Редьярд Джозеф Киплинг
Наулака
X
«Дорогой друг. Это было очень нехорошо с вашей стороны, и вы сделали мою жизнь тяжелее. Я знаю, я была слаба. Ребенок расстроил меня. Но я должна делать то, ради чего приехала, и вы должны поддерживать меня, а не мешать мне, Ник. Пожалуйста, не приходите несколько дней. Я должна – или надеюсь – отдаться вся открывающемуся передо мной делу. Я думаю, что действительно могу сделать кое-что хорошее. Дайте же мне сделать это, пожалуйста.
Кэт».
Из этого письма, полученного на следующее утро, Тарвин вывел пятьдесят различных заключений и снова прочел его. В конце своих раздумий он убедился только в одном, что, несмотря на минутную слабость, Кэт решила идти по избранному ею пути. Он ничего не мог поделать против ее кроткой настойчивости, пожалуй, лучше было и не пробовать. Разговоры на веранде, ожидания ее, когда она шла во дворец, – все это было приятно, но он приехал в Ратор не для того, чтобы говорить ей о своей любви. Топаз, будущности которого принадлежала другая половина души Тарвина, давно знал этот секрет и – Топаз ожидал проведения «Трех С.» так же, как ожидал Тарвин появления Кэт на ее пути во дворец и обратно. Девушка была в отчаянии, несчастна, переутомлена, но – и он постоянно благодарил Бога за это, – так как он был вблизи и мог оградить ее от удара злой судьбы, то он решил оставить ее на время на руках миссис Эстес, которая могла успокоить ее и посочувствовать ей.
Ей уже удалось сделать кое-что в недоступных женских дворцовых помещениях, раз мать магараджа Кунвара вверила ей жизнь своего единственного сына (кто мог не полюбить Кэт и не довериться ей?), а он сам? Что он сделал для Топаза – тут он взглянул в сторону города, – кроме того, что играл в «пачиси» с магараджей? В лучах низко стоявшего утреннего солнца постоялый двор отбрасывал тень. Странствующие приказчики выходили один за другим, смотрели на обнесенный стенами Ратор и проклинали его. Тарвин сел на свою лошадь – о которой будет речь впереди – и направился к городу приветствовать магараджу. Только через него Тарвин мог достать Наулаку; он усердно изучал магараджу, зорко присматривался к положению дел, и теперь ему казалось, что он придумал план, благодаря которому надеялся твердо упрочить свое положение при магарадже. Поможет ли этот план добыть Наулаку или нет, он, во всяком случае, даст ему возможность остаться в Раторе. Последние ясные намеки полковника Нолана, по-видимому, угрожали этому плану, и Тарвин понимал, что ему необходимо иметь какое-нибудь дело, легко объяснявшее причины его частых посещений дворца, хотя бы для этого пришлось перевернуть все государство. Чтобы остаться, следовало сделать что-нибудь необычайное. То, что он надумал, было действительно необычайно; к выполнению плана нужно приступить немедленно; он добудет сначала Наулаку, а затем, если он тот человек, каким считает себя, и Кэт!
Подъезжая к воротам города, он увидел Кэт в темной амазонке: она выехала вместе с миссис Эстес из сада миссионера.
– Не бойтесь, дорогая. Я не буду надоедать вам, – сказал он сам себе, улыбаясь облаку пыли, поднявшемуся за нею, и замедляя бег своей лошади. – Хотел бы я только знать, почему вы выехали так рано.
Горе, виденное ею в дворцовых стенах, заставившее ее вернуться к миссис Эстес почти в слезах, являлось только одним направлением работы, ради которой Кэт приехала в эту страну. Если горе было так велико под тенью трона, что должен был испытывать простой народ? Кэт отправлялась в больницу.
– В больнице только один доктор-туземец, – говорила миссис Эстес, когда они ехали, – и конечно, он туземец, то есть ленив.
– Как можно быть ленивым здесь, – крикнула ее спутница, – где столько горя!..
– Здесь, в Раторе, все быстро становятся ленивыми, – возразила миссис Эстес с легким вздохом при мысли о возвышенных надеждах и тщетных попытках Люсьена, давно уже перешедших в кроткую апатию.
Кэт сидела на лошади уверенно, как западная девушка, одновременно научившаяся ходить и ездить верхом. Ее изящная фигурка очень выигрывала на лошади. Решительное выражение, освещавшее ее лицо в данную минуту, придавало ему одухотворенную красоту; сознание, что она приближается к желанной цели, к которой стремилась в течение двух лет, о которой мечтала все это время, воодушевляло ее. Они обогнули главную улицу города и увидели толпу, дожидавшуюся у лестницы из красного песчаника, которая вела к площадке трехэтажного белого дома. На доме красовалась вывеска: «Государственная бесплатная лечебница». Буквы жались друг к другу и спускались по обеим сторонам двери.
Какое-то чувство нереальности охватило Кэт, когда она увидела толпу женщин, одетых в одежды из грубого шелка ярко-красного, темно-красного, шафранного, синего, розового цветов и цвета индиго и бирюзы. Почти каждая женщина держала на бедре ребенка, и, когда Кэт остановилась, раздался тихий, жалобный крик. Женщины столпились у ее стремени, хватали ее за ногу и всовывали ей в руки детей. Она взяла одного ребенка и стала нежно убаюкивать его, прижав к груди. Ребенок горел в лихорадке.
– Берегитесь, – сказала миссис Эстес, – там, за горами, ходит оспа, а эти люди не имеют понятия о предосторожностях.
Кэт, прислушивавшаяся к крику женщин, ничего не ответила. Дородный туземец с седой бородой, в темном халате из верблюжьей шерсти и башмаках из патентованной кожи, вышел из лечебницы, растолкал женщин и низко поклонился Кэт.
– Вы новая госпожа докторша? – спросил он. – Больница готова для осмотра. Прочь от мисс-сахибы! – крикнул он на местном языке толпе, окружившей Кэт, когда она сошла с лошади. Миссис Эстес осталась в седле, наблюдая за сценой, разыгравшейся перед ее глазами.
Какая-то женщина из пустыни, очень высокая, с лицом золотистого цвета, с ярко-красными губами, откинув покрывало, схватила Кэт за руку и свирепо кричала что-то на местном наречии, как будто старалась оттащить ее. Нельзя было не заметить отчаяния, выражавшегося в глазах этой женщины. Кэт беспрекословно пошла за ней; когда толпа расступилась, она увидела на дороге коленопреклоненного верблюда. На его спине худой, как скелет, человек бормотал что-то, бессмысленно колотя по утыканному гвоздями седлу. Женщина вытянулась во весь рост и, не произнеся ни слова, бросилась на землю, обхватив ноги Кэт. Кэт нагнулась, чтобы поднять ее; нижняя губа девушки дрожала, а доктор весело кричал с лестницы:
– О, это старая история! Это ее муж, он сумасшедший. Она постоянно привозит его сюда.
– Так вы ничего не делали? – сердито вскрикнула Кэт, оборачиваясь к нему.
– Что я могу сделать? Она не хочет оставить его здесь на лечение, так что я не могу поставить ему нарывной пластырь.
– Нарывной пластырь! – пробормотала испуганная Кэт. Она взяла руки женщины в свои и крепко держала их. – Скажите ей, что я говорю, что он должен остаться здесь, – громко проговорила она. Доктор передал приказание. Женщина глубоко вздохнула и в течение минуты пристально смотрела на Кэт из-под сдвинутых бровей. Потом она положила руку Кэт на лоб своего мужа и села в пыли, укутав голову покрывалом.
Кэт, онемев от этого странного выражения движений восточной души, одно мгновение пристально смотрела на нее; потом, под влиянием сострадания, не знающего расовой разницы, нагнулась и спокойно поцеловала ее в лоб.
– Отнесите этого человека наверх, – сказала она, указывая на больного. Его внесли по лестнице в больницу; жена шла за ним, как собака. Один раз она обернулась и сказала что-то своим сестрам. Раздался взрыв плача и смеха.
– Она говорит, – с сияющим лицом сказал доктор, – что она убьет всякого, кто будет невежлив с вами. И еще она будет нянькой вашего сына.
Кэт остановилась, чтобы сказать несколько слов миссис Эстес, которая отправлялась по делу дальше в город, потом поднялась с доктором по лестнице.
– Желаете вы осмотреть больницу? – спросил доктор. – Но прежде позвольте представиться. Я – Лалла Дунпат Рай, лиценциат медицинского факультета из Дуфской коллегии. Я первый туземец в моей провинции, который получил эту степень. Это было двадцать лет тому назад.
Кэт с удивлением взглянула на него.
– Где вы были с тех пор? – опросила она.
– Некоторое время я оставался в доме моего отца. Потом я был клерком в медицинском институте в Британской Индии. А потом его величество милостиво дал мне должность, которую я занимаю и теперь.
Кэт подняла брови. Так вот какой коллега будет у нее. Они молча вошли в больницу. Кэт все время приподымала юбку, чтобы не запачкать ее в накопившейся на полу грязи.
Среди грязного центрального двора стояло шесть плохо сделанных коек, связанных ремнями и веревками, и на каждой койке метался, стонал и бормотал что-то человек, обернутый в белую одежду. Вошла женщина с горшком тухлых местных лакомств; она напрасно старалась заставить одного из больных поесть этого вкусного кушанья. Молодой человек, почти совсем нагой, стоял, закинув руки за голову, весь облитый яркими лучами солнца, и пристально смотрел на солнце. Он затянул какую-то песню, оборвал ее и поспешно стал переходить от койки к койке, крича какие-то непонятные для Кэт слова. Потом он вернулся на прежнее место и возобновил прерванную песню.
– Это также безнадежно сумасшедший, – сказал доктор. – Я налагал ему пластыри и ставил банки, очень сильные – ничто не помогает. Но он не хочет уходить. Он совершенно безвреден, за исключением тех случаев, когда не получает опиума.
– Конечно, вы не позволяете своим пациентам употреблять опиум! – вскрикнула Кэт.
– Конечно, позволяю. Иначе они умрут. Все жители Раджпутаны употребляют опиум.
– А вы? – с ужасом спросила Кэт.
– Некогда употреблял, когда впервые приехал сюда. А теперь… – Он вынул из-за пояса облезлый жестяной ящик с табаком и взял оттуда, как показалось Кэт, горсть пилюль опиума.
Новые волны отчаяния постепенно охватывали ее.
– Покажите мне женское отделение, – устало проговорила она.
– О, они всюду, где придется, внизу, наверху, – небрежно ответил доктор.
– А роженицы? – спросила она.
– В какой придется палате.
– Кто ухаживает за ними?
– Они не любят меня; но тут приходит одна очень опытная женщина.
– Училась она чему-нибудь? Получила какое-нибудь образование?
– Ее весьма уважают в ее селе, – сказал доктор. – Если желаете, можете повидать ее, она сейчас здесь.
– Где? – спросила Кэт.
Дунпат Рай, несколько обеспокоенный, поспешно провел ее по узкой лестнице к запертой двери, из-за которой слышался жалобный плач новой жизни.
Кэт сердито распахнула дверь. В этой отдельной палате правительственной лечебницы находились изображения двух богов, сделанные из глины и коровьего навоза; служанка убирала их бутонами златоцвета. Все окна, всякое отверстие, которое могло бы пропустить воздух, было закрыто, а в одном из углов чадила курильница, зажигаемая, по обычаю, при рождении ребенка. Кэт чуть было не задохнулась от дыма.
То, что произошло между Кэт и весьма уважаемой женщиной, останется навсегда неизвестным. Молодая девушка вышла через полчаса. А женщина вышла гораздо раньше, растрепанная и слабо кудахтавшая.
После этого Кэт была готова ко всему, даже к небрежному приготовлению лекарств в лечебнице – ступка никогда не чистилась, и по каждому рецепту пациенту давалось гораздо большее количество лекарства, чем было прописано, – и к грязным, непроветренным, неубранным, неосвещенным комнатам, в которые она входила с чувством безнадежности в душе. Пациентам дозволялось принимать своих друзей когда угодно и брать из их рук всякие приношения, даваемые из чувства неправильно понимаемой доброты. Когда приходила смерть, близкие завывали вокруг койки и проносили покойника через двор, среди криков сумасшедших, в город, чтобы разнести, какую будет угодно Господу, заразу.
В заразных случаях не применялось изоляции, и дети, страдавшие воспалением глаз, весело играли среди детей посетителей между койками дифтеритных больных. Только в одном отношении доктор был силен. Дровосеки и мелкие торговцы, путешествовавшие по стране, довольно часто подвергались нападениям тигров, и в трудных случаях доктор, отвергая путешествовавшие по стране, довольно часто подвергались нападениям тигров, и в трудных случаях доктор, отвергая всю английскую фармакопею, прибегал к известным простым средствам, применявшимся в деревнях, и творил чудеса. Как бы то ни было, необходимо было дать ему понять, что в настоящее время управлять лечебницей будет только один человек, что его приказания должны выполняться беспрекословно. Имя этого человека – мисс Кэт Шерифф.
Доктор, поразмыслив, что она лечит женщин при дворе, не выразил протеста. Он пережил уже много реформ и реорганизаций и знал, что его инертность и гибкий язык помогут ему пережить еще много таких периодов. Он поклонился и согласился, предоставив Кэт осыпать его упреками и отвечая на все ее вопросы заявлением:
– Эта больница получает от государства только по сто пятьдесят рупий в месяц. Как можно доставать лекарства из Калькутты на эти деньги?
– Я заплачу за этот заказ, – сказала Кэт, делая список нужных лекарств и аппаратов на письменном столе в ванной комнате, выполнявшей роль канцелярии, – и я заплачу за все, что сочту необходимым.
– Заказ официально пойдет через меня? – спросил Дунпат Рай, склонив голову набок.
Кэт согласилась, не желая ставить ненужные препятствия. Не время, когда в комнате наверху лежат без присмотра, без помощи несчастные существа, не время ссориться из-за комиссии.
– Да, – решительно проговорила она, – конечно.
А доктор, когда увидел размер и содержание списка, почувствовал, что может многое выгадать от этого дела.
Через три часа Кэт уехала, изнемогая от усталости, голода и сильной душевной боли.
XI
Кто говорит с государем, отдает в его руки свою жизнь.
Туземная поговорка
Тарвин нашел магараджу, еще не успевшего принять свою утреннюю порцию опиума, в полном упадке. Человек из Топаза зорко смотрел на него, весь погруженный в мысли о поставленной себе цели.
Первые же слова магараджи помогли ему в этом намерении.
– Зачем вы приехали сюда? – спросил магараджа.
– В Ратор? – осведомился Тарвин с улыбкой, охватывавшей весь горизонт.
– Да, в Ратор, – проворчал магараджа. – Агент-сахиб говорит, что вы не принадлежите ни к какому правительству и приехали сюда, только чтобы все высмотреть и написать небылицы. Зачем вы приехали?
– Я приехал, чтобы исследовать вашу реку. В ней есть золото, – твердо проговорил Тарвин.
Раджа коротко ответил ему.
– Ступайте и говорите с правительством, – угрюмо сказал он.
– Я думаю, река ваша, – весело возразил Тарвин.
– Моя? Ничего моего нет в государстве. Приказчики лавочников дни и ночи стоят у моих ворот. Агент-сахиб не позволяет мне собирать податей, как делали мои предки. У меня нет армии.
– Это совершенно верно, – согласился шепотом Тарвин, – в одно прекрасное утро я убегу вместе с ней.
– А если бы и была, – продолжал магараджа, – мне не с кем сражаться.
Разговор шел на вымощенном дворе, как раз у крыла дворца, занимаемого Ситабхаи. Магараджа сидел на сломанном виндзорском стуле; конюхи выводили перед ним лошадей, оседланных и взнузданных, в надежде, что его величество выберет какую-нибудь для верховой езды. Затхлый, болезненный воздух дворца проникал через мраморные плиты, нездоровый это был воздух.
Тарвин, остановившийся во дворе, не сходя с лошади, перекинул правую ногу через луку и молчал. Он увидел, как действует опиум на магараджу. Подошел слуга с маленькой медной чашей, наполненной опиумом и водой. Магараджа с гримасами проглотил напиток, смахнул последние темные капли с усов и бороды и опрокинулся на спинку стула, уставясь вперед бессмысленным взглядом. Через несколько минут он вскочил и выпрямился, улыбаясь.
– Вы здесь, сахиб? – сказал он. – Вы здесь, не то мне не хотелось бы смеяться. Поедете вы верхом сегодня?
– Я к вашим услугам.
– Тогда мы выведем фоклольского жеребца. Он сбросит вас.
– Отлично, – развязно сказал Тарвин.
– А я поеду на моей кобыле. Уедем прежде, чем явится агент-сахиб, – сказал магараджа.
Конюхи отправились седлать лошадей, а за двором послышался звук трубы и шум колес.
Магарадж Кунвар сбежал с лестницы и подбежал к своему отцу, магарадже, который посадил его на колени и приласкал.
– Что привело тебя сюда, Лальджи? – спросил магараджа.
Лальджи – любимый – было имя, под которым мальчик был известен во дворце.
– Я пришел посмотреть на ученье моего караула. Отец, из государственного арсенала мне выдают плохую сбрую для моих солдат. Седло Джейсинга подвязано веревкой, а Джейсинг – лучший из моих солдат. К тому же он рассказывает мне славные истории, – сказал магарадж Кунвар на местном языке, дружески кивая Тарвину.
– Ага! Ты такой же, как и все, – сказал магараджа. – Постоянно новые требования. Что нужно теперь?
Ребенок сложил свои маленькие ручки и бесстрашно ухватился за чудовищную бороду отца, зачесанную, по обычаю жителей Раджпутаны, за уши.
– Только десять новых седел! Они в больших комнатах, там, где седла, – сказал ребенок. – Я видел их. Но конюший сказал, что я прежде должен спросить государя.
Лицо магараджи потемнело, и он произнес страшное ругательство, призывая своих богов.
– Государь – раб и слуга, – проворчал он, – слуга агента-сахиба и этого толкующего о женщинах английского раджи, но, клянусь Индуром, сын государя все же сын государя! Какое право имел Сарун-Синг не исполнить твоего желания, сын мой?
– Я сказал ему, – заметил магарадж Кунвар, – что мой отец будет недоволен. Но больше я ничего не сказал, потому что мне нездоровилось и, ты знаешь, – головка мальчика опустилась под тюрбаном, – я только ребенок. Можно мне взять седла?
Тарвин, не понимавший ни слова из их разговора, спокойно сидел на пони, улыбаясь своему другу магарадже. Свидание началось в мертвой тиши рассвета, в такой тиши, что Тарвин ясно слышал воркованье голубей на башне, возвышавшейся на сто пятьдесят футов над его головой. А теперь все четыре стороны двора вокруг него ожили, проснулись, насторожились. Он слышал затаенное дыхание, шуршанье драпировок и еле заметный скрип открываемых изнутри ставней. Тяжелый запах мускуса и жасмина донесся до его ноздрей и наполнил беспокойством его душу: не поворачивая ни головы, ни глаз, он знал, что Ситабхаи и ее приближенные наблюдают за тем, что происходит во дворе. Но ни магараджа, ни сын его не обращали на это ни малейшего внимания. Магарадж Кунвар был сильно заинтересован своими английскими уроками, которые он учил, стоя у колена миссис Эстес. И магараджа был заинтересован не менее его. Чтобы Тарвин понял его, мальчик снова стал говорить по-английски, но очень медленно и отчетливо ради отца.
– Это новый стишок, который я выучил только вчера, – сказал он.
– А там не говорится про их богов? – подозрительно спросил магараджа. – Помни, что ты из рода Раджпутанов.
– Нет, нет, – сказал ребенок. – Это просто английские стихи, и я выучил их очень быстро.
– Дай мне послушать, маленький пундит. Со временем ты подучишься, поступишь в английскую коллегию и станешь носить длинную черную одежду.
Мальчик быстро перешел на местный язык.
– Знамя нашего государства пяти цветов, – сказал он. – После того как я сражусь за него, я, может быть, стану англичанином.
– Теперь не ведут более армий на битву, малютка, рассказывай свои стихи.
Шорох притаившихся невидимых сотен женщин стал громче. Тарвин нагнулся, подперев подбородок рукой. Мальчик слез с колен отца, заложил руки за спину и начал говорить, не останавливаясь и без всякого выражения:
– Тигр, тигр во тьме ночной,
Как глаза твои блестят!
Кто бессмертною рукой
Создал чудный твой наряд?
Тут есть еще, но я забыл, – продолжал он, – а последнюю строчку помню.
Не тот ли, кто создал овцу?
Я выучил все это очень быстро. – И он начал аплодировать себе. Тарвин вторил ему.
– Я не понимаю, но хорошо говорить по-английски. Твой друг говорит на совсем незнакомом мне английском языке, – сказал магараджа на местном языке.
– Да, – ответил принц. – Но он говорит и лицом и руками – вот так, и я смеюсь, сам не зная чему. А полковник Нолан-сахиб говорит, как буйвол, с закрытым ртом. Я не могу узнать, сердит он или доволен. Но отец, что делает здесь Тарвин-сахиб?
– Мы едем вместе верхом, – ответил магараджа. – Когда мы вернемся, я, может быть, скажу тебе. Что говорят о нем окружающие тебя люди?
– Они говорят, что он человек с чистым сердцем, и он всегда ласков со мной.
– Говорил он тебе что-нибудь про меня?
– Никогда так, чтобы я мог понять его. Но я не сомневаюсь, что он хороший человек. Посмотри, он смеется.
Тарвин, настороживший уши при своем имени, сел в седло и взял повод, в виде намека, что пора отправляться.
Конюхи привели высокого чистокровного английского коня с длинным хвостом и худую кобылу мышиного цвета.
Магараджа поднялся на ноги.
– Ступай к Сарун-Сингу и добывай седла, принц, – сказал он.
– Что вы собираетесь делать сегодня, маленький человек? – спросил Тарвин.
– Пойду достану новую экипировку, – ответил ребенок, – а потом приду сюда играть с сыном первого министра.
Опять шорох за ставнями усилился, словно шипение скрытой змеи. Очевидно, там кто-то понял слова ребенка.
– Вы увидите сегодня мисс Кэт?
– Сегодня не увижу. У меня сегодня праздник. Я не пойду к миссис Эстес.
Магараджа быстро повернулся и тихо заговорил с Тарвином.
– Нужно ему каждый день видеться с докторшей? Все мои приближенные лгут мне, надеясь завоевать мою милость, даже полковник Нолан говорит, что ребенок очень силен. Говорите правду. Он мой первенец.
– Он не силен, – спокойно ответил Тарвин. – Может быть, лучше, чтобы мисс Шерифф повидала его сегодня. Знаете, ничего не потеряешь, если будешь держать глаза открытыми.
– Я не понимаю, – сказал магараджа, – но все же отправляйся сегодня в дом миссионера, сын мой.
– Я хочу прийти сюда играть, – вспыльчиво сказал принц.
– Вы не знаете, что есть у мисс Шерифф для игры с вами, – сказал Тарвин.
– А что? – резко спросил мальчик.
– У вас есть экипаж и десять всадников, – ответил Тарвин. – Вам нужно только поехать туда и посмотреть.
Он вынул из кармана какое-то письмо, любовно посмотрел на американскую марку в два цента и нацарапал на конверте следующую записку Кэт: «Задержите у себя сегодня ребенка. Чудится что-то зловещее. Придумайте какое-нибудь занятие для него; заставьте его играть; сделайте, что хотите, только не пускайте во дворец. Я получил вашу записку. Ладно. Я понимаю».
Он подозвал мальчика и подал ему записку.
– Передайте это мисс Кэт, как следует маленькому мужчине, и скажите, что это от меня, – сказал он.
– Мой сын – не ординарец, – угрюмо сказал магараджа.
– Ваш сын не совсем здоров, и, мне кажется, я первый сказал вам правду о нем, – заметил Тарвин. – Эй, вы, осторожнее с уздой жеребца. – Английский жеребец плясал между державшими его конюхами.
– Вы будете сброшены, – сказал магарадж Кунвар в полном восторге. – Он сбрасывал всех грумов.
В это мгновение в тишине двора ясно послышалось, как стукнула три раза одна из ставень.
Один из конюхов ловко обошел брыкавшегося жеребца. Тарвин только что всунул ногу в стремя, чтобы сесть, как седло съехало и перевернулось. Кто-то отпустил коню голову, и Тарвин еле успел освободить ногу из стремени, как животное бросилось вперед.
– Я видел более остроумные способы убить человека, – спокойно проговорил он. – Приведите назад моего приятеля, – сказал он одному из конюхов. Получив в руки жеребца, он подтянул подпругу так, как не подтягивали с тех пор, когда конь в первый раз почувствовал узду. – Ну, – сказал он и вскочил в седло в то время, как магараджа выезжал со двора.
Конь встал на дыбы, потом опустился на передние ноги и понесся. Тарвин, сидя на нем в позе ковбоя, спокойно сказал ребенку, следившему за каждым его движением:
– Бегите-ка прочь, магарадж. Не задерживайтесь здесь. Я прослежу за тем, как вы отправитесь к мисс Кэт.
Мальчик повиновался, с сожалением поглядев на выплясывавшую лошадь. Фоклольский жеребец целиком отдался своей цели – сбросить всадника. Он отказывался покинуть двор, хотя Тарвин убедительно действовал на него хлыстом сначала сзади, а потом среди полных негодования ушей. Фоклол, привыкший, чтобы конюхи слезали с него при первом проявлении возмущения, рассердился. Без всякого предупреждения он бросился в ворота, повернулся и полетел вслед за кобылой магараджи. Очутившись на открытом песчаном месте, он почувствовал, что тут достаточно простора для его сил. Тарвин также решил не упускать удобного случая. Магараджа, в юности считавшийся прекрасным наездником в своем племени, быть может наиболее искусном в езде, повернулся в седле и стал с интересом наблюдать за борьбой.
– Вы ездите, как раджпут! – крикнул он, когда Тарвин пролетел мимо него. – Направьте его по прямому пути на открытое место.
– Только тогда, когда он узнает, кто из нас господин, – ответил Тарвин, поворачивая коня.
– Шабаш! Шабаш! Отлично сделано! Отлично сделано! – крикнул магараджа, когда жеребец послушался узды. – Тарвин-сахиб, я назначу вас полковником моей регулярной кавалерии.
– Десять миссионов иррегулярных дьяволов! – невежливо сказал Тарвин. – Назад, скотина! Назад!
От сильно натянутого повода голова лошади склонилась на покрытую пеной грудь; но, прежде чем послушаться, лошадь уперлась передними ногами и брыкнула так, как это делали, бывало, дикие лошади Тарвина.
– Обе ноги вниз и выпятить грудь, – весело проговорил он, обращаясь к лошади, то поднимавшейся на дыбы, то опускавшейся. Он был в своей стихии и представлял себе, что он опять в Топазе.
– Maro! Maro! – вскрикнул магараджа. – Ударьте ее хорошенько! Ударьте посильнее.
– О, пусть она повеселится, – равнодушно сказал Тарвин. – Это мне нравится.
Когда жеребец устал, Тарвин заставил его пятиться десять ярдов.
– Ну, а теперь поедем вперед, – сказал он, подъезжая к магарадже и пуская коня рысью. – Ваша река полна золота, – сказал он после короткого молчания, как бы продолжая непрерывавшийся разговор.
– Когда я был молодым человеком, – сказал магараджа, – я охотился тут на кабанов. Весною мы охотились на них с саблями. Это было раньше, чем пришли англичане. Вон там, у этого утеса, я сломал себе ключицу.
– Полна золота, магараджа-сахиб. Каким способом думаете вы добывать его?
Тарвин был уже несколько знаком с манерой магараджи вести разговор и решил не поддаваться.
– Что я знаю? – торжественно сказал магараджа. – Спросите агента-сахиба.
– Но кто же управляет этим государством, вы или полковник Нолан?
– Вы знаете, – ответил магараджа. – Вы видели. – Он указал на север и на юг. – Там одна железнодорожная линия, – сказал он, – внизу другая. Я – коза среди двух волков.
– Ну, во всяком случае, страна между двумя линиями ваша. Конечно, вы можете делать с ней что угодно.
Они проехали две-три мили за городом, параллельно течению реки Амет; лошади их утопали по щиколотку в мягком песке. Магараджа смотрел на углубления, наполненные водой, блестевшей на солнце, белые, покрытые камышами кочки, пустыню и отдаленную линию низких гранитных вершин гор, из которых вытекал Амет. Вид был не из тех, которые могли бы восхитить сердце государя.
– Да, я властелин этой страны, – сказал он. – Но, видите, четверть моих доходов поглощается теми, кто собирает их; четверть не платят чернолицые, разводящие верблюдов в пустыне, а я не смею посылать против них солдат; одну четверть, может быть, я получаю сам; а люди, платящие последнюю четверть, не знают, кому они должны посылать эту подать. Да, я очень богатый государь.
– Ну, как ни рассуждайте, а река должна утроить ваши доходы.
Магараджа пристально взглянул на Тарвина.
– А что скажет правительство? – спросил он.
– Я не совсем понимаю, какое правительству дело до этого. Вы можете разводить померанцевые сады и окружать их каналами. (В глазах магараджи блеснуло выражение лукавства.) Легче будет работать на реке. Вы пробовали разработку золотых приисков, не так ли?
– Одно лето тут промывали что-то в русле реки. Мои тюрьмы были переполнены заключенными, и я боялся мятежа. Но глядеть там было не на что, за исключением этих черных псов, рывшихся в песке. В тот год я взял приз – кубок Пуна на гнедой лошади.
Тарвин не сдержался и сильно ударил себя по бедру. Какая польза говорить о деле с этим усталым человеком, который готов заложить ту часть души, которую ему еще оставил опиум, чтобы видеть что-нибудь новенькое. Он сейчас же переменил тему разговора.
– Да, на подобного рода приисках нечего видеть. Вам нужно устроить маленькую плотину по дороге в Гунгра.
– Вблизи гор?
– Да.
– Никогда ни один человек не устраивал плотины на Амете, – сказал магараджа. – Река вы ходит из земли и снова уходит туда, а когда начинаются дожди, она бывает такой же ширины, как Инд.
– Ну, мы обнажим все русло, прежде чем начнутся дожди, обнажим на двенадцать миль, – сказал Тарвин, наблюдая, какой эффект произведут его слова на спутника.
– Ни один человек не устраивал плотины на Амете, – послышался каменный ответ.
– Ни один человек не пробовал. Дайте мне возможность сделать, что нужно, и я устрою плотину на Амете.
– Куда пойдет вода? – спросил магараджа.
– Я отведу ее в другую сторону, как вы сделали это с каналом вокруг померанцевого сада.
– А, значит, полковник Нолан говорил со мной, как с ребенком!
– Вы знаете почему, магараджа-сахиб.
На одно мгновение магараджа как будто оцепенел от такой дерзости. Он знал, что все тайны его домашней жизни составляют обычный предмет разговоров жителей города, так как ни один мужчина не в состоянии обуздать триста женщин, но он никак не ожидал такого откровенного намека на эти тайны от непочтительного чужестранца, похожего и непохожего на англичанина.
– На этот раз полковник Нолан ничего не скажет, – продолжал Тарвин. – К тому же это будет на руку вашим приближенным.
– Которые так же близки и ему, – заметил магараджа.
Действие опиума заканчивалось, и голова его упала на грудь.
– Тогда я начну завтра же, – сказал Тарвин. – Это стоит посмотреть. Мне нужно найти удобное место, чтобы запрудить реку, и вы, вероятно, можете дать мне несколько сот каторжников.
– Но зачем вы приехали сюда вообще? – спросил раджа. – Чтобы делать плотины на моих реках и переворачивать все вверх дном в моем государстве?
– Потому, что вам полезно смеяться, магараджа-сахиб. Вы знаете это так же хорошо, как и я. Я буду каждый вечер играть с вами в «пачиси», пока вы не устанете, и я могу говорить правду – большая редкость в этих местах!
– Сказали вы правду насчет магараджа Кунвара? Действительно он нездоров?
– Я сказал вам, что он не очень силен. Но у него нет никакой болезни, от которой не могла бы вылечить его мисс Шерифф.
