Роман Воронов
Знаки
К Богу
К Богу идут рядом с Богом,
Все иные дороги во тьму.
Оглянись в своем мире убогом –
Может, место отыщешь Ему.
Осознаешь ли ты, взявший на себя труд (а не только перо и бумагу) начертать Слово, вес его (не след чернильный, но кармический), ибо слово это Бог, а Он, непостижимый, имея размеры Вселенной, способен уместиться на кончике пера? И может ли воображение твое (осознания на подвиги сии не хватит в связи с ограниченностью его) приблизиться к размерному восприятию, например, звезды, в сотни раз превосходящей то светило, что слепит по утрам воспаленные от бессонницы глаза, когда сама она только песчинка в бездонных карманах Того, кого с беспечностью называем Богом, профанируя само Слово это до размеров песчинки в уже собственном кармане? Не богохульство ли (о чем предупреждали древние мудрецы) иметь мнение о Том, кто Есмь Все, Видимое и Невидимое, являясь при этом частью, настолько ничтожной (как песчинка в кармане у песчинки) и неразумной (здесь спору нет), но наделенной сутью Его и оттого пытающейся осознавать, пусть и непознаваемое? Поставив перед собой эти три вопроса, можем, мой дорогой читатель, приступать к обсуждению (с удовольствием беру тебя в попутчики или сообщники, кому как больше нравится) дороги, ведущей к Богу. Лучше всего это делать на каком-нибудь примере, естественно, чужом.
Смотрите-ка, вот славный юноша с сердцем, полным восхищения и отваги, руками, не запачканными ни чужой, ни собственной кровью, и разумом, тянущимся к Истине с верой в Слово Его. Он вот-вот станет крестоносцем, его очередь за мечом, белой накидкой и миской похлебки приближается под истеричные вопли брызжущего слюной священника, призывающего скорее покинуть кипрский берег, дабы «предстать пред стены Святого Града и войти в него овеянными Славой Господа нашего Христа, очистив Гроб Господень, да и сам Иерусалим, от грязных иноверцев».
У святоши красная морда, по всей видимости, от напряжения, он задыхается под палящими лучами, большой медный крест, воздетый над головой, заставляет солнечные блики метаться среди толпы «освободителей Христа» (надо полагать, от самого Христа, что следует из речей священника, в которых он, собственно, и запутался). Очередь нашего героя подходит, он наконец оказывается возле рыцаря, вербующего в Крестовый Поход.
– Любишь Христа? – коротко спрашивает он уставшим голосом.
– Да, – отвечает юноша.
– Тогда целуй, – говорит рыцарь и протягивает накидку с вышитым крестом.
Новобранец целует ткань и слышит новый вопрос:
– Умрешь за Христа?
– Да, – его ответ.
– Тогда целуй, – и в руки юноши ложится меч, к которому он прикасается губами.
– Господь с тобой, иди к Нему смело, – произносит рыцарь, протягивая миску с горячей бурдой (возможно, даже съедобной), и, отпихнув в сторону задержавшегося у стола молодого крестоносца, кричит дальше: – Любишь Христа?
Время в ожидании нефа у причала тянется тягучей патокой, оно стекает каплями пота со лба на шею, а затем, раздражая кожу под одеждой, устремляется по складкам тела к поясу, где собирается во влажное кольцо липкого восприятия замкнутости происходящего. Это ли дорога к Богу? Полторы тысячи вооруженных людей поднимутся на борт и отплывут в Святую Землю, чтобы что? Угождать Богу, пуская чужую, а заодно и свою кровь?
Немыслимая для самого Христа идея, заученная, зазубренная проповедь, тем не менее, собрала на пристани пестрящее крестами разноязычное стадо. Германцы, испанцы, бриты, франки, сбиваясь в речевые кучки, горлопанили, распевали песни, хохотали, иногда дрались меж собой, коротая «паточное» время, запекающейся лужицей крови растекающееся по их судьбам. Неф появился ближе к вечеру, замаячив в лучах закатного солнца белым пятнышком далекого паруса. Уже было притихшее сообщество всевозможных крестоносцев, зашевелилось, забурлило, расправляя затекшие члены и побряцивая крестообразными символами власти, несущими смерть всем, ставшим помехой на пути к Богу.
Грузились ночью. Огромное тело неуклюжего судна скрипело и охало под тяжестью людского (вперемешку с конским) моря, торопливо вливающегося по сходням во чрево и разбредающегося по смоляным ребрам в свободные складки. Изможденные тяготами дня «ревнители Христовы» падали на доски где попало и затихали кто во сне, кто в болезненном жару, кто в осознанном забытьи, но мало кто с именем Христа на устах. Спроси сейчас любого тот рыцарь-интендант – любишь Христа? – получил бы он ответ иной, чем то, что слышал целый день, а то и хорошего пинка по железной заднице да крепкого словечка вдогонку.
Юный крестоносец ступил на палубу последним, матросы втащили сходню внутрь и бросили ее у борта.
– Ваша постель, сэр, – съязвил один из них, и вся просоленная братия, загоготав, спустилась в трюм, откуда еще некоторое время слышались смех и фразочки наподобие: «после вас, сэр», «не будете ли вы так любезны»… Дерево трапа, принявшее на себя тысячи сапог и сотни копыт, потрескивая, разгибало спину, избавляясь от чаяний тех, кто полночи стучал по ней торопящимися (к Богу) шагами и конского навоза (как будто нельзя было сделать всех дел на суше). Смотав в тюк накидку, молодой человек улегся, положив на него голову. «Довольно сносная кровать, сэр», – подумал он и улыбнулся. Плюхнулись в воду рулевые весла, вахтенные подняли парус, нос развернулся в сторону Святой Земли, и перед глазами юноши раскрылось бескрайнее звездное море. Северный Крест, исполинский небесный Лебедь мерцал в самом центре Божественной сцены, заселенной скоплениями светил, сошедшихся для человеческого глаза в причудливые формы людей и животных.
– Любуешься творением Всевышнего? – раздалось хриплое покашливание, и половину Божественного творения закрыла круглая голова на тонкой шее, с которой свисал на пеньковом шнурке знакомый медный крест. Тот самый священник, что весь день провел на главной площади Лимасола, буквально запихивая своим языком колеблющихся христиан в поход на Иерусалим, опустился на сходню рядом с юношей и спросил: – Ты здесь по велению сердца или после моей проповеди?
Молодой человек приподнялся и сел возле священника:
– А вам зачем, святой отец?
– Здесь полторы тысячи человек или около того. Все они напялили на себя кресты, но большинству наплевать на Христа, они идут грабить. Есть среди них глупцы, ищущие славы, есть лжецы, что обманывают сами себя, ибо глаголят о Вере, не имея ее ни капли. Я ищу хоть одного, кто идет ко Христу, для кого Иисус – единственный резон находиться на этой посудине.
Новоиспеченный крестоносец посмотрел на священника и спросил:
– Святой отец, там, на площади, вы сами верили в то, что говорили?
Священник, поковыряв в зубах пухлым пальцем, перекинулся через борт и смачно сплюнул:
– Любое Слово пусто на этой Земле.
– Вы врали, вы обманывали незрелые души! – возмутился юноша.
– Заметь, от имени Христа, – лукаво улыбнулся обряженный в рясу незнакомец.
– Уж не посланец ли ты…? – осекся крестоносец, не желая осквернять Путь к Богу именем антипода.
Это сделал за него священник:
– Антихриста? Взгляни на луну, не она ли переправляет тебе лучи дневного светила, отсутствующего сейчас над нашими головами по причине способности Земли вертеться вокруг себя? Теперь подойди ко мне, – он перегнулся через борт снова, – видишь в лунной дороге перевернутый неф, а на нем две головы, уставившиеся на нас – у всего есть свое отражение, и у Бога в том числе.
Юноша, вглядываясь в черноту волн, внимал черноте слов богохульствующего священника. Его подташнивало, то ли от морского волнения, то ли от ночного собеседника.
– Что же ты хочешь сказать? – еле вымолвил крестоносец, мысленно призывая всех святых избавить его от этого человека.
– Я хочу сказать, что можно продолжить путь в Святую Землю, где мечом и огнем ты (в компании тысячи головорезов) освободишь от скверны Гроб Господень или сгинешь, растоптанный копытом сарацинского коня, безымянным и безвестным.
– А можно? – поторопил священника юноша.
– А можно спуститься в трюм с масляным светильником и поджечь неф, вместе со всеми новобранцами, их лошадьми, оружием и собственными вопросами (если они есть) по поводу истинности Пути к Богу.
– Ты дьявол, – уверенно сказал молодой человек, положив ладонь на рукоять меча.
– И да, и нет, – спокойно ответил священник, – я это я, и отражение я.
– Как это? – не понял вконец запутавшийся крестоносец.
– А вот так, – сказал священник и, перебросив грузное тело через борт целиком, полетел навстречу своему отражению.
Громкий всплеск выдернул юношу из оцепенения, он бросился к борту – в лунном свете, на возмущенных волнах он увидел только свое лицо.
– Крупная рыба? – железный голос, вместе с железной перчаткой, накрывшей плечо, обратился к нему.
Молодой человек обернулся, перед ним стоял рыцарь, выдававший давеча оружие и провиант.
– Где твой крест, крестоносец? – спросил он требовательным тоном человека, привыкшего отдавать распоряжения.
Юноша молча указал рукой на свернутую накидку.
– Надень и не снимай его никогда, крест надо носить на груди, а не подсовывать под бестолковую голову ради удобства, иначе лишишься ее в первой же схватке. Сарацин не будет возиться с новобранцем и захочет обезглавить тебя одним ударом. Только крест Христов отпугнет неверного, ослабит руку его, скосит глаз, споткнет коня, – и рыцарь сам, развернув накидку, обрядил крестоносца по форме, одобрительно крякнув в конце.
– Сэр рыцарь, – произнес молодой человек, – вы спрашивали меня, люблю ли я Христа?
– Да.
– Позвольте мне задать тот же вопрос вам.
Рыцарь не задумывался об ответе:
– Будь иначе, меня бы не было здесь.
– То есть, да?
– Какого черта, солдат, конечно да, – он стянул железную перчатку (странно не расставаться с ней и ночью) и вытер рукой взмокший лоб.
– И как вы к этому пришли? – продолжал допытываться юноша.
– Я не обязан отвечать юнцу, – начал закипать вояка, – но скажу. Через битвы, лишения, кровь, боль и отвагу. Что-нибудь из перечисленного знакомо тебе?
Он отстегнул наплечник, и молодой крестоносец увидел рубец внушительных размеров на левом плече.
– Нет на моем теле не тронутого подобными рисунками места, сарацинские художники писали свою вязь длинными черными копьями и острыми кривыми мечами. Вот через какие врата я пришел к Иисусу, не с высоко поднятой головой победителя, а еле вползая, обессиленный ранами и увечьями. Поэтому спрашивал каждого, выбравшего такой путь к Богу, любит ли он Христа.
– Так значит, все-таки через любовь? – прошептал ошарашенный юноша.
– Да, – подтвердил рыцарь, – через любовь, но не ту, которой жил и учил Христос. Что это за любовь, если через нее несется смерть, если ею прикрываются, как щитом, нанося последний удар.
– Как же понять тебя, рыцарь? – удивился молодой человек.
– Я и сам не понимаю себя, – ответил воин, – знаю только одно, Христос есть Любовь и его любовь к миру была естественным состоянием, не требующим напряжения и жертвы. Мы, не являясь таковыми по сути, вынуждены приспосабливаться к любви, приноравливаться к ее высокому дрожанию, как флаг на сильном ветру перестает полоскать и вытягивается в струну, а затем ломает древко. Не будучи любовью, мы прикидываемся ею, обманываем себя и …
Он замолчал. Грозный солдат, облаченный с ног до головы в железо, плакал.
– Я не знаю, люблю ли Христа или нет, по настоящему, истинно, – промолвил юноша.
– Уходи, – сказал, подумав, рыцарь.
– Откуда?
– Из похода. Сойдешь в Святой Земле, сдай оружие и возвращайся домой. Есть много путей к Богу, но пока под нашитым крестом прячется меч, вряд ли Бог подойдет к тебе, чтобы указать дорогу Истины.
Он развернулся и, осторожно переступая, чтобы не разбудить, через спящих крестоносцев, побрел к люку в трюм.
– А вы? – почти шепотом выдохнул молодой человек ему в след.
– А я останусь с теми, кому вложил в руки орудия смерти, радуясь хоть одной спасенной душе, – так же шепотом проговорил он и скрылся в урчащем чреве нефа.
Крестоносец озадаченно переваривал обе встречи. «Кто из них ангел, кто демон? – думал он. – Оба противоречили себе, оба отговаривали меня от выбранного пути, при этом старательно наставляя на него. Я не слушал священника, но слова его вошли в мое сердце, я взял оружие у рыцаря, но не хочу применять его, я иду к Богу, но ждет ли Бог меня там, куда я иду?»
Юноша улегся на сходню и смотрел на бесконечные миры до тех пор, пока «лебединая голова» не начала растворяться в наступающем утре, после чего провалился в сон. Он открыл глаза только к вечеру, вместе с радостными криками «земля, земля!» (очевидно, Святая), ржанием коней, учуявших близкую твердь, и громоподобными командами боцмана. Шатающееся до того без дела разноперое воинство, принарядившееся в белые накидки с красными крестами, столпилось по правому борту нефа, отчего рулевым на веслах пришлось подналечь, свое недовольство они выразили громко и ясно. Порядок на судне капитан навел подручными, в прямом смысле этого слова, средствами.
Крестоносец покидал неф так же, как и заходил на борт, то есть последним. У шторм-трапа рыцарь задавал (по привычке) каждому спускавшемуся один вопрос: «Не передумал?»
Получив отрицательный ответ, он удовлетворенно кивал головой и хлопал новобранца по плечу:
– Добро пожаловать в Святую Землю.
Завидя своего ночного собеседника, он улыбнулся, а дождавшись его, сказал:
– Можешь остаться, еще не поздно.
– Где Иерусалим? – спросил крестоносец.
– Там, – рыцарь махнул в сторону каменистых холмов.
– А где Бог?
Рыцарь стянул перчатку с руки (как и ночью) и ткнул юношу в грудь:
– Тут.
– Тогда я понесу Его туда, – ответил молодой человек и поставил ногу на трап.
– Добро пожаловать в Святую Землю, – прозвучало ему в спину, – и да храни тебя Бог, что идет рядом с тобой.
На третий день под стенами Иерусалима каменный снаряд, выпущенный катапультой со стен Святого Города, разорвал грудную клетку молодого крестоносца. Он умер мгновенно, в первом же бою, не успев забрать ни капли чужой крови. Когда юношу предавали земле, при нем не было меча.
– Чудак, – сказал удивленный солдат похоронной команды, – идти на штурм безоружным. – И, поплевав на руки, стал обкладывать тело камнями.
Что ж, читатель, вот дорога, пройденная кем-то другим, идущим бок о бок с соратниками своего времени и местонахождения. Видишь ли ты в окружающем его море судеб того, кто сопроводил бы ищущую душу к Богу, или, может, самого Бога, вставшего рядом и направляющего каждый шаг его. А что, если подле тебя самого есть Священник, запутавшийся в собственных речах, и Рыцарь, спотыкающийся о свои деяния, и не Богом ли посланы они тебе в качестве правой и левой руки? Будет рядом с тобой водоем, пусть лужа, даже самая грязная, встань на краю и загляни в нее. Кто смотрит на тебя? Кого видишь в отражении? Святой Отец потрясает медным крестом или сквозь опущенное забрало блестят влажные глаза Сэра Рыцаря? А вдруг в луже отразился Бог? Кого бы ни увидел ты, мой читающий спутник (очень даже возможно, что там отразишься ты сам), знай, именно с ним ты идешь к Богу.
Одежды для сердца
Приняв в себя знания, да не ведая, истинны ли,
Ожидай, что урожай принесет не только пшеницу, но и плевелы.
Как младенец человеческий, в мир входящий, наг и непорочен, так и сердце его свободно от одежд стесняющих и чисто отсутствием самости. Поле, жирное, свежевспаханное, дымящееся материнским теплом, ждет в объятия зерна, голодное до творения, готовое для принятия и жаждущее отдачи – вот сердце, бьющееся в ребенке, открывшем прекрасные, кристальные очи и одарившем увиденный Мир улыбкой. Не взяв ничего, кроме глотка воздуха, дитя уже отдало всего себя, целиком, ибо нет у него ничего сейчас кроме улыбки.
Через беззубый распахнутый ротик выплескивается ничем не прикрытое сердце, дар, цена которому вся Вселенная, потому что сейчас вам улыбается Бог. Мать, взявшая на руки младенца, в первую секунду держит Бога и имя ее в этот миг – Мадонна, и сердце ее, сбросив старые одежды, обнажено, словно грудь кормилицы, и нет ни одного бесконечно удаленного уголка Универсума, где сейчас не уловили бы Божественную встречу двух чистых душ, проявленную всплеском гамма-излучения.
Так сходится пара неприкрытых сердец, так рождаются миры, так говорит Бог. Но катарсис рождения короток настолько, насколько велик Создатель, в проявленном мире сердце начинает примерять на себя шелуху и скорлупы плотного бытия, имеющего обертку на всем, начиная телом кончая душой.
– Зачем проявленному миру скрывать суть вещей и явлений? – спросит скептик, добрый малый.
– Он так устроен, – отвечу я. – Мир, в котором пребывает человек из плоти и крови, не настоящий, а иллюзии нужны границы, иначе она растворится, перестанет существовать. Мираж Мира «отзеркаливается» в тонких планах матричной тканью, но, в отличие от пустынного, устойчив по сути своего происхождения – это не преломленные лучи света, но прямой Луч Создателя Реальности. В таком мире самому Богу нужна оболочка, не для защиты Себя, но для сохранения самого Мира. Оттого и сердце, как поместилище Искры Божьей, вынуждено прикрывать первозданную чистоту. Первой пеленкой его становится Страх Матери, ее ментальное представление об опасностях окружающего для новорожденного: инфекции, простуды, голодание. Взяв Бога на руки, она тут же забирает Бога у Бога. Душа, принадлежащая Создателю (как часть Его), накрывается колпаком забот другой души, не доверяющей ни себе, ни Творцу. Материнская забота переводит вошедшую душу из состояния «душа-Бог» в состояние «душа-Человек». Таким образом срабатывает Матрица, таким образом начинается уплотнение тел человека, иного пути вхождения в проявленный план нет (кроме непорочного зачатия).
Отец погружает Сына в воду с тем, чтобы, научившись плавать, тот всплыл к нему – налицо действие дуальности проявленного мира. Вслед за материнским «пеленанием» сердце получает паутину отцовских надежд, и полбеды, если бы чаяния его упирались в формулу «всплывет-не всплывет», но белковая нить обычно звенит – «должен всплыть», и ловчая сеть обволакивает крепче и плотнее.
Проживающая матричные программы душа получает соответствующие оболочки для сердца, защищающие внутреннего Бога от внешнего Человека, точнее сказать, сохраняющие Его. Тяжесть на сердце, что посещает человека, осилившего большую часть Пути, от обилия «шелков, мехов, рогожек и прочих доспехов», натянутых, наброшенных, застегнутых, запахнутых, в общем, обременяющих Бога, который Есмь Свобода. Физическая смерть смывает все сердечные наносы, на миг давая ему чистоту, как было при рождении. Бог, сокрытый скорлупой при жизни, возвращается к Богу, Сын выныривает на поверхность, даже не научившись держаться на воде, и снова погружается в глубь. Иллюзия растворяется, Мираж Мира исчезает, душа видит суть Всего, но катарсис перехода столь же недолог, сколь велик Создатель, а что следует за этим, то иная история, не имеющая отношения к одеждам сердца человека.
– Не есть ли предложенный фрагмент бытия Универсума ничего не оставляющим душе в силу предопределенности своего устройства? – скептик тут как тут.
Ответ на этот вопрос – нет. Освобождение сердца от шелухи и есть смысл бытия в плотном мире, дорога просветления. Осознание причины в качестве источника ослабит пуговицы, принятие Причины как неслучайного помощника распахивает полы, прощение Следствия, связующего всех участников с Богом, окончательно срывает оболочку причинно-следственной ткани.
– Все обаяние сказанного растворится, когда встречный прохожий двинет тебе локтем в солнечное сплетение и, не подумав даже извиниться (в любой форме), проследует дальше, как ни в чем не бывало, – возразит скептик, добавив: – И причина ясна (хам первостатейный), и следствия налицо (два сломанных ребра), а сбросить кольчугу ненависти к такому ближнему, дабы, улыбнувшись вослед, помахать рукой и пожелать удачи, никак не получается (был бы дротик под мышкой, или, на худой конец, камень за пазухой, я бы ответил).
Скептики почти всегда правы. За слово «всегда» в этом предложении отвечает Матрица, слово «почти» обеспечивается Свободой Выбора. Чтобы возразить скептику, задам ему вопрос:
– Что труднее, нанести арабской вязью стих из Святого Писания на рисовое зернышко или прочесть его?
– Невооруженным глазом? – спрашивает скептик (а он почти всегда прав).
– В обоих случаях, – отвечаю я.
– Невозможно, – качает головой скептик, – ни начертать, ни прочитать, и вообще, какое это имеет отношение к одеждам?
Хорошо, изменю вопрос:
– Что легче, натянуть на сердце скорлупу или снять ее?
Молчишь, тогда подскажу. Думал ли ты, что одевает сердце Матрица, ее поведение схоже с действиями Матери, обеспечивающей защиту ребенку (порой избыточную) ради своего спокойствия. Конечно, Мать так поступает не всегда, но когда ее забота имеет под собой именно такой смысл, то это структурная реакция Матрицы и она действует всегда.
– И где же здесь (в процедуре наряжания сердца) душа, а точнее, ее участие? – скептики никогда (даже будучи припертыми к стенке) не сдаются.
События проявленного мира, взаимодействуя с Человеком, запускают процесс формирования защитной оболочки сердца (Бога, поместившего туда часть Себя) через инструмент (созданный Богом же), имя которому Матрица.
– Есть в описываемой процедуре Бог, Его Мир, Законы Мира, Инструменты Мира, но нет Человека, он пассивен. – Помните, скептик почти всегда прав. – А ты спрашиваешь, что легче, одеваться или раздеваться. В данном контексте человека (сердце) одевают без его ведома, но так не должно быть (скептик не дурак), где-то прячется Человек.
Помогу ему, а то запутается (нет хуже заблудившегося в собственном сознании скептика, начинает путать съедобные грибы с несъедобными, а приобретенные в процессе поедания бледных поганок галлюцинации усугубляют и без того непростую ситуацию). Человек нигде не прячется, а принимает самое непосредственное участие в укутывании собственного сердца. Матрица предлагает «фасон», наподобие замысловатого танца портняжки перед сомневающимся, но важным господином, Человек же либо соглашается с ней (открывая вибрационные врата) и, по сути, дает снять с себя размеры, либо отказывается (к примеру, по причине осознания происходящего, как испытания или внутреннего неприятия опыта, диссонирующего с собственным мировоззрением), и тогда «нитка не проходит в игольное ушко».
Если все-таки душа уступила (согласилась) Матрице и одежды накрепко затянуты и застегнуты на сердце, остается возможность (спасибо Свободе Выбора) скинуть их.
– Сейчас ты скажешь, что раздевает сердце тоже Матрица.
Обожаю скептика, он всегда прав или почти всегда. Конечно, без Матрицы не обойтись, она владеет матричной тканью, никто иной к ней не прикоснется, но вот команду «долой» дает Человек, и если в приобретении «ситуативного жакета» у Матрицы семьдесят процентов участия, то в избавлении эта доля у души. Сердечная ноша в тысячи слоев от момента рождения в первом воплощении до настоящего Сейчас не может не тяготить, не в состоянии быть невесомой и незаметной, и душа понимает – сердцу требуется облегчение совокупной оболочки. Одним из вариантов «выпустить пар», предлагаемых Матрицей Человеку, является молитва. Она позволяет на время произнесения «растворить» часть одежд (они вернутся обратно позже) и приносит успокоение и упокоение. Постоянное пребывание в молитве продлевает этот искусственный эффект «иллюзии в иллюзии» (видения вследствие употребления поганки вместо съедобного гриба, перепутанного случайно). Отмоленные одежды складываются в «гардероб» тонкого плана и будут ждать владельца там. При появлении они тут же окажутся на «плечах души», без ведома и желания оной.
– А я всегда говорил, молитва – пустышка, – скептик принимает позу Наполеона.
– Именно, когда молитва – пустышка, – соглашаюсь с ним я.
– Так что, не молиться вовсе?
– Не зря написано, мой всезнающий скептик, не поминай имя Бога всуе. Пустая молитва – мина замедленного действия, ну, или яма, вырытая своими руками.
– Что еще есть в арсенале Матрицы?
– Более грубые инструменты, вещества, вызывающие галлюцинации (подумай, почему Христос называл вино кровью своей). Любое искусственное облегчение (разоблачение) сердца, с помощью чего угодно, но без внутреннего осознания, есть «матричная кукла». По-настоящему обнажить сердце, открыть Бога в себе может только сам Человек.
– А если Бог захочет сделать из грешника святого Здесь и Сейчас, думаешь, не получится? – мой скептик и не собирается покидать наполеоновскую позу.
– Не сможет.
– Ха-ха-ха, Бог не сможет? Ты сумасшедший.
– Не сможет предать самого Себя. Он в состоянии залить ложку дегтя морем меда, но Он будет знать, что Сам распределил деготь в меде, и оттого Море не абсолютно чисто.
– Но у Матрицы в раздевании есть тридцать процентов, ты сам говорил, – скептик цепкий, ничего не скажешь.
– Да, в скидывании одежд со стороны Матрицы работает «отцовский» принцип.
– Как это?
– Отец уступит ребенку в его сильном желании чего-то, даже если это что-то противоречит отцовским понятиям, но ведет к росту (например, карьерному) отпрыска. Матрица ослабит хватку, если просчитает, что она мешает развитию Эго-программы.
– Значит, по-настоящему, остается только Человек?
– Да, душа. Ее неупокоенность, поиск Истины, то свербящее где-то в глубине чувство, зовущее к изменениям, к внутреннему движению, к обнажению сердца. Смирительная рубаха с пуговицами на спине легко срывается… смирением. Не имеет смысла сдерживать того, кто смирен, спокоен и осознан сам собой. Прикованный к кресту Иисус вознесся с него, сбросив с сердца последний покров, саван самости.
Скептик разинул рот в намерении поумничать, но дверь палаты распахнулась, вошел доктор, присел на краешек единственной в этих белых стенах кровати и елейным голосом произнес:
– Пора принимать микстурку, милейший.
