над ним фигуры и, уже было собрался припуститься прочь, подальше от неприятного собеседника, как вдруг остановился, обернулся и сказал:

– В доме родителей моих есть немного хлеба, вовремя вынутого из печи, и они будут рады накормить усталого путника.

– Благодарю, Господин, – слегка склонив голову, ответствовал черный человек, – но я, как и все, не готов быть подле тебя, я есмь незрелый плод.

– Тогда прощайте, – мальчик развернулся и поспешил домой, радуясь окончанию этой странной встречи и наступлению утра.

– Не торопитесь прощаться, мой Господин, мы еще встретимся, – сквозь зубы прошептал черный незнакомец, глядя вослед удаляющейся фигуре, – в Гефсиманском саду.

Анака, уже примерившийся к его сандалиям, одернул лапку и юркнул обратно под камень, от ноги большого человека веяло таким холодом, которого геккон не испытывал в самые темные ночи Галилеи.

2

Иисус торопился, он не был голоден, но помянутые в беседе с черным человеком хлебы и плоды взбудоражили и слюноотделение, и мыслеблуждание. Из головы не выходили слова незнакомца о душевных метаниях по утрам, и он был прав. Что-то неясное, неощутимое, неуловимое гнало мальчика встречать приход нового дня в одиночестве. Ему казалось, что с первым лучом солнца нечто такое будет привнесено в его существование, чего не было в прошедшем дне. Иисус еще пока не произнес для себя слово «Предназначение», первые буквы только трогали губы, тончайшие нити Осознания едва наметили свой путь к лицевым мышцам, дабы Мессия раскрыл рот свой, это вместилище слова Истины и выпустил бы Дар Божий в мир, как появился черный человек на пути и произнес «Приход», закрепив шаткую плотину осознания бревнами «не вовремя».

Вся эта душевно-ментальная карусель, будто колесо повозки, выбивала из-под ног мальчика мелкие камушки, которые звонкими градинами шуршали перед ним, спешащим вниз, к людям, со слов черного незнакомца, не готовым ко встрече. Тропинка впереди делала крутой поворот за каменистый выступ, там, за ним, будут видны крыши родного Назарета, позолоченные благостным утренним светом. Иисус подпрыгнув, схватился рукой за выступ, чтобы перелететь яму на тропинке (этот фокус он проделывал ежедневно) и, чуть не врезался в осла, с обреченным видом поднимавшегося навстречу. За ослиный хвост держался маленький человек, из одежд на котором присутствовала только набедренная повязка. Маленькие, испуганные глазки, редкие колечки чернявых волос на крупной голове и пухлые, обиженные губы – вот портрет владельца осла, хотя понять, кто кого ведет в этой парочке, было невозможно.

Иисус остановился прямо перед мордой животного, так, что ослиные ноздри презрительно выдохнули все тяготы раннего подъема мальчику прямо в лицо.

– Простите, – сказал он и чихнул.

– Положено ли Господину извиняться перед слугой, – елейным голосом пробормотал маленький человек.

Во взгляде его сквозило неприкрытое заискивание и что-то еще… недоброе. Иисус открыл было рот возразить, но обладатель осла (или, может, только ослиного хвоста) замахал свободной рукой:

– Ведь ты Иисус, сын Иосифа?

– Да, Иосиф плотник мой отец, но я не господин тебе, – мальчика за сегодняшнее утро уже дважды назвали господином. С чего бы такая милость, подумал он, но вслух сказал: – Чего такого сделал мой отец за предрассветный час, что сын его оказался Господином второму человеку на столь коротком пути от вершины холма до дома?

– Что сделал отец твой сейчас или делал когда-либо, не ведомо мне, – обиженно ответил маленький человек, – но спроси у себя, что сделал бы ты, придя в дом чужой незваным, а войдя внутрь, коли дверь не заперта, стал бы корить трапезничающих за столом, что едят они досыта и пьют вволю, когда на улице полно сирых да голодных?

Человек трясся от собственных речей и, забывшись, со рвением хлестал себя ослиным хвостом по ногам. Бедное животное, по всей видимости, привыкшее к таким припадкам, стояло смирно, закрыв глаза и прижав уши, его муку выдавала полоска пены, выделенная со слюной, висящая на мелко трясущейся челюсти.

– Незваным не войду и корить не стану, – спокойно ответил Иисус.

– А зачем же тогда пришел, коли так оно и будет? Ведь войдешь таки незваным и поведешь, не спросив. А готов ли нищий последнее отдать? Сможет ли голодный из рук чужих не принять, чтобы не предать? Неспелый плод и не накормит, и земле семя не даст.

 

Маленький человек перестал хлестать собственные чресла, дернул за хвост, и осел послушно тронулся с места. Иисус отступил в сторону и сказал:

– Не войду в дом чужой, но зову тебя в свой, и попрекать других не стану, но выслушаю упреки от тебя, когда на колени твои возложу хлебы, что уже испекла мать моя, Мария.

– Я пойду с тобой, но не сейчас, – не останавливаясь, ответил маленький человек, – и попрекну, да так, что попрекать будут меня до скончания веков. Не проси, Иисус, не готов я, как и все мы, идти с тобой и принять хлеб из рук Господина.

Осел, завидев впереди зеленеющий кустарник текомы, издал боевой клич и рванул своего ведомого (или ведущего, поди разбери) так, что тот бухнулся на колени и остаток пути до ослиного завтрака проделал в таком неудобном положении. Надо сказать, картинка получилась уморительная, но Иисус не засмеялся, он с рождения испытывал физическую боль, глядя на чужие страдания. Вот и сейчас колени его «застонали» от встречных камней, что разбивали ноги маленького человека.

И пока мальчик потирал незримые синяки у себя, незадачливый наездник, поднявшись с земли, снял набедренную повязку и стер кровь с колен, боли при этом уже не испытывая.

– Благодарю тебя, Господин, – прошептал он и снова схватился за хвост осла, обдирающего листья текомы с невообразимым остервенением.

Чего он боялся, думал Иисус, приближаясь к городским воротам, отдать последнее, что у него есть, ради спасения ближнего или стать последним, погубив ближнего ради… еще одной набедренной повязки?

Мальчик взглянул на свою, представил себе еще одну: «Куда же мне ее приспособить?» – и он от души расхохотался. Нет, вторая повязка человеку точно ни к чему.

3

У восточных ворот Назарета Иисуса встретил стражник. Солдат прекрасно знал мальчика, он видел его каждое утро и частенько весело подмигивал пробегающему мимо Иисусу. Сегодня, совершенно неожиданно, копье его преградило путь:

– Не ты ли Иисус…

– Сын Иосифа, – перебил его мальчик, – вы же прекрасно знаете, что это я.

– Да не возгневается Господин на слугу своего, – отчеканил солдат.

– Не слуга ты мне, – возразил Иисус, переставший удивляться сегодняшним встречам и удивительным речам, их сопровождающих.

– Здесь все слуги твои, Господин, – сказал солдат.

Устав возражать, мальчик вздохнул и почти обреченно сказал:

– И у тебя, конечно, есть вопрос ко мне.

Солдат сверкнул глазами из-под кассиса:

– Поставил бы ты, будь центурионом, новобранцев в первом бою в начало центурии?

– Зачем, они же погибнут сразу? – Иисус развел руками.

– Зачем тогда, Господин, ставить будешь всех нас, незрелых юнцов, пред очи Бога, не на погибель ли нашу?

Мальчик был ошарашен таким напором: – Не мне ставить вас пред Богом, сами предстанете пред Ним, но сменись с поста, солдат, и приди в дом родителей моих, Иосифа и Марии, предстанешь пред ними, и накормят тебя, и питьем не обделят, а кровать моя (пусть только кусок ткани на соломе) твоей будет.

– Не смогу, Господин, коснуться ни тебя, ни ложа твоего, как и все мы, – ответил солдат, – дотронься до копья, ибо только оно достойно коснуться тебя.

Иисус осторожно тронул наконечник, копье поднялось, и он вошел в Назарет. Многолюдная река подхватила его, завертела, закружила, оглушила криками торговцев, плачем младенцев, руганью поспоривших, ворчанием недовольных, хохотом умалишенных, окриками раздраженных, и среди всего этого почти вселенского гомона мальчик расслышал: «Иисус».

4

У базарной стены сидел торговец финиками, седовласый смуглый старик в лиловом халате с тюрбаном на голове того же оттенка. Мальчик вынырнул из потока и подошел к нему:

– Знаете меня?

– Ты Иисус, сын Иосифа и Марии.

– Я не сделал ничего такого, – удивленно сказал Иисус, – чтобы вы, хотя и не первый сегодня, знали бы имя мое.

– Не удивляйся, я знаю каждого, кто хоть раз вошел в восточные ворота, все проходят мимо меня, – торговец улыбнулся и подмигнул мальчику.

– Раз вы все знаете, может, скажете мне, кто этот… – начал было Иисус.

– Высокий черный человек, – перебил его торговец, – и смешной погонщик осла.

– Да, – уже не удивляясь, подтвердил Иисус, – и страж у ворот.

– Это все ты, Господин, – с абсолютно серьезным лицом произнес старик торговец.

Иисус недоверчиво посмотрел на него, оценивая степень издевательства, замышленного собеседником, и решил подыграть: – Зачем мне спрашивать самого себя о незрелых финиках, выборе нищих и новобранцах?

Вместо ответа торговец показал на три горки фиников, ничем не отличающихся друг от друга.

– Одна горка из восхитительных, ароматных, полезных для мужей и услаждающих жен плодов, другая из недозрелых, вязких на вкус и бесполезных во всем фиников, третья – перезрелые, разваливающиеся даже не во рту, а уже в руках, более приносящие вред, нежели благо, плоды.

– Как же различить их? – спросил мальчик.

– Никак, – ответил торговец, – где какие, знает только тот, кто срывал их или…

– Или… – нетерпеливо повторил Иисус.

– Или тот, кто попробовал, – загоготал старик.

– В чем же наука твоя? – спросил Иисус, дождавшись, пока тот успокоится.

– Ты пришел пробовать, Господин, – серьезно ответил торговец.

– Почему я?

– Так решил тот, кто сорвал плоды, а ему виднее, – и старик протянул мальчику три финика, по одному из каждой горки.

5

Иисус влетел на порог дома, чуть не сорвав с петель и без того хлипкую дверь. За столом сидели Иосиф и Мария. Они с удивлением посмотрели на взъерошенного сына.

– Что случилось, сынок? – спросила Мария.

Иисус молча выложил перед ними финики:

– Выбирайте.

Иосиф взял тот, что был крупнее остальных, и надкусил:

– Ты вовремя принес его, сын, завтра этот плод будет уже негоден, он перезрелый.

Мария протянула руку к финику, что лежал ближе к ней:

– А вот этот чудесный, спасибо, дорогой, за угощение.

Иисус неподвижно смотрел на оставшийся плод.

– Что же ты, Иисус, пробуй свой, – подзадорила сына Мария, – интересно узнать, что досталось тебе?

– Я знаю, мама, какой он, – ответил Иисус, взял финик и вышел из дома.

Укол или Как я стал Богом

Искусство мягкого мазка

Он променял без сожаленья

На выпад острого клинка,

В крови черпая вдохновенье.

Иной раз обстоятельства, подкрепленные увесистым омоньером весьма знатного господина, естественно инкогнито, вырывают из жарких объятий игривой синьоры и выпихивают в темноту душной ночи, обвешанным арсеналом настоящего идальго: толедский клинок в ножнах, пуньел в голенище, пистоль, привезенный из Тосканы, за поясом. Что еще нужно для поздних прогулок вдоль набережной, в тени городских стен, вдали от любопытных глаз. А уж коли случилось так, да отговорит вас Господь Бог следовать привычным маршрутом через площадь, к реке, в арку горбатого моста, ибо там, обернувшись плащом, в шляпе, надвинутой на глаза, жду я. Или пусть подаст Он знак, да такой, что оставит вас в эту ночь дома, даже случись падение небесного тела с длиннющим огненным хвостом, сметающим все и вся в том месте, где вы и еще в обозримой округе. Иначе, не сгори вы в огне железного скитальца, проскочившего мимо сотен звезд, но нашедшего бедную землю, а на ней ваше пристанище, так придется принять смерть от руки того, кто большую часть жизни изучал дестреза и обрел навыки высокого мастера.

– Ого, – воскликнете вы, – да у меня охрана, трое головорезов, и арсенал у них имеется не менее богатый. Не слишком ли сильно сказано, мой таинственный визави?

Вот мы и посмотрим, учтивейшая жертва, сколь быстры на руку и тонки на ум ваши люди, хотя, право слово, в отличие от вас им не придется жалеть о совершенном вояже – смерть примет их быстро и незаметно.

– Да, самомнение наполнит твои карманы, даже если они дырявы, – вступил в разговор третий голос.

Шляпа, надвинутая на брови, поднялась на лоб посредством восставшей, словно резвый жеребец на дыбы, шевелюры. Разговор с собой – дело привычное, коротает время в засаде, успокаивает нервы, да и просто полезен для интеллекта, когда нет шахмат под рукой, но включение в него третьих лиц – это уже не шутки, а растроение личности.

– Назовите свое имя, синьор, дабы мы могли обращаться к вам подобающим образом, – вопрошаю я незнакомца.

– Ваша Совесть, – звучит короткий ответ.

– Ух ты, у тебя совесть есть, – ерничает жертва, натягивая позолоченный камзол и цепляя шпагу на атласную ленту.

– Сударь, вы можете сохранять столь веселое расположение духа ровно до того момента, пока я не продырявлю вам голову, а уж после займусь совестью – я взял себя в руки, шляпа в качестве индикатора моего душевного спокойствия сползла обратно на брови.

– У совести нет головы, что будешь дырявить? – вставила язвительно Совесть, но, успокоившись, поправилась: – Разберись со мной прежде, чем отправишь на тот свет четыре ни в чем не повинные души.

– Синьоры, – прозвучал голос жертвы, – я изумлен подобным пренебрежением к собственной особе, но осмелюсь напомнить, при мне трое хорошо вооруженных и обученных людей. Быть умерщвленными сегодняшней ночью не в их планах. Я же намерен наказать наглеца вместе с его совестью купанием в черных водах реки в компании с увесистым камнем на шее, и да простит меня Всевышний за столь неучтивое обращение с базальтом.

Не обращая внимания на болтовню расхорохорившегося господинчика, окружившего себя маленькой армией и оттого погруженного в иллюзию безопасности, я обратился к совести (как ни крути, часть меня):

– Как же мне, синьора Совесть, голос твой назойливый заглушить, ведь мешаешь ты мне дыхание ровным держать.

– Как же ты заглушишь шуршание дамских юбок, когда ушей коснулась музыка, а ведь я – дама, – проворковала Совесть.

– Как же мне, синьора Совесть, унять язык твой колющий, ведь в танце своем смертельном ничто не должно отвлекать меня от жертвы?

– Как же ты уймешь женский язычок, коли попался на него, как на крючок, а ведь я – женщина, – протараторила Совесть.

– Каким же мучениям подвергнуть мне тебя, чтобы скрылась ты подальше, ведь не нужен мне под мостом друг, обойдусь и сам, но более не нужен враг, примкнувший к врагам моим, ибо изнутри ослабляешь ум мой, а значит, и руку?

– Как же человеку замучить совесть, если все наоборот, совесть мучит человека, а ведь я – твоя Совесть.

– Уважаемые синьор и синьора, мне глубоко наплевать на ваши семейные разногласия, – снова втиснулся в беседу уже вполне упакованный франт, окруженный звероподобными спутниками, – но лучше бы вам убраться подобру-поздорову из вашего укрытия.

Он взмахнул куском батиста, и процессия тронулась через площадь, освещенную яркой луной и лучезарными ожиданиями от предстоящей ему встречи.

– Выслушай меня, время еще есть, – взмолилась Совесть.

– Отстань, мне нужно готовиться, – я отлип от стены, снял шляпу, а плащ с моих плеч скользнул на левую руку, капа-эпача в паре с кинжалом, вот кто встретит прямоходящих обезьян жертвы.

– Ведь он не враг тебе, ни по крови, ни по слову, ни по чести, – сделала выпад Совесть и как всякая женщина (что змея, сделавшая укус) отползла в сторону: – Так ведь?

Я похлопал по карману, где уютно расположился теперь уже мой омоньер:

– Мне заплатили, и он умрет, точка.

– А кроме денег, есть еще резоны биться твоему сердцу? – снова уколола сидящая в моей голове «заноза».

– Чего ты хочешь? – отступил я, потирая «рану».

– Чтобы ты разделся.

От этого предложения челюсть моя отвисла самым неподобающим образом. – Вот это совсем по-женски, – выдавил я изумленно, – для чего?

– Ты обнажись, а я скажу, – Совесть скатилась на жаргон инфанты.

Мне стало вдруг интересно, до какой крайности может довести человека собственная глупость. Набережная была пуста. Успею, решил я и сбросил оружие, камзол, рубаху и ботфорты.

– Панталоны тоже долой, – подзадорила Совесть.

Мгновение спустя под аркой моста стоял абсолютно голый человек, вопрошающий то ли покрытые мхом стены, то ли Владычицу Ночь:

– И что теперь?

– Теперь ты лишен своего иллюзорного превосходства, ты – мой Адам, а я – твоя Ева.

– Прекрасно, – ответил я и, заслышав вдали шаги приближающихся людей, добавил: – Могу одеться?

Совесть моя будто и не слышала доводов разума:

– Ты Сын, отвернувшийся от Отца, и я – единственная твоя связь с Ним. Ты не слышишь Его, но слышу я и передаю слова Отца.

Я улыбнулся, возможно, голосу совести или своему незадачливому виду:

– Вспоминая библейскую историю, мне кажется, все наоборот – через Еву с Адамом говорит Лукавый.

Совесть отреагировала спокойно:

– Не яблоко ли познания вытащило Адама из болота благоденствия и бездействия?

 

– Райского, заметь, болота, – рука моя потянулась за шпагой и панталонами, право слово, не голышом же фехтовать.

– Болото, даже райское, не место для человека, – тоном, не предполагающим возражений, выдала Совесть, – и прекрати прикрывать чресла оружием, выглядит гротескно.

Чертова баба, подумал я и отбросил амуницию в угол:

– Где же место, в таком случае, человеку?

– Подле Бога.

– Это как?

– Стань Богом, хоть на миг, – Совесть сделала смертельный «укол».

Она явно искушала меня. Я повторил вопрос:

– Это как?

– Бог есть Жертва, – воодушевленно продолжила она, – ты можешь стать Богом на миг, но должен принести себя в жертву… на всю жизнь.

Четверо мужчин приближались к горбатому мосту, под аркой висела густая, непроглядная темень.

– Сир, – сказал один из них, – я посмотрю. Он отделился от остальных и, вытащив из-за пояса пистоль, вошел под свод моста. Ничего подозрительного. Он махнул рукой троице, и они быстро прошествовали дальше по набережной, так и не заметив в углу, где каменные ребра опоры уткнулись в брусчатку мостовой, шпагу, кинжал и пистоль, привезенный из Тосканы.

Достигнув окончания набережной, куда уже доставал свет портового маяка, они свернули в город и через три дома один из них, одетый как франт, нырнул в маленькую дверцу, прятавшуюся под плющом, укрывавшим стену сада. Остальные распределились на улице так, что сами наблюдали за тайным входом, их же не видел никто.

Приблизительно в это же время на другом конце города в ворота большого, богатого дома постучал одинокий, безоружный идальго, ваш покорный слуга.

Мне открыли, поелику знали в лицо и кто я такой, хозяина подняли с постели. В предвкушении хороших новостей гранд спустился ко мне в ночном колпаке и домашнем халате, не утруждая себя и слуг утомительной процедурой обряжения в камзол для приемов. В руке он держал вторую половину моего заработка, пузатый шелковый кошель.

– Как прошло? – спросил мой заказчик с кривой ухмылкой, едва коснувшейся его губ.

– Синьор, я пришел вернуть вам задаток, – глядя ему в глаза, произнес я, – и (следовало бы сказать «мне жаль», но постоянная трескотня Совести сбила с толку) мне не жаль.

– Что же изменило наши договоренности? – поинтересовался явно обескураженный гранд.

– Укол совести, синьор, – я вытащил из кармана полученный ранее омоньер и протянул ему.

Он сделал едва заметный жест, и слуга, стоявший за мной, шагнул вперед, забрал деньги и вернулся на место.

– Укор совести, говорите, – задумчиво произнес гранд.

– Не укор, синьор, а укол, – поправил его я.

– Прежде чем мы расстанемся, позвольте предупредить вас, мой любезный отказник, совесть – это иголка, тонкая, незаметная, но за собой она тянет нить последствий и порой столь длинную, что конца ее не видно и предугадать результат не представляется возможным. Ночь еще не окончена.

– Я попрощался с оружием, синьор, – ответил я, – навсегда.

– Что ж, не смею задерживать, – развел руками гранд, – прощайте.

Он повернулся ко мне спиной и снова сделал еле заметный жест рукой – узкое холодное жало почти без боли вошло мне в левый бок, ноги подкосились, слуга, стоявший за моей спиной, подхватил меня и аккуратно, чтобы не забрызгать мрамор, уложил на пол.

Часом позже мутные воды черной реки приняли меня в свои ледяные объятия и нежно понесли к морю.

Так я стал Богом, пусть и на миг.

Рейтинг@Mail.ru