Редьярд Джозеф Киплинг
Наулака
XVII
Летом ночи в пустыне жарче дней, потому что после захода солнца земля, каменные строения и мрамор испускают скрытую теплоту, а низкие облака, обещающие дождь и никогда не приносящие его, не пропускают ни одного теплового луча.
Тарвин отдыхал, лежа на веранде постоялого двора. Он курил трубку и размышлял, насколько он улучшил положение магараджа Кунвара, обратясь к магарадже. Никто не мешал его размышлениям: последние из коммивояжеров уехали в Калькутту и Бомбей, ворча до самого отъезда, и постоялый двор остался весь к его услугам. Обозревая свое царство, он обдумывал среди выпускаемых облаков дыма отчаянное и, по-видимому, безнадежное свое положение. Дело дошло как раз до той точки, когда ему приятно было окончательно взять его в свои руки. Когда положение вещей бывало таково, как теперь, только Никлас Тарвин мог выйти из него. Кэт была непреклонна; Наулака чертовски недоступна; магараджа готов был выгнать его за пределы государства. Ситабхаи слышала, как он обвинял ее. Его жизнь могла прийти к внезапному таинственному концу, и у него не было бы даже возможности узнать, что Хеклер и другие его приятели отомстят за него. Если все будет так продолжаться, то, видимо, придется обойтись без Кэт и без возможности дать новую жизнь Топазу, одним словом, стоило ли жить?
Луна, светившая на город, бросала фантастические тени на шпили храмов и на сторожевые башни вдоль стен. Собака в поисках пищи грустно обнюхала пол у стула, на котором сидел Тарвин, отошла и завыла вдали. Вой был замечательно печален. Тарвин курил, пока луна не спустилась в глубокий мрак индийской ночи. Едва луна зашла, Тарвин заметил какой-то темный, чернее ночи предмет, появившийся между ним и горизонтом.
– Это вы, Тарвин-сахиб? – спросил чей-то голос на ломаном английском языке.
Тарвин вскочил на ноги, прежде чем ответил. Он становился несколько подозрительным относительно неожиданных посетителей. Рука его опустилась в карман. Из мрака можно ожидать всякого ужаса.
– Нет, не бойтесь, – сказал голос. – Это я – Джуггут Синг.
Тарвин задумчиво курил сигару.
– Страна полна Сингами, – сказал он. – Какой Синг?
– Я, Джуггут Синг, один из прислужников магараджи.
– Гм. Что же, магараджа желает видеть меня?
Фигура приблизилась на шаг.
– Нет, сахиб. Царица.
– Которая? – спросил Тарвин.
Фигура подошла к нему и шепнула почти на ухо.
– Только одна может решиться покинуть дворец. Это – цыганка.
Тарвин тихонько, с удовольствием щелкнул пальцами и с торжеством прищелкнул языком.
– Приятные приемные часы у этой дамы, – сказал он.
– Здесь не место для разговоров, сахиб. Я прислан, чтобы сказать: «Придите, если не боитесь темноты».
– Вот как! Ну, Джуггут, переварим хорошенько. Я хотел бы повидать вашего друга Ситабхаи. Где вы ее держите? Куда мне нужно идти?
– Я должен сказать: «Идите со мной». Вы боитесь?
На этот раз он говорил по собственному побуждению.
– О, испугать меня не так легко, – сказал Тарвин, отгоняя облако дыма. – Дело не в том.
– Тут лошади – быстрые лошади. Таково приказание цыганки. Идите за мной.
Тарвин продолжал курить не торопясь, наконец он медленно поднялся со стула. Он вынул из кармана пистолет, оглядел его внимательно при слабом свете под зорким взглядом Джуггут Синга и снова положил в карман, подмигнув собеседнику.
– Ну, идем, Джуггут, – и они пошли за постоялый двор к месту, где их ожидали две лошади с головами, укутанными попонами, чтобы не было слышно их ржания.
Джуггут Синг сел на одну из них, а Тарвин молча сел на другую, удостоверившись сначала, что подпруга не ослабла. Они поехали рысью по проезжей дороге в горы.
– Ну, – сказал Джуггут Синг, проехав таким образом с четверть мили и убедясь, что они одни, – теперь мы можем ехать как следует.
Он наклонился, всадил шпоры и стал бешено стегать лошадь. Ничто, кроме страха смерти, не могло бы заставить избалованного придворного евнуха ехать с такой быстротой. Тарвин посмотрел, как он качался в седле, усмехнулся и поскакал за ним.
– А неважный вышел бы из вас ездок, Джуггут, не правда ли?
– Скачите! – задыхаясь, проговорил Джуггут Синг. – К расщелине между двух гор – скорее.
Сухой песок вылетал из-под копыт их лошадей, и горячий ветер свистел в ушах, когда они поднимались на склон, легко вздымавшийся к горам в трех милях от дворца. В старые годы, до введения телеграфа, спекулянты опиумом подавали сигналы о повышении и падении цен на это снадобье с маленьких сторожевых башен на горах. К одной из этих вышедших из употребления станций стремился Джуггут Синг. Лошади пошли шагом по мере того, как подъем становился круче и очертания башни с плоским куполом начали ясно вырисовываться на небе. Через несколько мгновений Тарвин услышал, как лошадиные подковы застучали по твердому мрамору, и увидел, что едет по краю переполненного водой резервуара.
На востоке немногие мерцающие огни на открытой равнине указывали местоположение Ратора и унесли его к тому вечеру, когда он прощался с Топазом, стоя на задней площадке пульмановского вагона.
– Сторожевая башня в дальнем конце плотины, – сказал Джуггут Синг. – Цыганка там.
– Неужели никогда не отвыкнуть от этого имени? – послышался из мрака невыразимо нежный голос. – Хорошо, что у меня кроткий характер, а не то рыба познакомилась бы с тобой, Джуггут Синг.
Тарвин круто осадил лошадь, потому что почти у самого повода стояла какая-то фигура, закутанная с ног до головы в дымку из бледно-желтого газа. Она появилась из-за красной могилы некогда знаменитого раджпутанского витязя, который, как говорили в стране, скакал по ночам вокруг выстроенной им плотины. Это была одна из причин, почему Дунгар Талао никто не посещал по вечерам.
– Сойдите, Тарвин-сахиб, – насмешливо проговорил по-английски тот же голос. – Я, во всяком случае, не серая обезьяна. Джуггут Синг, возьми лошадей и жди внизу у сторожевой башни.
– Да, Джуггут, и не засыпай, – прибавил Тарвин, – ты можешь понадобиться нам.
Он сошел с лошади и встал перед укутанной в покрывало Ситабхаи.
– Пожмите руку, – сказала она, протягивая после короткого молчания руку еще меньших размеров, чем рука Кэт. – А, сахиб, я знала, что вы придете. Я знала, что вы не побоитесь.
Говоря это, она держала его руку и нежно пожимала ее. Тарвин спрятал крошечную ручку в своей громадной лапе и, сжав ее так, что Ситабхаи невольно вскрикнула, потряс ее.
– Рад познакомиться с вами, – сказал он в то время, как она пробормотала:
– Клянусь Индуром, что за сила! И я рада вас видеть, – сказала она вслух.
Тарвин заметил мелодичность ее голоса и старался представить себе, каково может быть лицо под покрывалом.
Она спокойно присела на плиту могилы и жестом пригласила его сесть рядом.
– Все белые люди любят говорить прямо, – сказала она медленно, не вполне владея английским произношением. – Скажите мне, Тарвин-сахиб, как много вы знаете?
Она откинула покрывало и повернула к нему свое лицо. Тарвин увидел, что она прекрасна. Это впечатление почти заслонило его прежнее чувство к ней.
– Ведь вы не желаете, чтобы я выдал себя, государыня, не правда ли?
– Я не понимаю. Но я знаю, что вы говорите не так, как другие белые люди, – мило сказала она.
– Ну, не можете же вы ожидать, чтобы я сказал вам правду?
– Нет, – ответила она. – Иначе вы сказали бы мне, зачем вы здесь. Почему вы причиняете мне столько волнений?
– Неужели я тревожу вас?
Ситабхаи засмеялась, закинув голову на сложенные руки. Тарвин с любопытством разглядывал ее при свете звезд. Все его чувства были обострены; он был настороже и по временам зорко оглядывался вокруг. Но он видел только тусклое мерцание воды, набегавшей на мраморные ступени, и слышал только крик филинов.
– О, Тарвин-сахиб, – сказала она. – Знаете, после первого раза мне было жаль!
– А когда это было? – неопределенно осведомился Тарвин.
– Конечно, тогда, когда перевернулось седло. А потом, когда с арки упало бревно, я подумала, что оно, по крайней мере, изувечило вашу лошадь. Ушибло ее?
– Нет, – сказал Тарвин, пораженный ее очаровательной откровенностью.
– Ведь вы же знали, – почти с упреком проговорила она.
Он покачал головой.
– Нет, Ситабхаи, моя милая, – медленно и выразительно проговорил он. – Я не постиг вас, к вечному моему стыду. Но теперь я начинаю понимать. Вероятно, и маленькое происшествие на плотине, и мост, и повозка – все это дело ваших рук. А я-то приписывал все их дьявольской неловкости. Ну, будь я… – Он мелодично свистнул. В ответ на его свист из тростника послышался хриплый крик журавля.
Ситабхаи вскочила на ноги и сунула руку за пазуху.
– Сигнал! – потом она упала на плиту могилы. – Но вы никого не привезли с собой. Я знаю, вы не боялись приехать один.
– О, я и не пробую равняться с вами, государыня, – ответил он. – Я слишком занят, восторгаясь вашей живописной и систематической дьявольщиной. Так, значит, вы причина всех моих неприятностей? Зыбучие пески – славная выдумка. Часто вы пользуетесь ею?
– О, это на плотине! – вскрикнула Ситабхаи, слегка взмахнув руками. – Я отдала им только приказание сделать что можно. Но это очень неловкие люди – простые кули. Они рассказали мне, что сделали, и я рассердилась.
– Убили кого-нибудь?
– Нет, к чему мне это?
– Ну, уж раз дело пошло начистоту, то почему вы так горячо желаете убить меня? – сухо спросил Тарвин.
– Я не люблю, чтобы белые люди оставались здесь, а я знала, что вы приехали, чтобы остаться. К тому же, – продолжала она, – магараджа любил вас, а я никогда еще не убивала белого человека. Потом, вы нравитесь мне.
– О! – выразительно проговорил Тарвин.
– Клянусь Маланг-Шахом, а вы и не знали этого! – Она поклялась богом своего клана – богом цыган.
– Ну, не издевайтесь, – сказал Тарвин.
– А вы убили мою большую любимую обезьяну, – продолжала Ситабхаи. – Она приветствовала меня по утрам, как Лучман-Рао, первый министр. Тарвин-сахиб, я знала много англичан. Я танцевала на канате перед палатками, где обедали офицеры во время похода, и подходила с тарелкой для сбора к бородатому полковнику, когда была только по колено ему. – Она опустила руку на расстояние фута от земли. – А когда я стала старше, я думала, что знаю сердца всех людей. Но, клянусь Маланг-Шахом, я никогда не видела такого человека, как вы, Тарвин-сахиб. Нет, – почти умоляюще продолжала она, – не говорите, что вы не знали. На моем родном языке есть любовная песня: «От луны до луны я не спала из-за тебя», и эта песня справедлива относительно меня. Иногда мне кажется, что я не хотела вашей смерти. Но лучше было бы, если бы вы умерли. Я – одна, я управляю государством. А после того, что вы сказали магарадже…
– Да? Так, значит, вы слышали?
Она кивнула головой.
– После этого я не вижу иного пути… если только вы не уедете.
– Я не уеду, – сказал Тарвин.
– Это хорошо, – с тихим смехом сказала Ситабхаи. – Итак, я ежедневно буду видеть вас. Я думала, что солнце убьет вас, когда вы поджидали магараджу. Будьте мне благодарны, Тарвин-сахиб, за то, что я заставила магараджу выйти к вам. А вы дурно поступили со мной.
– Дорогая моя леди, – серьезно сказал Тарвин, – если бы вы припрятали свои злые коготки, никто не тронул бы вас. Но я не могу позволить, чтобы вы одержали надо мной верх в том, что касается магараджа Кунвара. Я здесь для того, чтобы позаботиться об этом молодом человеке. Держитесь в сторонке, и я брошу это дело.
– Опять ничего не понимаю, – проговорила изумленная Ситабхаи. – Что значит жизнь ребенка для вас – чужого человека?
– Что для меня? Да жизнь ребенка. Разве для вас нет ничего священного?
– У меня есть сын, – возразила Ситабхаи, – и он не сахиб. А этот ребенок был болезнен со дня своего рождения, Тарвин-сахиб. Как может он управлять людьми? Мой сын будет раджой и впоследствии… Но это не касается белых людей. Предоставьте малютке отправиться к богам.
– Не с моего ведома, – решительно ответил Тарвин.
– Иначе, – продолжала Ситабхаи, – он проживет больным и несчастным лет девяносто. Да, я пела у ворот дворца его матери, когда она и я были детьми – я – во прахе, она – в своих брачных носилках. Теперь во прахе она. Тарвин-сахиб, – ее голос принял мягкий, просящий оттенок, – у меня не будет другого сына. Но я все же могу управлять государством из-за занавесей, как это делали многие государыни. Я не из тех женщин, что воспитываются во дворце. Эти, – она с презрением показала в сторону, где виднелись огоньки Ратора, – никогда не видели, как волнуется пшеница, не слышали, как шумит ветер, не сидели в седле, не разговаривали с мужчинами на улицах. Они зовут меня цыганкой и дрожат под своими одеждами, словно толстые улитки, когда мне вздумается поднять руку к бороде магараджи. Их барды поют об их предках, живших за тысячу двести лет. Они благородные, видите ли! Клянусь Индуром и Аллахом – да и Богом ваших миссионеров – их дети и британское правительство будут помнить меня в продолжение дважды тысячи двухсот лет. Ах, Тарвин-сахиб, вы не знаете, как умен мой сынок. Я не позволяю ему ходить к миссионеру. Все, что ему понадобится впоследствии – а править этим государством не легкое дело, – он узнает от меня, потому что я видела свет и я знаю. И пока вы не явились, все шло так тихо, так тихо к концу! Малютка умер бы – да, и больше не было бы хлопот. И ни один мужчина, ни одна женщина во дворце не шепнули бы магарадже ни слова о том, о чем вы кричали при солнечном свете во дворе. Теперь подозрение никогда не исчезнет из памяти магараджи, и я не знаю… и не знаю… – Она порывисто нагнулась к нему. – Тарвин-сахиб, если я сказала хоть одно правдивое слово, скажите и вы, что вы знаете.
Тарвин хранил молчание. Она с мольбой положила руку на его колено.
– И никто не подозревал бы. Когда в прошлом году приехали леди от вице-короля, я дала из моих собственных средств двадцать пять тысяч рупий на больницу, и леди-сахиб поцеловали меня в обе щеки, и я говорила по-английски, и показала им, как я провожу время за вязанием – я, которая вяжу и развязываю сердца мужчин.
На этот раз Тарвин не засвистел, он только улыбнулся и сочувственно пробормотал что-то. Широкой, мастерской размах ее злой деятельности и хладнокровие, с которым она упоминала о нем, придавали ей нечто вроде достоинства. Более того, он уважал ее за то, что больше всего действует на души западных людей, – за то, что она провела его. Правда, ее план не удался, но она так искусно проводила его в жизнь, что он ничего не узнал бы. Он почти уважал ее за это.
– Теперь вы начинаете понимать, – сказала Ситабхаи, – есть о чем подумать. Вы намереваетесь рассказать обо мне все полковнику Нолану, сахиб?
– Если вы не оставите в покое магараджа Кунвара – да, – сказал Тарвин, не давая своим чувствам мешать делу.
– Это очень глупо, – сказала Ситабхаи, – потому что полковник Нолан очень расстроит магараджу, а магараджа перевернет весь дворец вверх дном, и каждая из моих девушек – за некоторым исключением – будет свидетельствовать против меня; и я, пожалуй, окажусь под сильным подозрением. Тогда, Тарвин-сахиб, вы вообразите, что помешали мне. Но вы не можете остаться здесь навсегда. Вы не можете остаться, пока я не умру. А как только вы уедете… – она щелкнула пальцами.
– Вам не удастся, – с непоколебимой твердостью сказал Тарвин. – Я уж так устрою. За кого вы меня принимаете?
Ситабхаи нерешительно кусала указательный палец. Нельзя было сказать, что сделает или чего не сделает этот человек, который вышел невредимым из всех расставленных ею ловушек. Имей она дело с человеком своей расы, она пустила бы в ход угрозы против угрозы. Но этот спокойный, свободно держащийся человек, наблюдавший за каждым ее движением, подперев подбородок рукой, живой, проворный, самоуверенный, был неизвестной породы, смущавшей и огорчавшей ее.
Послышался скромный кашель, и Джуггут Синг подошел к ним, униженно поклонился и шепнул что-то Ситабхаи. Она насмешливо рассмеялась и велела ему уйти на место.
– Он говорил, что ночь проходит, – объяснила она, – и наше отсутствие во дворце грозит смертью нам обоим.
– Я не стану задерживать вас, – сказал Тарвин, вставая. – Я думаю, мы понимаем друг друга. – Он заглянул ей прямо в глаза. – Прочь руки!
– Так я не могу делать, что хочу? – сказала она. – И завтра вы отправитесь к полковнику Нолану?
– Смотря как, – ответил Тарвин, закусив губу. Он стоял, смотря на нес снизу вверх и запустив руки в карманы.
– Присядьте на минутку, Тарвин-сахиб, – сказала Ситабхаи, любезно похлопывая по плите своей маленькой ладонью. Тарвин послушался. – Ну, если я не велю сбрасывать балок и буду держать на привязи серых обезьян…
– И высушу зыбучие пески на реке Амет, – продолжал Тарвин. – Я понимаю. Милая маленькая горячая головка, вы свободны делать, что вам угодно. Я не желаю мешать вашим забавам.
– Я была неправа. Я должна была знать, что ничто не испугает вас, – сказала она, искоса задумчиво глядя на него, – и, за исключением вас, Тарвин-сахиб, я также не боюсь никого. Будь вы царем, а я царицей, мы держали бы в руках весь Индостан.
Она дотронулась до его сжатой руки, говоря это, и Тарвин, вспомнив ее внезапное движение при его свисте, быстро положил свою руку на ее руки и крепко держал их.
– Неужели нет ничего, что заставило бы вас оставить меня в покое, Тарвин-сахиб? Что вам нужно? Ведь не для того вы приехали сюда, чтобы поддерживать жизнь магараджа Кунвара?
– Откуда вы знаете, что не для того?
– Вы очень умны, – сказала она, рассмеявшись, – но нехорошо воображать себя слишком умным. Сказать вам, зачем вы приехали?
– Ну, зачем? Говорите же.
– Вы приехали сюда для того же, для чего вы были и в храме Исвара, – чтобы найти то, чего вы никогда не найдете, разве только, – она нагнулась к нему, – я помогу вам. Очень холодно было в «Коровьей пасти», Тарвин-сахиб?
Тарвин отодвинулся, нахмурившись, но ничем не выдал себя.
– Я боялась, что змеи убьют вас там.
– Вот как! Боялись?
– Да, – нежно сказала она. – И я боялась, что вы не отступите вовремя, когда повернется камень в храме.
Тарвин взглянул на нее.
– Неужели?..
– Да! Я знала, что у вас на уме, прежде чем вы заговорили с магараджей, когда в вас стрелял отряд телохранителей.
– Ну-с, молодая женщина, уж не занимаетесь ли вы частным сыском?
Она рассмеялась.
– Про вашу храбрость во дворце сложили песню. Но смелее всего с вашей стороны было завести разговор о Наулаке с магараджей. Он рассказал мне все, что вы говорили. Но он, даже он, не мог представить себе, чтобы «феринги» (чужестранец) осмелился желать приобрести эту драгоценность. А я была так добра – я не сказала ему. Но я знала, что такие люди, как вы, созданы не для мелочей. Тарвин-сахиб, – сказала она, близко нагибаясь к нему, освобождая свою руку и нежно кладя ее на плечо Тарвина, – мы с вами очень похожи! Гораздо легче управлять этим государством, – да, и отнять весь Индостан у этих белых собак, англичан – чем сделать то, о чем вы мечтали. Но для смелого все легко. Наулака нужна вам, Тарвин-сахиб, или вы хотите добыть ее для кого-нибудь другого – так же, как я хочу Гокраль-Ситарун для моего сына? Мы не маленькие люди. Это для кого-нибудь другого, не так ли?
– Послушайте, – почтительно сказал Тарвин, снимая ее руку со своего плеча и крепко сжимая ее в своей, – много в Индии таких, как вы?
– Только одна. Я, как и вы, одинока.
Она прижалась подбородком к его плечу и взглянула на него глазами, темными, как вода в озере. Ярко-красный рот и трепетавшие ноздри были так близко к его лицу, что он чувствовал на щеке аромат ее дыхания.
– Разве вы, как я, управляете государством, Тарвин-сахиб? Нет, наверно, тут замешана женщина. Ваше правительство предписывает вам, а вы исполняете его приказания. Я заставила отвести канал, который правительство хотело проложить в моем померанцевом саду, так же, как заставлю магараджу подчиниться моей воле, как убью мальчика, как буду управлять Гокраль-Ситаруном через моего сына. А вы, Тарвин-сахиб, – вы желаете только женщину! Не правда ли? А она слишком мала, чтобы носить «Счастье государства». Она бледнеет с каждым днем.
Ситабхаи почувствовала, что он вздрогнул, но ничего не сказал.
Из чащи кустов в дальнем конце озера раздался хриплый, лающий кашель, наполнивший горы скорбью, как вода фонтана наполняет чашу. Тарвин вскочил с места. В первый раз он услышал сердитую жалобу тигра, возвращающегося в свою берлогу после бесплодных поисков добычи.
– Ничего, – сказала, не двигаясь, Ситабхаи. – Это только тигр из Дунгар Талао. Я много раз слышала их вой, когда была цыганкой. А теперь, если бы он пришел, вы застрелили бы его, как ту обезьяну, не правда ли?
Она ближе прижалась к нему. Он опустился рядом с ней на камень, и рука его бессознательно обвилась вокруг ее талии.
Тень тигра неслась по открытому пространству у берега озера так же бесшумно, как несется пух чертополоха в летнем воздухе, и рука Тарвина плотнее легла на выпуклый пояс, ощутив холод его, несмотря на множество складок кисейной одежды.
– Такая маленькая и слабая – как могла бы она носить его? – продолжала Ситабхаи.
Она немного повернулась в его объятиях, и рука Тарвина дотронулась до нескольких рядов ее пояса с выпуклыми украшениями; под локтем он почувствовал большой камень.
Он вздрогнул и с побледневшими губами еще крепче сжал ее талию.
– Только мы двое, – продолжала Ситабхаи тихим голосом, мечтательно глядя на него, – могли бы заставить государство вступить в бой, как двух буйволов весной. Хотели бы вы быть моим первым министром, Тарвин-сахиб, и давать мне совет за занавесью?
– Я не знаю, мог ли бы я доверять вам, – отрывисто сказал Тарвин.
– Я не знаю, могла ли бы я сама доверять себе, – ответила Ситабхаи, – потому что через некоторое время я, бывшая всегда царицей, могла бы оказаться служанкой. Я не один раз доходила до того, что была готова бросить мое сердце под подковы вашего коня.
Она положила ему руки на шею, обняла его и, смотря ему в глаза, привлекла его голову к себе.
– Разве этого мало, если я попрошу вас быть моим царем? – проворковала она. – В старые годы, когда здесь еще не было английских правителей, безродные англичане похищали сердца бегум и командовали их армиями. Они были властителями во всех отношениях, за исключением имени: мы не знаем, когда может вернуться старое время, и мы могли бы вместе вести наши армии.
– Отлично!.. Сохраните место для меня. Я мог бы вернуться и проситься на него, когда устрою дома свои дела.
– Так вы уезжаете, вы скоро покинете нас?
– Я уеду, когда получу то, что мне нужно, дорогая, – ответил он, крепче сжимая ее стан.
Она закусила губу.
– Я должна была знать это, – тихо проговорила она. – Я сама никогда не отказывалась от своих желаний. Ну, что же это такое?
Уголки ее рта несколько опустились, когда ее головка упала на его плечо. Опустив глаза, он заметил усыпанную рубинами ручку маленького ножа на ее груди.
Быстрым движением он освободился из ее объятий и встал на ноги. Она была очень красива в полумраке, с умоляюще простертыми руками, но он был тут совсем не для того.
Тарвин посмотрел ей в глаза, и она опустила их.
– Я возьму то, что у вас надето на талии.
– Я должна была бы знать, что белый человек думает только о деньгах! – презрительно крикнула она.
Она отстегнула серебряный пояс и бросила его. Он звякнул, ударившись о мрамор.
Тарвин не взглянул на пояс.
– Вы лучше знаете меня, – спокойно проговорил он. – Ну, подымайте руки. Ваша ставка проиграна.
– Не понимаю, – сказала она. – Дать вам несколько рупий? – презрительно спросила она. – Поскорее, Джуггут Синг ведет лошадей.
– О, я потороплюсь. Дайте мне Наулаку.
– Наулаку?
– Вот именно. Я устал от пьяных мостов, неоседланных лошадей и головокружительных зыбучих песков. Мне нужно ожерелье.
– А я получу взамен мальчика?
– Нет, ни мальчика, ни ожерелья!
– И вы пойдете утром к полковнику Нолану?
– Утро уже наступило. Вам лучше поторопиться.
– Пойдете вы к полковнику Нолану? – повторила она, вставая и становясь перед ним.
– Да, если вы не отдадите мне ожерелье.
– А если дам?
– Что это? Условие?
Он повторил вопрос, предложенный ему миссис Мьютри.
Ситабхаи с отчаянием взглянула на утреннюю звезду, уже начинавшую бледнеть на востоке. Даже ее власть над магараджей не могла бы спасти ее от смерти, если бы день застал ее вне стен дворца.
Этот человек говорил так, как будто ее жизнь в его руках, и она знала, что он прав. Если у него есть доказательства, он не постесняется представить их магарадже, а если магараджа поверит – Ситабхаи уже чувствовала прикосновение меча к ее шее. Она будет не основательницей династии, а безымянным призраком, исчезнувшим из дворца. К счастью, магараджа в тот день, когда Тарвин обвинял ее во дворе дворца, был в таком состоянии, что не понял его обвинений. Но теперь она беззащитна против всего, что вздумает предпринять против нее этот смелый и решительный иностранец. В лучшем случае он может возбудить против нее неопределенное подозрение индийских придворных, которое нанесет смертельный удар ее планам и вырвет магараджа Кунвара из-под ее власти, благодаря вмешательству полковника Нолана, а в худшем… Она не стала развивать ход мыслей в этом направлении.
Она проклинала жалкую слабость, которая помешала ей убить его, когда он был в ее объятиях. Она хотела убить его в первую минуту их свидания. Она слишком долго поддавалась очарованию чужой воли, более сильной, чем ее собственная; впрочем, время еще не ушло.
– А если я дам вам Наулаку? – спросила она.
– Я думаю, вы сами лучше знаете, что будет.
Бросив взгляд на равнину, она увидела, что у звезд уже не было блеска; черная вода резервуара побледнела и стала серой; дикие утки просыпались в тростниках. Заря была так же неумолима к ней, как и человек. Джуггут Синг в отчаянии подвел лошадей, делая жесты, полные нетерпения и страха. Небо было против нее, и на земле не было помощи.
Она заложила руки за спину. Тарвин слышал, как щелкнула застежка, и Наулака упала к его ногам, сверкая огненной рябью.
Несмотря ни на него, ни на ожерелье, она пошла к лошадям. Тарвин быстро наклонился и поднял драгоценную вещь. Джуггут Синг отвязал его лошадь. Тарвин подошел и схватил повод, пряча ожерелье в карман на груди.
Он наклонился, чтобы ощупать подпругу. Ситабхаи, стоя около своей лошади, подождала еще.
– Прощайте, Тарвин-сахиб, и помните цыганку, – сказала она, протягивая руку над лукой. – Гэ!
Перед ним блеснуло что-то. Рукоятка ножа Ситабхаи задрожала около седла, на полдюйма выше плеча Тарвина. Его конь, хрипя от боли, бросился на жеребца Ситабхаи.
– Убей его, Джуггут Синг! – задыхаясь, проговорила она, указывая на Тарвина евнуху, карабкавшемуся на лошадь. – Убей его!
Тарвин схватил ее нежную ручку своей сильной рукой.
– Потише, милая! Потише!.. – Она, пораженная, смотрела на него. – Дайте, я подсажу вас.
Он обнял ее и посадил в седло.
– А теперь поцелуйте, – сказал он, когда она взглянула на него.
Она наклонилась.
– Нет, подождите! Дайте мне ваши руки.
Он схватил ее за руки и поцеловал прямо в губы. Потом он звонко ударил лошадь; она бросилась вниз по дорожке и поскакала по равнине.
Он смотрел, как Ситабхаи и Джуггут Синг исчезали в облаке пыли и разлетавшихся камней, потом вздохнул с глубоким облегчением и повернулся к озеру. Он вынул Наулаку из тайника, с любовью положил ее на руку и стал пожирать глазами.
Камни горели ярким блеском зари и как бы смеялись над изменяющимися цветами гор. Блестящие нити драгоценных камней затмевали красный свет, подымавшийся из-за тростника, точно так же, как они заставили потускнеть блеск факелов в ночь свадьбы маленького Кунвара. Нежную зелень тростника, глубокую синеву озера, берилловый цвет быстро пролетавших зимородков и ослепляющую рябь от крыльев стаи лысух, стряхивавших воду под первыми лучами солнца, – ожерелье затмевало все это. Только черный бриллиант не принимал участия в радости утра, но лежал среди своих блестящих собратьев мрачный, с красным сердцем, как та мятежная ночь, из которой вывел его на свет Тарвин.
Тарвин разглядывал камни. Их было сорок пять; каждый камень представлял собой совершенство и не имел никакого недостатка; каждый из них был заключен в крошечный золотой ободок для того, чтобы не пропала хотя бы малейшая часть его красоты, каждый свободно свисал с цепочки из мягкого золота, на которую был нанизан, и каждый стоил жизни царя или доброго имени царицы.
Хорошая это была минута для Тарвина. Вся его жизнь сосредоточилась в ней. Топаз был спасен!
Дикие утки плавали взад и вперед по озеру. Журавли перекликались друг с другом, важно расхаживая среди тростника, почти достигавшего их красных голов. Из храма, скрытого среди гор, доносился голос одинокого жреца, приносившего утреннюю жертву своему богу, а из города в равнину несся гром барабанов, возвещавших, что ворота открыты и день наступил.
Тарвин поднял голову, оторвал взгляд от ожерелья. Нож с рукояткой из нефрита лежал у его ног. Он поднял изящное оружие и бросил его в озеро.
– А теперь к Кэт, – сказал он.
