Роман Воронов
«Ненужный» Храм
«Ненужный» Храм
Дитя человеческое рождается в крике
Мысль Божественная – в тишине.
Мы бредем друг за другом, понурив головы, опустив плечи, с мрачными лицами и дрожащими коленями, распухшие, кто от вечного голода, кто от сиюминутного изобилия, босые даже в обуви, слепцы при здоровых очах, и только нарушает гнетущую тишину чавканье под нашими ногами размокшей от слез земли, а впереди – ряженые с хоругвями в дыму качающихся кадил и песнопений оставшейся веры уже повернули за угол Храма, втягивая людской «хвост» в грядущую неизвестность, во Имя Господа нашего, Иисуса. Те же, кто стоит у восточной стены, видят нас, идущих с запада, уже не с хоругвями, но с копиями, да не в дыму кадил, а в чаду пожарищ, что оставили за спинами своими, прикрытыми латами и остроглазыми лучниками, не знающими промаха и не ведающими пощады ни для чужих, ни для своих, с крестами на знаменах и боевыми воплями, конечно же, во Имя Господа нашего, Иисуса. Разорив и уничтожив все на своем пути, а тех, кто остался жив, прихватив с собой, завершаем крестный ход (или крестовый поход) при Храме у главного входа с победными речами и обоюдным лобзанием.
Таков наш мир, с четырьмя сторонами света, таков наш Храм, о четырех углах. Мы покидаем его до следующего хода, но на ступенях остались четверо. Первый, согбенный, но жилистый обладатель крепких, натруженных рук и житейской мудрости, имя которому Пахарь, восклицает, глядя на расходящихся:
– Но ветров-то не четыре, помимо южного и северного есть и северо-западный и, например, юго-восточный, а стало быть, еще четыре стороны у света. – И он «сносит» углы Храма и «достраивает» недостающие стены. – Восьмиугольным Дом наш должен быть, – кричит он уже в пустоту, все разошлись.
– Тысяча чертей тебе в глотку! – хрипло обрывает Пахаря, закашлявшись от крепкого табака и опомнившись (все-таки у стен Храма), перекрестясь на образа, старый Лоцман, рыжебородый морской волк, раскачивающий свою грузную тушу даже на твердой земле, видимо, скучая по привычной стихии. – Как тебе, земляная коряга, зюйд-зюйд-вест или, к примеру, норд-норд-ост. «Руби» стены, их должно быть шестнадцать, коли мы начали считать ветра, или не видать мне больше черного тумана у мыса Горн.
– Друзья, – примирительно разводит спорщиков облаченный в белую тунику Архимед, – ваша полемика есть «квадратура круга», я посвятил этому вопросу …
– Вот именно, – прерывает его сам Лукавый, элегантный, стройный, привлекательный и …черный, во всех отношениях.
– Вот именно, круг, – повторяет он. – Никаких ограничений свобод, никаких сторон, форма Храма, Дома Господня – только круглые стены, идеальная гармония.
Двери Храма распахиваются, и площадка озаряется невыносимо ярким светом. Голос, идущий изнутри, но звучащий повсюду, провозглашает: – Храму, до тех пор, пока он нужен Человеку как место прийти ко Мне и заговорить со Мной, быть о двенадцати стенах. Аминь.
Зодчий забил в усыпанную блестящими ягодами утренней росы землю четвертый колышек и начал прилаживать пеньковый шнур, чтобы проверить диагонали. Еще рано, подмастерья появятся позже, когда солнце целиком оторвется от верхушек елей, пока же его румяная физиономия пряталась за вуалью массивных лап, многочисленными иголками впившихся в робкие лучи, не отпуская светило от себя, отчего свет Божий падал на мир искривленными, неровными пятнами.
Закрепив пеньку на западном маяке, Зодчий потянул ее к восточному колышку. Легкий туман, присевший к самой земле, разлетался от его поступи клоками причудливых форм, и мастер, увлекшись определением степени схожести того или иного облачка с человеком или животным, не заметил сразу, что березовый обрубок, его конечная цель, был занят. Слетевшая с него шапка, здорово смахивающая на рыбу с двумя хвостами (может, такая и водится где), обнажила оседлавшего со всеми удобствами маячок …ангела.
– Фу ты, привиделось, – выдохнул Зодчий и потер глаза.
– Испугался, а не перекрестился, – спокойно поприветствовал его Ангел.
– И что это значит? – ошарашенно спросил Зодчий, выронив из рук пеньку.
– Значит – перед тобой Силы Света, и пугаться нечего, – Ангел, светящееся создание размером со скворца, поклонился собеседнику. – Почему кольев четыре?
Зодчий, не покинувший состояния крайнего изумления, присел на корточки: – Так велит канон: четыре стены – четыре Евангелия от апостолов.
– Ангел усмехнулся: – Колья-то не осиновые?
– Береза, – быстро ответил мастер и оторвал от маяка кусочек бересты. – А почему осина?
– Потому что осиной обычно прибивают насмерть, – Ангел покачал головой. – В данном случае – Истину.
– Да в чем же она, небесное создание? – Зодчий на этот момент приступал к возведению своего третьего по счету Храма и, казалось, изучил все приемы и ограничения, предписываемые при строительстве Домов Господних, что освещались потом молитвами и окроплялись святою водой. Нарушь он хоть раз пропорции или размеры, «сломай» радиус или допусти несоосность, на том же месте и потерял бы заказы, репутацию и повязку мастера вместе с головой. Но он здесь, на высоком изумрудном холме, опоясанном быстрой сияющей речкой, под куполом утреннего, чистейшего неба и готов к сотворению нового Храма.
Пока Зодчий «взвешивал» свои сомнения на предмет профпригодности, Ангел подрос до размеров крупной вороны.
– Сколько апостолов у Христа? – ответил он вопросом на вопрос.
– Известно, двенадцать, – не раздумывая сказал мастер, снова потирая глаза от удивления.
– Так почто обижаешь остальных, подпирая спины только четверым? – светящаяся «ворона» попрыгала на колышке, разминая ноги.
– Но Евангелий всего четыре, – оправдываясь, пролепетал Зодчий.
– Каждый апостол написал свою Книгу, – непререкаемым тоном возразил Ангел. – Живого Христа видели двенадцать учеников, и всяк записал свою историю Учителя, это двенадцать взглядов на Бога.
– Но мы знаем только четыре, – Зодчий более спокойно наблюдал на удивительную метаморфозу светящегося существа, принявшего размеры большой собаки.
– Четыре людям, четыре ангелам и четыре Богу, – нравоучительно произнес Ангел, продолжая расти, от чего Зодчему пришлось подняться с корточек на ноги.
– Зачем так… сложно? – мастер помял затекшие колени.
– Поровну между Отцом, Сыном, вернее Сынами, – Ангел кивнул на мастера, – и Духом Святым, – при этом он склонил голову, явно намекая на ангельское сообщество.
– Невероятно, – прошептал Зодчий, уже глядя прямо в глаза вытянувшегося до человеческого роста крылатого собеседника. – Скажи, они отличаются друг от друга?
Ангел кивнул головой. Солнце, частично избавившись от когтистых еловых лап, осветило холм, разогнав заодно вместе с остатками тумана прочие тени сомнений. Мастер поднял упавшую пеньку и зацепил за колышек.
– Чтоб не потерялся, – оправдываясь, сказал он Ангелу, который непостижимым образом умещался при своих габаритах на небольшом березовом пятачке.
Ангел снова кивнул головой: – Ты ведь хочешь спросить, ЧЕМ они отличаются?
– Да, – Зодчий вытер мокрые от росы руки о рубаху.
– Четыре Евангелия для ангелов описывают пребывание Христа в пустыне, все сорок дней, день за днем. Каждый апостол подробнейшим образом изложил житие Иисуса за десятидневный период, один за другим, но не томление и страдания телесные, а работу души в пустынях тонкого плана.
– Откуда же ученики прознали о том? – возбужденно спросил Зодчий, начиная догадываться об ущербности замысла Храма в четыре стены.
– Учитель сам поведал им на тайной вечере, передав рассказ свой не беседой словесной, но мысленно направляя все в уши Хранителей апостолов, ибо только им ведом ангельский язык.
Крылатый собеседник мастера, залитый солнечным светом, тем не менее сиял еще ярче.
– Это непостижимо, – едва слышно пролепетал Зодчий.
– Еще более непостижимы четыре Евангелия для Бога, – Ангел почтительно расправил крылья. – Они описывают последние часы Сына Божьего на земле, его путь на Голгофу, ту ношу, что возложил на себя Спаситель как Дух. Та четверка апостолов, что удостоилась такой чести, приняла эту весть во сне, в качестве откровения, знания, которых невозможно познать. Ученики, бессознательно приняв этот дар от Христа, передали его Богу, также во сне, в момент между Распятием и Воскресением.
Ангел сложил крылья и на глазах его, всего на миг, проступили слезы.
– Значит, стен в Храме должно быть двенадцать, – уверенно сказал Зодчий.
Внизу, у подножия холма, послышались торопливые шаги и приглушенный разговор. Ангел, перестав сиять, начал уменьшаться обратно в «ворону», становясь прозрачным.
Мастер обернулся на голоса подмастерьев и крикнул: – Братцы, нарубите еще колышков.
– Сколько? – отозвались снизу.
– Восемь, – Зодчий, для верности растопырив пальцы обеих рук, показал нужное количество.
Работники развернулись к лесу, Ангел вновь «просветлел», но сжался до размеров бабочки.
– Скажи, – обратился мастер к Ангелу, – стены должны быть равными, мне разбивать одинаковые углы?
«Небесная бабочка» заулыбалась: – Земному храму – земные стены, небесам – небесные, а Богу – божественные.
Зодчий догадался: – Храм – пирамида из трех слоев, каждый отражает свои Евангелия.
– Прекрасный ученик, – подтвердил Ангел.
– Мне просто нужно уменьшить сечение каждого последующего куба?
– Они равноправны и равноценны, – ответил светлячок.
– Но тогда стены всех храмин совпадут и образуют башню, – Зодчий непонимающе поскреб натруженной рукой затылок.
– Ты представил себе идеальный Храм, прямой Путь Домой, но человек не может сделать такого, пока не может, – с некоторой печалью в голосе произнес Ангел.
– Но почему? – удивился мастер.
– Стороны света, а значит и восходы «солнц», в трех мирах не совпадают. Храмовая пирамида будет из смещенных слоев. Человеки строят стены, ориентированные по-своему, ангелы – по-иному, а Господь Бог – истинно. Между человеком и ангелом – душевный сдвиг, между ангелом и Богом – сдвиг Духа. Очищение души стирает границы между миром плотным и тонким (выравнивает стены), очищение духа – приводит к Богу.
– Мастер, нарубили на всякий случай десяток, – раздался голос за спиной.
Ангел-бабочка, взмахнув бесцветными крыльями, растворился в воздухе. Трое балбесов, подпоясанные топорами и молотками, с неумытыми, но выспавшимися рожами, предстали перед Зодчим.
– Вот, – на землю грохнулись березовые колья. – Куда бить-то?
Мастер озадаченно обернулся: на траве, там, куда упали недавно слезы Ангела, проросли и распустились два необычно ярких бело-желтых цветка.
– Бейте сюда, – уверенно скомандовал Зодчий и указал точное место.
В сиянье Имени Его
В сиянье Имени Его
Мы меркнем тихо и печально
Так и не вняв, что изначально
Являлись частию Всего.
Тяжелая дверь противно всхлипнула, властно шевельнув пламя полуистлевшей свечи на столе, пропитанном воском, слюной и кровью. Инквизитор поморщился, этот мерзкий, до скрипа на зубах, звук прибытия новой жертвы тяготил его более, чем последующие вопли еретиков, прости Господи их заблудшие души, к которым уши его и сердце за долгие годы нелегкой службы сделались глухи.
– Ваше Преосвященство, – в помещение просунулась краснощекая морда тюремного служки по прозвищу Клещ (этот инструмент был освоен им в совершенстве). – Следующий.
Инквизитор поморщился снова, теперь уже от резкой боли в правом боку, посещавшей в последнее время его бренное тело все чаще и чаще.
– Позже? – Клещ с удивлением и некоторым разочарованием вскинул брови, а за его спиной некто невидимый издал слабый вздох облегчения.
Служитель церкви и воин святой инквизиции хотел ответить, но спазм перехватил его горло, и вместо слов нутро «вопрошающего» выдало сухое шипение. Он ухнул себя кулаком в грудь и, кашлянув, крикнул: – Заводи.
Краснощекий распахнул дверь подземелья полностью и втащил внутрь изможденного, тощего человека с вытаращенными от ужаса глазами и вздутыми на шее венами.
– Кто? – коротко спросил Инквизитор, вытирая рукавом следы пенной слюны на губах.
– Колдун, – так же коротко отрапортовал Клещ, встряхнув висящего на его огромных руках человека, словно весу в нем было, как в конской сбруе.
– Я обычный крестьянин, Ваше Преосвященство, – всхлипнул несчастный.
Клещ, не выпуская жертву из правой руки, левой протянул «вопрошающему» пергамент с описанием деяний «колдуна».
Инквизитор не торопясь запалил вторую свечу и погрузился в изучение списка заслуг крестьянина. Среди прочего в представленном перечне значились: вызывание засухи, заговор на падеж скота, колдовство на неурожай и прочая белиберда, коей он начитался досыта. Завистливые соседи, обманутая жена или, наоборот, отвергнутая селянка – все они в ближайший же воскресный день бежали в исповедальню, но вместо очищения собственных грехов, рассказывали пастырю сплетни своего же немудреного сочинения, как правило, в «пользу» добропорядочных людей.
Инквизитор оторвался от пергамента и взглянул на «колдуна»: точно, этот не виновен как пить дать.
– Прошу присаживайтесь, – тем не менее не без сарказма сказал он трепещущему старику и указал на кресло для допросов. Тот, видимо, был наслышан об этом приспособлении, потому как челюсти его, до сего момента с трудом сдерживающие дрожь, заколотили остатками зубов, словно детвора на реке, лупцующая палками верховодку.
Клещ, перенеся обмякшее тело и ловко бухнув его на шипы, отчего бедняга взвыл сиплым, пронзительным голосом, намертво пристегнул кисти и лодыжки кожаными ремнями.
Инквизитору хорошо была знакома эта боль, он сотни раз наблюдал ее проявления в искаженных гримасах жертв, слышал ее голос в душераздирающих криках и чувствовал ее присутствие в сжимающемся от страха воздухе пыточной камеры, низкие каменные потолки которой и черные стены, увешанные всевозможными изобретениями извращенного человеческого ума, единственной целью которых было медленное, мучительное умерщвление себе подобных, давно стали ему вторым домом. Да, он знал боль, но только чужую, и животный страх испытать ее самому заставлял «вопрошающего» отправлять в железные челюсти все новые и новые «куски мяса».
– Вам удобно? – улыбаясь, поинтересовался Инквизитор у крестьянина, боявшегося пошевелиться на смертельном седалище.
Но старик, переживший первый шок, странным образом немного распрямился и перестал дрожать.
– Едва ли ваше кресло сильно отличается от моего, – спокойно ответил он.
Инквизитор вскинул бровь, а Клещ повернул на пол-оборота винт, стягивающий железный сапог, сомкнутый на правой ноге жертвы. Кровь брызнула из голени, крестьянин охнул и потерял сознание. Клещ вернул винт в начальное положение, зачерпнул из кадки зловонной воды и плеснул в лицо старику.
– Место мое представляется мне более предпочтительным, – злорадно произнес Инквизитор, стоило крестьянину открыть глаза.
– Господь наш, Иисус Христос, распятие которого висит над вашей головой, Ваше Преосвященство, выбрал бы мое, – прошептал старик, «прислушиваясь» к затихающей боли в ноге.
– Почему ты, ничтожный и не достойный произносить Имя Бога, так решил? – покачал головой Инквизитор, удивляясь смелости допрашиваемого вместо унизительного вымаливания скорейшей смерти.
– Не суди, да не судим буде – Слова Его. Он сам пришел не судией к нам, но быть осужденным нами.
– Да ты богослов, не иначе, – поразился Инквизитор, – а ну-ка, Клещ, подай ученому мужу Святое Писание, приличествующее ему.
Тюремный служка снял с полки толстенный фолиант, весьма и весьма увесистый и, с едкой улыбочкой, водрузил книгу на колени несчастного. Стальные иглы впились в ноги, и крестьянин прикрыл веки, из-под которых покатились слезы, но не издал ни единого звука.
– Прочтешь чего или по памяти? – ухмыльнулся Инквизитор, глядя на муки «еретика». – Ах да, – спохватился он, – руки скованы.
Старик открыл глаза и посмотрел на мучителя: – Чем же провинился пред тобою Иисус, если именем его убиваешь меня?
– А какая связь? – равнодушно проговорил Инквизитор и толкнул пальцем пустой кубок, стоящий перед ним, давая понять Клещу – наполни его. Тот весело хлопнул ладонью по Библии (отчего у крестьянина слезы брызнули из глаз) и рванулся к бочонку, притаившемуся в темном углу пыточной.
– Всякий раз, когда один лишает жизни другого, он заставляет Христа восходить на Крест свой.
– Это почему же? – небрежно спросил «вопрошающий», громко отхлебывая из чаши.
Слабеющий старик, набрав побольше воздуха в легкие, выдавил: – Принявший смерть за всех единожды, вынужден принимать ее еще, и еще, и еще, ибо обещал Отцу делать это.
Инквизитор привстал из-за стола.
– Ереси в твоих словах становится больше, чем здравого смысла, – прошипел он. – Нет сомнений у меня теперь в том, что ты колдун и богохульник.
Рука Клеща потянулась к воротку, но «вопрошающий» жестом остановил слугу.
– Бурю речами своими на поле ты не «посеешь», – продолжил он, – но в умах…
Глаз задергался у храмовника. Не отрицай крестьянин своей вины, пусть и наговоренной, Клещ «освободил» бы его на дыбе быстро и почти безболезненно, – думал, гневаясь все больше, Инквизитор, – но он стал учить божьего посредника придуманным истинам, не ведать ему скорого и легкого конца.
Храмовник подошел к мученику, старик был совсем плох, многочисленные укусы трона обескровили тело, истощили разум, но дух, дух еще теплился в нем.
– Не прояснишь ли мне, темному, с чего бы Иисусу, вознесшемуся на Небеса, спускаться на крест ради тебя?
С кривой ухмылкой он оперся двумя руками на Библию, перенеся на Святое Писание весь свой вес. Шипы вошли слишком глубоко в плоть крестьянина, на губах, жадно хватающих воздух, появилась кровавая пузырящаяся пленка, и голова несчастного безжизненно упала на грудь.
– Перестарались, Ваше Преосвященство, – констатировал Клещ, – отбыл колдун.
– Убери эту падаль, – гаркнул Инквизитор, вытирая рясой взмокшее лицо.
Клещ отстегнул ремни, сдернул тело с жуткого седалища, и в этот момент колдун-крестьянин открыл глаза: – Христос буде страдать при страдании каждого человека, ибо только так Он может удержать мир людей, – старик закашлялся, но продолжил: – от падения в ад. Когда же в людях проснется совесть по отношению ко Христу, они перестанут нести в мир страдания и освободятся сами, а вслед за ними освободится и Иисус.
Голова старика дернулась, он прохрипел : – Мы живем в сиянье Имени Его, – и испустил дух.
Инквизитор вышел из пыточной комнаты, он не любил это название и одергивал Клеща всякий раз, когда он его применял.
– Здесь еретики проходят очищение, а не пытки, – говорил он.
– Тогда, что же, – возражал Клещ, – это чистилище?
– Нет, – морщился «вопрошающий», – комната омовения, дурак.
– Ясно, – соглашался служка, – омовения собственной кровушкой.
Инквизитор безнадежно махал рукой, а Клещ брал грязную тряпку и начинал вытирать бурые пятна с адских приспособлений.
Время было к обедне, чтобы попасть в трапезную, надобно пройти длинный, темный, с низкими сводами, мокрый, то ли от капель влаги, то ли от слез несчастных, коридор, оканчивающийся скользкими ступенями, ведущими наверх, к солнцу, даже не пытавшемуся заглянуть в эти страшные закоулки, и ветру, по глупости иногда влетавшему сюда, но тут же замиравшему от ужаса увиденного и услышанного. Сделав несколько шагов, Инквизитор схватился за бок и прислонился к холодной стене.
«Хепар» – так называл мучителя Его Преосвященства Травник, оказавшийся перед столом Святой Инквизиции по доносу о его сговоре с дьяволом (бедолага прекрасно разбирался в травах и соцветиях). Неученый «лекарь», рыская по телу болящих пальцами, определял, в какое место нечистый запустил свою лапу, и ставил на ноги отварами, что, собственно, и привело к их близкому знакомству.
– Хепар будет напоминать о себе все чаще, Ваше Преосвященство, – предупреждал Травник, вися на дыбе, но видя перекошенную гримасу своего мучителя.
– Ты вырвал ему язык, – прозвучал голос в голове Инквизитора.
– Господи Иисусе, – вздрогнул «вопрошающий» и трижды перекрестился дрожащей рукой.
– Не поминай Имя Господа всуе, – напомнил и заповедь, и о себе таинственный голос.
– Кто ты? Что со мной? – едва усмиряя бешеное сердцебиение, пролепетал Инквизитор.
– Твоя Совесть, – последовал ответ, а за ним и вопрос: – Удивлен?
Храмовник обессиленно сполз по стене на пол и заткнул уши руками.
– Вот, вот, – продолжила наступать Совесть, – коли не достучаться мне до ушей твоих, буду толкать хепар, действенная вещь.
– Почему? – прохрипел Инквизитор, снова хватаясь за бок от острой боли.
– Хепар, – Совесть немного отпустила свой нажим, – есть Геракл, очищающий Авгиевы конюшни, вернее сказать инквизиторовы, твои, конюшни.
– Не понимаю, – облегченно вдохнул «вопрошающий».
– Хепар – сосуд для яда, что заливает человек сам в себя, преступая заповеди и распиная тем самым Христа. Не хулишь ли ты Иисуса, Крест несущего, когда лжесвидетельствуешь на ближнего, ибо Сын Божий есть Правда? Не бросаешь ли ты камень в него, осуждая ближнего, но не себя, ибо Сын Божий есть Безгрешие? Не плюешь ли ты слюной ядовитою в Лик Светлый Христов, когда лишаешь жизни ближнего, ибо Сын Божий есть сама Жизнь?
– Так я же во Славу Его, – начал оправдываться Инквизитор, но Совесть, уж коли она проснулась, была непоколебима.
– Слава Имени Его в том, что всякий раз прощая твои «побои и унижения», Иисус чистит хепар твой, чтобы не прорвало плотину эту до срока, Отцом Небесным установленного для тебя, в надежде, что одумаешься. И бесконечно прощение Спасителя, – Совесть снова пнула Инквизитора в бок, – но не вечны ткани хепара, а у клеток, что сотканы в форму этого органа, есть своя совесть, и она говорит: довольно.
– Господи, мне дурно, – простонал Инквизитор, напряжение внутренностей перешло в ослабление, и храмовник помочился под себя, что вызвало новые рези, уже в непотребном месте.
Совесть беспристрастным тоном заявила: – Не отними ты языка у Травника вместе с жизнью, он сказал бы сейчас «везина уринария», а я добавлю: спускаясь от ушей (сердечных) к хепаре грешника, Совесть спокойно отопрет последнюю дверь, и это будет «везина», так что лучше слушать ушами.
Закончив возиться с тряпкой и плеснув остатками воды на острые зубья кресла допросов, Клещ толкнул дверь и вышел в темную галерею. Неподалеку на полу чернела бесформенная груда тряпья. Подойдя ближе, тюремный служка разглядел бездыханное тело Инквизитора, «сидящего» в луже собственных испражнений. Клещ даже в темноте сразу же определил, что храмовник мертв. Он присел возле почившего на корточки и, оглядевшись, пошарил по карманам рясы – пусто, но на пальце Инквизитора красовался золотой перстень с печатью.
– Прости, Господи, – прошептал, крестясь, Клещ, – облегчу путь его в сень Твою.
Он не без труда стянул перстень с распухшего пальца и спрятал трофей у себя.
– Без надобности мертвому, да пригодится живому, – проговорил он и уже собирался уйти, как в слабом отблеске свечи заприметил цепочку на шее покойника. Снова оглянувшись и подумав секунду, Клещ сдернул цепочку с Инквизитора, на ней оказалось позолоченное распятие. Иисус, прикованный к своему Кресту, с укором глядел на служку, отбрасывая на алчное его лицо «золотые» блики. Клещ, загипнотизированный раскачивающимся на цепочке Христом, не в силах оторвать глаз от взора его, прошептал: – В сиянье Имени Его.
Но вдруг, опомнившись, зажал крестик в кулаке и засеменил к настоятелю, сообщить о безвременной кончине Его Преосвященства, по всей видимости, обнимающего сейчас Господа нашего, Иисуса Христа.
