Редьярд Джозеф Киплинг
Наулака
XIX
Вечер и долгая ночь дали Кэт много времени для самоанализа после того, как она спрятала под замок предательские плоды и утешила магараджа Кунвара после таинственной смерти Моти, поплакав с ним вместе. Одно только было ясно для нее, когда она встала на следующее утро с покрасневшими глазами и не освеженная сном: она должна работать среди этих женщин, пока жива, и единственное ее спасение составляет та часть этого труда, которая всего ближе ей. А между тем человек, который любит ее, останется в Гокраль-Ситаруне, в смертельной опасности, ради того, чтобы быть вблизи, когда она позовет его. Она же не может сделать этого, потому что позвать его значило уступить, а она не смела уступить.
Она отправилась в больницу. Страх за него, овладевший ею вчера, перешел в ужас, мешавший ей распоряжаться спокойно.
Женщина из пустыни ожидала ее как обычно у лестницы; она сидела, укутанная покрывалом, обхватив колени руками. За ней стоял Дунпат, который должен был быть где-нибудь в палате. Кэт увидела, что двор был набит людьми, чужими и посетителями, которым, по введенным ею новым правилам, вход был разрешен только раз в неделю. Сегодня день был не приемный, и Кэт, усталая и измученная всем перенесенным ею накануне, почувствовала прилив гнева и решимость бороться с этими людьми. Поэтому она заговорила сердито, сходя с лошади.
– Что это значит, Дунпат Рай?
– Тут волнение, вызванное народным ханжеством, – сказал Дунпат Рай. – Это ничего. Я видел это и раньше. Только не входите.
Она отстранила его, не произнеся ни слова, и только хотела войти в дом, как увидела одного из своих пациентов в последней стадии тифозной горячки. С полдюжины шумливых приятелей выносили его, осыпая Кэт громкими проклятьями. В одно мгновение женщина из пустыни очутилась рядом с ней и подняла руку, в ее темной ладони был зажат длинный нож с широким лезвием.
– Замолчите, собаки! – громко крикнула она на их родном языке. – Не смейте накладывать рук на эту пери, все сделавшую для вас!
– Она убивает наш народ! – крикнул один из сельских жителей.
– Может быть, – ответила женщина с ослепительной улыбкой, – но я знаю, кто будет лежать здесь мертвым, если вы не пропустите ее. Кто вы, раджпуты или рыболовы, выкапывающие червяков, если бежите, словно скот, потому что неизвестно откуда появившийся лгун-жрец мутит ваши глиняные головы? Разве она убивает ваших близких? Сколько времени можете вы вашими чарами и заклинаниями удержать в живых этого человека? – спросила она, указывая на больного на носилках. – Прочь, ступайте прочь! Разве эта больница – ваша деревня, что вы оскверняете ее? Заплатили вы хоть один пенни за кровлю над вами или за снадобья в ваших желудках? Ступайте прочь, прежде чем я наплюю на вас.
Она отбросила их царственным жестом.
– Лучше не входить, – шепнул на ухо Кэт Дунпат Рай. – Во дворе местный жрец, и он волнует их умы. К тому же я и сам чувствую себя взволнованным.
– Но что это все значит? – переспросила Кэт.
Больница была в руках суетливой толпы. Люди растаскивали постельное белье и кухонную утварь, лампы и носильное белье, перекликались сдержанными голосами на лестницах, выносили больных из верхних палат, как муравьи тащат яйца из разрушенного муравейника, по шесть – восемь человек на больного. Одни держали в руках пучки златоцвета и останавливались на каждой ступеньке, бормоча молитвы, другие боязливо заглядывали в аптеку, а третьи таскали воду из колодца и лили ее вокруг кроватей.
В центре двора голый, как помещавшийся тут некогда сумасшедший, перепачканный золой, длинноволосый, с орлиными когтями на пальцах, сидел полубезумный бродячий местный жрец и, размахивая над головой палкой, заостренной на конце, как пика, распевал громким, монотонным голосом какую-то песню, заставлявшую мужчин и женщин работать быстрее.
Песня перешла в крик свирепой ненависти при виде Кэт, бледной от гнева, со сверкающими глазами.
Она быстро бросилась в толпу женщин – ее женщин, которые, как она думала, полюбили ее. Но они были окружены своими родственниками, и один житель селения, находившегося в пустыне, с громким голосом, с голыми ногами, оттолкнул Кэт.
Он не хотел сделать ей что-либо дурное, но женщина из пустыни ударила его ножом по лицу, и он удалился с громким воем.
– Дайте мне поговорить с ними, – сказала Кэт, и стоявшая рядом с ней женщина, подняв руки, усмирила шумевшую толпу.
Только жрец продолжал свою песню. Кэт быстро подошла к нему. Ее маленькая прямая фигурка дрожала.
– Замолчи, – крикнула она на местном наречии, – или я сумею заткнуть тебе рот!
Жрец замолчал, а Кэт, стоя среди женщин, заговорила страстно:
– О мои женщины, что сделала вам я? – крикнула она на местном наречии. – Если есть какая-либо ошибка, кто исправит ее, как не ваш друг? Ведь вы же можете сказать мне все и днем и ночью. – Она протянула руки. – Слушайте, сестры мои! С ума вы сошли, что хотите уйти, наполовину вылеченные, больные или умирающие? Вы можете уйти, когда угодно. Только ради вас самих и ради ваших детей не уходите раньше, чем я вылечу вас, если будет угодно Богу. Теперь в пустыне лето, а многие из вас пришли издалека.
– Она говорит правду! Она говорит правду! – раздался чей-то голос в толпе.
– Конечно, я говорю правду. И я хорошо относилась к вам. Вы должны сказать мне причину вашего бегства, а не убегать, словно мыши. Сестры мои, вы слабы и больны, а ваши друзья не знают, что лучше для вас. Но я знаю.
– Что мы можем поделать? – крикнул слабый голос. – Это не наша вина. По крайней мере, я хотела бы умереть в покое, но жрец говорит…
Снова поднялся шум.
– На пластырях написаны заклинания…
– Зачем нам становиться против воли христианами? Это спрашивает мудрая женщина, которую отослали отсюда.
– Зачем на тела ставят странные дьявольские знаки? И они горят, как огни в аду…
– Вчера пришел жрец – святой человек, что сидит вон там, и он сказал, что ему было открыто, когда он сидел среди гор, что у дьявола готов план, как заставить нас потерять нашу веру…
– И отправить нас из больницы со знаками на теле – да, а у детей, которых мы родим в больнице, будут хвосты, как у верблюдов, и уши, как у мулов. Так говорит мудрая женщина, так говорит жрец.
– Тсс! Тсс! – кричала Кэт в ответ. – Какие пластыри? Что за ребяческий разговор о пластырях и дьяволах? Не один ребенок, а много детей родилось здесь и все были пригожи. Вы это знаете! Это слова недостойной женщины, которую я отослала, потому что она мучила вас.
– Нет, но жрец сказал…
– Что мне за дело до жреца? Ухаживал он за вами? Наблюдал за вами по ночам? Сидел у вашей постели, поправлял ваши подушки и держал вас за руки, когда вы страдали? Брал он у вас детей и укачивал их, когда сам нуждался в отдыхе?
– Он святой человек. Он сотворил чудеса. Мы не решаемся подвергнуться гневу богов.
Одна женщина, посмелее других, крикнула: «Взгляните!» – и поднесла Кэт горчичник, недавно выписанный из Калькутты, на оборотной стороне которого красными чернилами были отпечатаны фамилия аптекаря и клеймо фирмы.
– Что такое эта дьявольская штука? – свирепо крикнула она.
Женщина из пустыни схватила ее за плечо и заставила встать на колени.
– Молчи, безносая женщина! – кричала она дрожащим от страсти голосом. – Она сотворена не из той глины, что ты, и твое прикосновение осквернит ее. Помни твою навозную кучу и говори тихо.
Кэт, улыбаясь, подняла горчичник.
– А кто говорит, что это дело дьявола? – спросила она.
– Святой человек, жрец. Конечно, он должен знать.
– Нет, вы должны знать, – терпеливо проговорила Кэт. Теперь она поняла, и ей стало жаль несчастных. – Вы прикладывали эту штуку. Была она вредна тебе, Питиха? – продолжала она, указывая на женщину, стоявшую прямо перед ней. – Не один, а много раз ты благодарила меня за облегчение, которое дал тебе этот талисман. Если это было дело дьявола, то почему оно не сожгло тебя?
– Право, очень жгло, – ответила женщина с нервным смехом.
Кэт невольно рассмеялась.
– Это правда. Я не могу сделать мои лекарства приятными. Но вы знаете, что они приносят пользу. Что знают эти люди, ваши друзья – крестьяне, погонщики верблюдов, пастухи коз – об английских лекарствах? Разве они там, в горах, так умны, или жрец так умен, что могут судить о твоей болезни за пятьдесят миль отсюда? Не слушай их! Не слушай! Скажи им, что ты останешься, и я вылечу тебя. Большего я не могу сделать. Для этого я приехала сюда. Я слышала о ваших несчастьях за десять тысяч миль, и они жгли мне сердце. Ложитесь на свои постели, сестры мои, и велите уйти этим глупым людям.
Среди женщин раздался шепот. Они как бы соглашались и колебались. На одно мгновение решение склонялось то в одну, то в другую сторону.
Потом человек, который был ранен в лицо, крикнул:
– Какая польза от разговоров! Возьмем наших жен и сестер! Мы не желаем иметь сыновей, похожих на дьяволов. Подай голос, о отец! – обратился он к жрецу.
Святой человек выпрямился и сгладил впечатление призыва Кэт потоком брани, заклинаний и угроз. Люди начали проходить мимо Кэт по двое, по трое, почти насильно уводя с собой родных.
Кэт называла женщин по именам, умоляя их остаться, доказывала, убеждала, попрекала. Все было напрасно. Многие из них были в слезах; но ответ был один. Им жаль, но они только бедные женщины и боятся гнева своих мужей.
С каждой минутой палаты пустели. Жрец снова запел и начал бешеную пляску на дворе. Разноцветный поток спустился с лестницы на улицу, и Кэт увидела, как последнюю из тщательно оберегаемых ею женщин вынесли на безжалостный солнцепек. Только женщина из пустыни осталась рядом с ней.
Кэт смотрела окаменелым взглядом. Ее больница была пуста.
XX
– Есть какие-нибудь приказания, мисс-сахиб? – спросил Дунпат Рай с восточным спокойствием, когда Кэт повернулась к женщине из пустыни и оперлась на ее крепкое плечо.
Кэт только покачала головой, сжав губы.
– Это очень печально, – задумчиво сказал Дунпат Рай, как будто это дело совершенно не касалось его, – но все случилось из-за религиозного ханжества и нетерпимости, составляющих главную особенность жителей здешних мест. Один-два раза я видел то же самое. Иногда из-за порошков, а однажды они сказали, что стаканчики для лекарства – священные сосуды, а цинковая мазь – коровий жир. Но никогда не видел я, чтобы сразу опустела вся больница. Не думаю, чтобы они вернулись, но я назначен правительством, – сказал он с кроткой улыбкой, – и потому буду по-прежнему получать мое официальное жалованье.
Кэт пристально посмотрела на него.
– Вы думаете, они не вернутся? – запинаясь, проговорила она.
– О, да, – со временем одна, другая, двое-трое мужчин, которых помял тигр, или больных воспалением глаз, но женщины – нет. Мужья никогда не позволят им. Спросите эту женщину.
Кэт жалобным, вопросительным взглядом посмотрела на женщину из пустыни, которая, нагнувшись, взяла горсть песчинок, пропустила их сквозь пальцы, сжала кулаки и покачала головой, Кэт с отчаянием следила за ее движениями.
– Видите, все лопнуло – ничего хорошего, – сказал Дунпат Рай довольно ласково, но будучи не в состоянии скрыть выражения удовольствия при виде поражения, заранее предсказанного умными людьми. – А что будет теперь делать ваша честь? Запереть аптеку, или вы примете счета на лекарства?
Кэт слабо махнула рукой.
– Нет, нет! Не теперь. Мне нужно подумать. Нужно время. Я пришлю сказать вам. Пойдем, дорогая, – прибавила она, обращаясь на местном языке к женщине из пустыни, и рука об руку они вышли из больницы.
Сильная раджпутанка, когда они очутились на воздухе, подхватила ее, как ребенка, посадила на лошадь и упрямо пошла по направлению к дому миссионера.
– А куда ты пойдешь? – спросила Кэт на родном языке женщины.
– Я была первой из всех, – ответила пациентка, – поэтому мне следует быть последней. Куда пойдешь ты, пойду и я, а потом будь что будет.
Кэт нагнулась и с благодарностью пожала женщине руку.
Подъехав к воротам дома миссионера, она должна была собрать все силы, чтобы не выказать упадка духа. Она столько рассказывала миссис Эстес о своих надеждах на будущее, с такой любовью останавливалась на том, чему хочет научить этих беспомощных созданий, так постоянно советовалась с ней о воображаемой пользе, которую приносила ежедневно, что признаться в крушении своего дела ей было невыразимо горько. Она старалась отогнать мысль о Тарвине. Слишком уж глубоко затрагивала ее эта мысль.
Но, к счастью, миссис Эстес не оказалось дома, а слуга матери-государыни дожидался Кэт с просьбой привезти во дворец магараджа Кунвара.
Женщина из пустыни попробовала было удержать ее, но Кэт сбросила ее руку.
– Нет, нет, нет! Я должна ехать. Я должна делать что-нибудь, – почти с яростью крикнула она, – пока останется еще кто-нибудь, требующий от меня дела! Я должна работать. Это единственное мое спасение, добрая вы моя. Ступайте ко дворцу.
Женщина молча повиновалась и поплелась по пыльной дороге, а Кэт поспешно вошла в комнату, где лежал мальчик.
– Лальджи, – сказала она, наклоняясь над ним, – чувствуете ли вы себя настолько хорошо, чтобы вас можно было отнести в экипаж и отвезти повидаться с вашей матерью?
– Мне больше хотелось бы видеть отца, – ответил мальчик с софы, на которую его перенесли в виде награды за улучшение, обнаружившееся накануне. – Я хочу поговорить с отцом об очень важном деле.
– Но ваша мать так давно не видела вас, мой милый.
– Хорошо, я поеду.
– Ну, так я велю приготовить экипаж.
Кэт повернулась, чтобы выйти из комнаты.
– Нет, мне хочется ехать в своем собственном. Кто там рядом?
– Небеснорожденный, это я, – ответил низкий голос кавалериста.
– А! Ну скачи скорее и скажи, чтобы поскорее прислали мою коляску и конвой. Если они не будут здесь через десять минут, скажи Сиропу Сингу, что я прекращу выдачу жалованья и разобью ему лицо перед всеми моими людьми. Сегодня я хочу выехать.
– Да будет милость Господня с небеснорожденным в целые десять тысяч лет, – ответил голос.
Кавалерист сел в седло и поскакал.
К тому времени, как магарадж Кунвар был готов, у дверей дома миссионера уже дожидался громоздкий экипаж, набитый подушками.
Кэт и миссис Эстес помогали ребенку и почти внесли его в экипаж, хотя он и старался стоять на веранде и принимать приветствия конвоя, как следует мужчине.
– Ай! Я очень слаб, – с легким смехом сказал он, когда они ехали во дворец. – Мне, право, кажется, что я никогда не поправлюсь в Раторе.
Кэт обняла его и привлекла к себе.
– Кэт, – продолжал он, – если я попрошу у отца кое-что, вы скажете, что это хорошо для меня?
Кэт, мысли которой были далеко и еще полны горечи, рассеянно погладила его по плечу, подняв заплаканные глаза к красной возвышенности, где стоял дворец:
– Как я могу сказать, Лальджи?
Она улыбнулась, взглянув на его обращенное к ней личико.
– Но это что-то очень умное.
– В самом деле? – ласково спросила она.
– Да, я сам придумал это. Я сам – царственная особа и хочу поступить в школу, где сыновей государей учат, как стать раджами. Это в Аджмире. Я должен поехать учиться сражаться и ездить верхом вместе с другими государями Раджпутаны, и тогда я буду совсем мужчиной. Я поеду в школу для молодых раджей в Аджмире, чтобы научиться всему на свете. Вы увидите, как это будет умно. Свет кажется огромным с тех пор, как я заболел. Кэт, как велик мир, который вы видели за Черной Водой? Где Тарвин-сахиб? Мне хотелось бы видеть его. На кого сердится Тарвин-сахиб, на меня или на вас?
Он осыпал Кэт сотнями вопросов, пока они не остановились перед воротами в той стороне дворца, которая вела к флигелю его матери. С земли поднялась женщина из пустыни и протянула руки.
– Я слышала, как приехал посланный к вам слуга, – сказала она Кэт, – и знала, чего требуют. Дайте мне ребенка, я отнесу его. Ну, мой князек, нечего бояться. Я хорошей крови.
– Женщины хорошей крови ходят в покрывалах и не разговаривают на улице, – с сомнением проговорил ребенок.
– Один закон для тебя и твоих и другой – для меня и моих, – со смехом ответила женщина. – Мы, зарабатывающие себе хлеб работой, не можем ходить укутанными в покрывала, но наши отцы жили за много сот лет до нас, как и твои, небеснорожденный. Ну, пойдем, белая волшебница не может отнести тебя так нежно, как я.
Она обхватила его руками и прижала к груди так легко, как будто это был трехлетний младенец. Он с удовольствием откинулся назад и махнул исхудалой рукой. Негостеприимные ворота распахнулись, заскрипев на петлях, и все – женщина, ребенок и молодая девушка – вошли вместе.
Эта часть дворца не отличалась обилием украшений. Пестрая облицовка на стенах облупилась и осыпалась во многих местах; ставни, с которых сошла краска, висели криво; а за воротами во дворе лежал всякий мусор. Лишившаяся милости государя царица лишается также и многих материальных удобств.
Раскрылась дверь, и послышался чей-то голос. Все трое очутились в полутьме и прошли по длинному проходу с белыми, блестящими оштукатуренными гладкими полами, который вел в апартаменты царицы.
Мать магараджа Кунвара жила большей частью в длинной низкой комнате, выходившей на северо-восток. Тут она могла, прижавшись лицом к мраморным украшениям, мечтать о своей родине за песками, в восьмистах милях, среди гор Кулу. Тут не было слышно журчания переполненного дворца, и только шаги ее немногочисленных горничных нарушали тишину.
Женщина из пустыни, еще крепче прижимая мальчика к груди, двигалась среди лабиринта пустых комнат, узких лестниц и крытых дворов с видом заключенной в клетку пантеры. Кэт и магарадж Кунвар привыкли к темноте и извилистости, безмолвию и угрюмой таинственности прохода. Для одной это была часть ужасов, среди которых она решила действовать, для другого это была повседневная жизнь.
Наконец путешествие закончилось. Кэт приподняла тяжелую завесу, когда мальчик окликнул мать. Царица поднялась с кучи белых подушек у окна и страстно вскрикнула:
– Здоров ли ребенок?
Мальчик с трудом вырвался из рук женщины. Мать, рыдая, бросилась к нему, называя его тысячами ласкательных имен и осыпая поцелуями. Сдержанность ребенка исчезла – одно мгновение он пытался вести себя, как человек из расы раджпутов, то есть как невыразимо возмущенный всяким публичным проявлением волнения – он смеялся и плакал в объятиях матери. Женщина из пустыни провела рукой по глазам, бормоча что-то про себя, а Кэт отвернулась и стала смотреть в окно.
– Как мне благодарить вас! – сказала наконец царица. – О, мой сын, мой маленький сын, дитя моего сердца, боги снова сделали тебя здоровым! Но кто это там?
Ее взор впервые упал на стоявшую у дверей женщину из пустыни, укутанную в темно-красное покрывало.
– Она принесла меня сюда из экипажа, сказав, что она раджпутанка хорошей крови.
– Я чоханской крови, раджпутанка и мать раджпутов, – просто, не двигаясь с места, сказала женщина. – Белая волшебница сотворила чудо над моим мужем. Он был болен головой и не узнавал меня. Правда, он умер, но при последнем вздохе узнал меня и назвал по имени.
– И она несла тебя? – с дрожью в голосе сказала царица, привлекая к себе сына еще ближе; как все индусские женщины, она считала зловещим знамением всякое прикосновение, всякий взгляд вдовы.
Женщина упала к ногам царицы.
– Прости меня, прости меня! – вскричала она. – Я родила трех малюток, а боги взяли у меня всех их и, наконец, мужа. Так хорошо, так хорошо было снова держать на руках ребенка! Ты можешь простить, – простонала она, – ты богата твоим сыном, а я только вдова!
– Но я вдова по жизни, – прошептала царица. – Действительно, я могу простить. Встань.
Женщина продолжала лежать, судорожно ухватившись за голые ноги царицы.
– Вставай же, сестра моя, – шепнула царица.
– Мы жители полей, – пробормотала женщина, – мы не знаем, как надо разговаривать со знатными людьми. Если мои слова грубы, прости меня.
– Конечно, прощаю. Твоя речь нежнее речи женщин с гор Кулу, но некоторые слова новы для меня.
– Я из пустыни – пастушка верблюдов, доильщица коз. Что могу я знать о речах придворных? Пусть белая волшебница говорит за меня.
Кэт слушала рассеянно. Она исполнила свои обязанности, и ее освобожденная мысль снова вернулась к опасности, угрожавшей Тарвину, и к воспоминанию о постыдном крушении, постигшем ее час тому назад. Она мысленно видела, как женщины, одна за другой, исчезают из больницы, как уничтожается ее труд и рушатся все надежды; ей представлялось, что Тарвин умирает самой ужасной смертью, и она чувствовала, что это дело ее рук.
– Что такое? – устало проговорила она, когда женщина дернула ее за юбку. Потом она обратилась к царице: – Эта женщина – единственная из всех, кому я старалась помочь, осталась сегодня со мной, государыня.
– Во дворце шел разговор, – сказала мать магараджа, обняв мальчика за шею, – что в вашей больнице были волнения, сахиба.
– Больницы уже не существует, – угрюмо проговорила Кэт.
– Вы обещали взять меня туда когда-нибудь, Кэт, – по-английски сказал мальчик.
– Женщины – дуры, – сидя на полу, спокойно сказала женщина из пустыни. – Какой-то сумасшедший жрец сказал им ложь, будто среди снадобий были чары…
– Спаси нас ото всех злых духов и бесовских заклинаний, – пробормотала царица.
– Чары в снадобьях, которые она приготовляет своими собственными руками, и потому, сахиба, они выбежали, крича, что дети их родятся обезьянами, а их трусливые души будут отданы дьяволу. Ао! Через неделю не одна-две, а многие узнают, куда пойдут их души, потому что они умрут: и зерна и колосья зараз.
Кэт вздрогнула. Она слишком хорошо знала, что женщина говорит правду.
– Но снадобья! – начала царица. – Кто знает, какая сила может быть в этих снадобьях? – она нервно рассмеялась, смотря на Кэт.
– Взгляни на нее, – со спокойным презрением проговорила женщина. – Она только девушка, ничто иное. Что могла она сделать Вратам Жизни?
– Она вылечила моего сына, поэтому она – моя сестра, – сказала царица.
– Она сделала так, что мой муж заговорил со мной перед своим смертным часом, поэтому я ее служанка, равно как и твоя, сахиба, – сказала женщина из пустыни.
Мальчик с любопытством взглянул в лицо матери.
– Она говорит тебе «ты», – сказал он, как будто женщина не существовала. – Это неприлично между поселянкой и царицей – «ты» и «тебе».
– Мы обе женщины, сынок. Сиди смирно в моих объятиях. О, как хорошо чувствовать тебя опять здесь, негодник!
– Небеснорожденный слаб на вид, как засохший маис, – быстро проговорила женщина.
– Скорее, как высохшая обезьяна, – возразила царица, прижимая губы к головке ребенка. Обе матери говорили громко и выразительно, чтобы боги, завидующие человеческому счастью, могли слышать и принять за правду уничижение, прикрывающее глубочайшую любовь.
– Ао, моя маленькая обезьяна умерла, – сказал мальчик. Он беспокойно задыхался. – Мне нужна другая. Позволь мне пойти во дворец и выбрать другую обезьяну.
– Он не должен выходить из этой комнаты во дворец! – страстно сказала царица, обращаясь к Кэт. – Ты еще слишком слаб, возлюбленный. О, мисс-сахиб, он не должен идти!
По опыту она знала, что бесполезно противиться желанию сына.
– Это мое приказание, – сказал мальчик, не поворачивая головы. – Я пойду.
– Останься с нами, дорогой, – сказала Кэт.
Она раздумывала, можно ли будет через три месяца снова наполнить больницу и не преувеличила ли она опасность, угрожающую Нику.
– Я иду, – сказал мальчик, вырываясь из рук матери. – Я устал от этих разговоров.
– Позволите, государыня? – шепотом спросила женщина из пустыни.
Мать утвердительно кивнула головой, и мальчик очутился в объятиях смуглых рук, бороться с силой которых было невозможно для него.
– Пусти меня, вдова! – бешено крикнул он.
– Не хорошо раджпуту пренебрежительно относиться к матери раджпутов, царь мой, – бесстрастно ответила она. – Если молодой бычок не слушается коровы, он учится послушанию с помощью ярма. Небеснорожденный не силен. Он упадет среди проходов и лестниц. Он останется здесь. Когда ярость покинет его тело, он станет еще слабее. Даже теперь, – большие, блестящие глаза устремились на лицо ребенка, – даже теперь, – продолжал спокойный голос, – ярость проходит. Еще одно мгновение, небеснорожденный, и ты станешь не князем, а только маленьким-маленьким ребенком, таким, как те, которых я рожала, и увы! каких я уже не буду рожать.
При последних словах голова магараджа упала на ее плечо. Порыв страсти иссяк, оставив его, как она и предвидела, настолько ослабевшим, что он сразу уснул.
– Стыдно, стыдно! – неясно пробормотал он. – Право, я не хочу идти. Оставьте меня спать.
Она гладила мальчика по плечу, пока мать не протянула жадных рук и не взяла обратно свое дорогое дитя. Она положила ребенка на подушку рядом с собой, прикрыла его своим длинным кисейным платьем и долго смотрела на свое сокровище. Женщина сидела на полу, на корточках. Кэт присела на подушку и прислушивалась к тиканью дешевых американских часов в нише стены. Женский голос, певший какую-то песню, глухо и слабо доносился через стены. Сухой полуденный ветер вздыхал через изъеденные рамы окон. Кэт слышала, как лошади конвоя обмахивались хвостами и пережевывали пищу во дворе, в ста футах от дворца. Она слушала и думала о Тарвине с возрастающим ужасом. Мать еще ниже нагнулась над сыном; глаза ее были влажны от материнской любви.
– Он спит, – сказала она. – Что это он говорит об обезьяне, мисс-сахиб?
– Она умерла, – сказала Кэт и заставила себя солгать. – Я думаю, она наелась вредных плодов в саду.
– В саду? – быстро переспросила царица.
– Да, в саду.
Женщина из пустыни переводила глаза с одной на другую. Эти разговоры были слишком недоступны ей, и она стала робко поглаживать ноги царицы.
– Обезьяны часто умирают, – заметила она. – Я видела раз мор среди обезьян, там, в Бансварра.
– Как она умерла? – настаивала царица.
– Я… я не знаю, – запинаясь, проговорила Кэт, и снова длинное безмолвие воцарилось в жарком полуденном воздухе.
– Мисс Кэт, что вы думаете о моем сыне? – прошептала царица. – Здоров он или нездоров?
– Он не очень здоров. Со временем он станет сильнее, но лучше, если бы теперь он уехал на некоторое время.
Царица спокойно наклонила голову.
– Я много раз думала об этом, сидя здесь одна, и это значит вырвать мне сердце из груди. Да, хорошо было бы, чтобы он уехал. Но, – она с отчаянием протянула руки к солнечному свету, – что я знаю о том мире, куда он отправится, и как я могу быть уверенной в его безопасности? Здесь, даже здесь… – Она внезапно остановилась. – С тех пор как вы приехали, мисс Кэт, сердце мое немного успокоилось, но я не знаю, когда вы уедете.
– Я не могу сохранить ребенка от всякого зла, – ответила Кэт, закрывая лицо руками, – но отошлите его отсюда как можно скорее. Ради Бога, отпустите его.
– Это правда! Это правда!
Царица обратилась к сидевшей у ее ног женщине.
– Ты родила троих? – спросила она.
– Да, трех и одного, который ни разу не вздохнул. Все были дети мужского пола, – сказала женщина из пустыни.
– И боги взяли их?
– Один умер от оспы, двое – от лихорадки.
– Ты уверена, что это дело богов?
– Я была с ними до конца.
– Твой муж, значит, был вполне твой?
– Нас было только двое, он и я. В наших деревнях люди бедны, и одной жены бывает достаточно.
– Увы! В деревнях люди богаты. Выслушай меня. Если бы другая жена покушалась на жизнь твоих трех…
– Я убила бы ее. Как же иначе? – Ноздри женщины расширились, она поспешно сунула руку за пазуху.
– А если бы вместо троих был только один, восторг твоих глаз, и ты знала бы, что у тебя никогда больше не будет ребенка, а другая жена, действуя втайне, покушалась бы на жизнь этого одного? Что тогда?
– Я убила бы ее… не легкой смертью. Рядом с ее мужем, в его объятиях убила бы ее. Если бы она умерла раньше моей мести, я отыскала бы ее в аду.
– Ты можешь выйти на солнце и гулять по улицам, и ни один человек не повернет головы, – с горечью сказала царица. – Твои руки свободны и лицо открыто. Что если бы ты была рабыней среди рабынь, чужой среди чужих, и – голос ее задрожал, – лишена милости своего господина?
Женщина нагнулась и поцеловала бледные ноги, которые держала в руках.
– Тогда я не стала бы утомлять себя борьбой, но, помня, что мальчик может вырасти и стать государем, отослала бы его подальше от власти другой жены.
– Разве так легко отрезать себе руку? – рыдая, проговорила царица.
– Лучше руку, чем сердце, сахиба. Кто мог бы уберечь ребенка в здешнем месте?
Царица указала на Кэт.
– Она приехала и уже спасла его раз от смерти. Ее снадобья хороши и искусство велико, но, ты знаешь, она девушка и не испытала ни прибыли, ни потери. Может быть, я несчастлива и глаза у меня дурные – не то говорил мой муж еще прошлой осенью – но может быть, это так. Однако я знаю боль в груди и любовь к новорожденному ребенку… как знала ты.
– Как знала я.
– Мой дом пуст, я вдова и бездетная, и никогда ни один мужчина не предложит мне выйти замуж за него.
– Как я… как я.
– Нет, малютка остался, если ушло все другое, и его нужно хорошенько охранять. Если кто-нибудь завидует ребенку, то нехорошо оставлять его в этой навозной куче. Отпусти его.
– Но куда? Мисс Кэт, не знаешь ли ты? Мир темен для нас, сидящих за занавесками.
– Я знаю, что сам ребенок желает, по собственному почину, отправиться в школу в Аджмире. Он говорил со мной об этом, – сказала Кэт, которая, сидя на своем месте на подушке, не пропустила ни слова из разговора двух женщин. Она нагнулась вперед и подперла подбородок обеими руками. – Это только на год, на два.
Царица рассмеялась сквозь слезы.
– Только на год, на два, мисс Кэт. Знаешь ли ты, какой долгой кажется одна ночь, когда его нет здесь?
– И он может вернуться по твоему зову, но никакие слезы не вернут мне моих детей. Только год-два. Мир темен и для тех, кто не сидит за занавесками, сахиба. Это не ее вина. Как может она знать? – шепнула царице женщина из пустыни.
Против воли Кэт становилось неприятно, что ее постоянно исключали из разговора. Неприятно было и предположение, что она, сама испытывавшая такие волнения, имевшая дело преимущественно с печальной стороной жизни, считалась чужой для этих двух женщин, переживавших одинаковое горе.
– Как я могу не знать? – порывисто сказала Кэт. – Разве я не знаю печали, боли? Это – моя жизнь.
– Нет еще, – спокойно сказала царица, – ни горя, ни радости. Мисс Кэт, ты очень умна, а я женщина, которая никогда не выходила за стены дворца. Но я умнее тебя, потому что знаю то, чего ты не знаешь, хотя ты возвратила мне сына, а мужу этой женщины речь. Как мне отплатить тебе за все, чем я обязана тебе?
– Пусть она выслушает правду, – тихо проговорила женщина. – Мы все три – женщины, сахиба, засохший лист, цветущее дерево и нераспустившийся цветок.
