Пётр Петрович Африкантов
Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни
Как Илларион от барыни
вольную получил
Дело это было ещё до отмены крепостного права. В каком точно году произошло это событие неизвестно, этого семейное предание не сохранило, а сохранило то, что вольную получил именно Илларион Африкантыч, проживший на свете 71 год и умерший в 1909 году. Если исходить из церковных записей Казанского прихода Ворыпаевской церкви, то именно Илларион в них называется – «крестьянин-собственник», а не «крепостной помещицы Быстряковой», что означает только одно, что выкупился именно Илларион. Доподлинно известно ещё и то, что получил прадед вольную не как другие через выкуп, а к выкупу ещё примешана заслуга пред барской семьёй. Заслуга, вроде, по деревенским меркам, и пустяшная, только не для барыни, которая обыкновенную холопскую сметливость и выдумку возвела в геройство. А дело это вот как было.
В то время Илларион Африкантыч в Большой Крюковке жил и был, как я уже сказал, барским холопом. Деревня же Малая Крюковка, что от Большой Крюковки в трёх километрах по прямой стояла, в то время только образовывалась, в ней селились как свободные, так и выкупившиеся от господ крестьяне. Деревню Малая Крюковка в то время называли «Выселками». Выселками называли потому, чтожителями её были в большинстве выходцы из деревни Большая Крюковка, переселённые в результате постоянного по весне затопления их домов водами речки. Большая Крюковка тогда называлась просто Крюковка. Слово «Большая» к названию прибавилось после того, как Выселки стали называть Малой Крюковкой. Вот такая история.
Хозяйство своё крестьянское мой прадед вёл исправно, да ещё помимо дохода с земельного надела, имел и побочный доход, потому копейка у него и водилась. Побочный доход у него был, понятно, с глиной связан – брал прадед в овраге глину, из неё лепил глиняные игрушки и продавал; как говорили в деревне – «копейку катал». Работа вроде пустяшная, но деньгу приносила, и не надо было из-за денежки в извозы ходить, нос в стужу морозить. Многие в деревне, глядя на Ларю, пробовали этим делом заниматься, да не получалось, дело это оказывалось не простым. К нему надо было сноровку иметь, вот так. Игрушки на базаре шли ходко.
Одним словом – был в большой семье прадеда достаток. А раз был достаток, то и хотелось Иллариону Африкантычу вольную получить и переехать в Малую Крюковку. Хотел то он хотел, да всё у него с барином это дело не решалось, потому, как со справным мужиком какому барину расставаться хочется, убыток один. Барыня, вроде не против, а барин ни в какую. Илларион же нет-нет, да к барину с таким вопросом и подступит, дескать, денег поднакопил, вольную бы, а барин всё отговорки находит, или возьмёт да сумму выкупа и увеличит. И вроде тоже прав – «не добрал, мол, Ларя, вот доберёшь, тогда и приходи, не откажу». Помнёт в руках шапку прадед, да и домой – плетью обуха не перешибёшь. Жена его, Анфиса, пока муж в сенцах топчется, уже знает, что опять Ларя с отказной пришёл, больно уж сердито за дверью лаптями стучит, не спешит в дом заходить.
Только тут, надо сказать, заковыка была не в одной Илларионовой справности. Чтоб всю историю понять, надо обязательно к ней ещё и другую приложить.
Зимой приехал к барыне на каникулы племянник то ли с Москвы, то ли из Казани, он в университете учился. Сам барин был заядлый охотник и племяша жены к этому делу пристрастил. Барыня всегда была противницей этого рискового занятия и вся душой изойдёт, пока глава семейства с охоты возвратится. Места наши зверем богаты; лесов, перелесков и оврагов, заросших деревьями и кустарником, не счесть, есть где зверю водиться. Прадед мой и его предки, тоже все охотниками были, так уж видно на роду написано. Я тоже немало с ружьишком походил – это от моего отца Пётра Андрияновича передалось, и его отец Андриян Илларионович с ружьём не расставался, а уж прадед Илларион был из заядлых, самый заядлый.
Снега в тот год много выпало, Илларион на лыжи да в поле, со своей шомполкой, за ним гончий кабель увязался, Гармаем звали, разноглазый: один глаз голубой, а другой карий. Гонец был – таких сейчас нет и будут ли, не знаю, сутками гонял. Бывало до того за зайцем ходит, что упадёт в сугроб и лежит как мёртвый. Его тогда, по словам моего отца, прадедушка Ларя в собственную шубейку завернёт, чтоб не простудился и домой на руках несёт, вот какая была собака. На неё все охотники в округе завидовали, а барин в первую голову. В последний раз, когда Ларя пришёл к барину вольную просить, так тот прямо и сказал: «Будет тебе вольная, коли гончака отдашь». Ларя насупился, ничего не сказал, ушёл и больше уже вольную не просил. Дворовые барина Анфисе про тот разговор сказали, та к мужу, дескать, отдай, раз просит, иначе не видать нам вольной, а Ларя на неё так посмотрел, что она больше об этом и не заикалась, вот, что значит для охотника хорошая собака.
Так вот, идёт Илларион на лыжах, он их сам сделал из липы, в стороне Гармай по полю рыскает, следы ищет, а низиной барин с племяшом идут без ружей, на сворке четырёх борзяков держат, они с одними собаками охотились и ружей с собой на охоту не брали. У барина борзые были что надо – пара одногнездников, по волку травленых. Одногнездники тем хороши, что друг друга хорошо понимают и друг за друга жизнь готовы отдать, а у спаренных собак из разных гнёзд, хоть и сведённых щенками, такой солидарности всё же нет. По волку, из читателей, что охотники, подтвердят, собачья сплочённость – первое дело, иначе и охоты не будет, и собак не досчитаешься, волк – зверь серьёзный. Но, всё, же ближе к делу.
Барин, значит, на сворке борзяков Дымку и Тумана ведёт, а племянник двух молодых, ещё не натасканных и по волку не травленых. Все борзые – ростом чисто телята, особенно Туман.
Увидел барин Иллариона, машет, к себе зовёт. Илларион подошёл, собаки Гармая не трогают, знают. «Давай с нами, – говорит барин,– Гармай из под земли зайца достанет, а уж от моих легавых он не уйдёт». Иллариону барину неудобно отказывать, пошли вместе. Прошли не больше километра, как Гармай с поля с поджатым хвостом летит и хозяину в ноги. «Волчёк рядом,– говорит прадед, – не далее как в том распадке, ветерок оттуда тянет, вот Гармай и учуял. Прошли ещё немного, борзяки стали с поводков рваться, тоже учуяли. А как на взгорок поднялись – тут и волки, да не один, а целых три, пара молодых и вожак, крупный зверина, матёрый, телёнка дерут. Молодые волки, как людей с собаками увидали, сразу еду бросили и по распадку уходить стали, а старый, даже ухом не повёл, ест и внимания не обращает. Ближе подошли – не уходит, как грыз телячью ногу, так и грызёт. Прадед стал шомполку с плеча снимать, а барин остановил: «Мы его собаками возьмём» и спустил Дымку и Тумана со сворок. Одногнездники сразу волка с ног сбили, охотники подошли – собаки рядом с мёртвым зверем лежат, языки высунули, на барина поглядывают, благодарности ждут. Только радоваться было рано. Матёрый оказался не так уж прост, и не мёртвый он был совсем, в себя пришёл, да как хватит Тумана за ногу, так шкуру до коленного сустава одним хватом и спустил. Туман завизжал от боли, крутнулся и лёг, всё – не работник. На волка сука набросилась, она помельче Тумана была, только куда там, зверь есть зверь.
Волка один борзяк не берёт. Дымка с волком на снегу вьюнами вьются, а прадед в это время шомполку на готове держит, но не стреляет, боится в собаку попасть; молодые и не травленые борзяки в драку не вступили. Дымка одна повозилась с волком, повозилась и бросила, волк намётом уходить стал. В это время прадед вдогон из ружья волка выцелил, нажал на курок – осечка, а тут каждая секунда на счету, ещё раз – опять осечка. Ружьё это ему барин почти за так отдал, когда себе новое купил. У него их три было. Когда ружья не было, Илларион зверя силками ловил.
После третьего взвода курка – ружьё выстрелило, только волк уже далековато был, однако после выстрела споткнулся, видно зацепило, но всё, же выправился и уходить стал. Посмотрели охотники то место, где серый споткнулся – кровь, значит ранен. Племянник барина берёт у Иллариона шомполку, молодой, горячий и за волком, я говорит, его достану, раненый далеко не уйдёт, крови много. Племянник по следу пошёл с шомполкой, а барин прадеда в село послал за лошадью, потому как Тумана даже двоим было не донести, тяжёл, а идти он не мог, видно крови много потерял.
Пока собаку отвозили – свечерело, а племянника всё нет, видно по кровавому следу утянулся. Барин говорит прадеду: «Иди, Ларя, домой, охотник не пропадёт, через час, полтора вернётся». Пришёл Илларион домой, поел овсянки, на печке полежал, отдохнул и за игрушки принялся, достал глины – стал свистульки лепить. Лепит он игрушки и слышит – в трубе подвывать стало, открыл на улицу дверь, а там уже и пурга, и позёмка разгон берут, ветер по соломенным кровлям пляшет, воробьёв вглубь застрех загоняет. «Так и до беды недалеко, – думает Илларион, – вернулся ли барынин племянник или нет?» Только так подумал, а тут от барина человек на пороге, так, мол, и так, Аркадий, так племянника звали, не вернулся, барыня в слезах, а Александр Михалыч велел, мужиков на поиски собирать, потому я и пришёл. Вот такая оказия из этой охоты вышла.
Собрались мужики, десятка полтора, бороды от ветра ворочают, кому охота в темень и непогодь в поле идти, барам забава, а им расплата. Барин барыню утешает, мужики же на поиски пошли, Илларион за старшего, так как только он один знал, в каком направлении Аркадий пошёл, потом он охотник, повадки зверя знает. Следы то уж почти занесло. Там где Дымка с волком возилась видно – наст пробит, да клочки шерсти кое – где, примороженые к насту, лежат.
Идут мужики, Аркадия лыжный след выглядывают, а какой там след – наказанье одно. Правда, с подветренной стороны оврага увидели, что волк на ту сторону речки вымахнул и в сторону Песчанки, через поле пошёл. Но это они больше догадались, чем увидели, потому как уже и темь навалила, и ветер вовсю играет, так что, ни следов, ни крика какого, не слышно. Шли, шли – остановились, потоптались, поогогокали в темень – в ответ ни звука, домой засобирались, дескать, может быть он уже домой с другой стороны пришёл, у охотника сто дорог, а мы здесь в поле ветер ищем, на том их поиски и закончились. Мужики домой повернули, а барина племянник Аркадий в это время только от преследования отказался, следа не видно стало, решил в поместье возвращаться.
Возвращается Аркадий, а так как уж много походил, то и устал, решил напрямую идти, так короче. Идёт Аркадий и много уж прошёл, а на пути ни кусточка и ни овражка. Думал: «Вот оно поместье, рядом» – да не тут-то было. А пурга и метель ещё пуще расходятся. Совсем устал охотник, вдруг лыжный след увидел, обрадовался. А того не подумал, что какой свежий след в такую непогодь? Пригляделся – его след, тут и понял, что заплутался, по кругу ходит и в какую сторону идти, не знает. Сел в сугроб, шапку снял, пот со лба вытер, стал вспоминать. Вспомнил, что по этому полю дорога идёт на большак, так Петровский тракт тогда называли, только где он? Вроде и место знакомо, а на тебе. Заплутаться то, вроде, негде. В какую сторону не пойди – всё во что-нибудь, да упрёшься. В сторону большака пойдёшь – упрёшься в Песчанский или в Мурский лес, они рядом; правее возьмёшь – тут тебе Мельников (овражек с леском) пути не даст, а чуть ближе, то Малая Крюковка; налево пойдёшь – в Стрелицу упрёшься. Стрелица – тоже овраг деревьями высокими заросший, до самой Песчанки тянется. Если в противоположную сторону идти, то Балашов лес на пути, левее – Лисий куст – рощица небольшая; ещё левее возьмёшь – или в Малокрюковский лес или в Сталоверкино упрёшься. Сталоверкино – лесочек небольшой перед имением, на горке. Если мимо Сталоверкино пройдёшь, то в речку угодишь, а то и в саму Большую Крюковку. В ясный день всё как на ладони и в непогодь приходится по этой «ладони» круги давать и никаких тебе кустиков, ни овражков, ни Лисьих кустов и ни Стрелиц.
Посидел Аркадий на сугробе, холодок стал потную спину брать, встал, снова пошёл. Ходил, ходил – из силы выбился, упал на снег; вьюга над ним пляшет, с боков сугробики наметает. «Нет, – думает, – так дело не пойдёт, этак и занести может, надо как-то выкарабкиваться». Встал, ружьё в снег стволом воткнул, нести сил нет, немного погодя, и лыжи сбросил, тяжёлыми показались. Шёл, шёл, снега по колено. Подумал: «Зря лыжи бросил, надо бы вернуться, взять». Только за мыслями действий не последовало, ноги назад не идут, снова в сугроб сел, стал осматриваться, а что увидишь? Ничего, кроме снежных торосов в двух от тебя шагах, да полузанесённые собственные следы.
Обидно Аркадию стало, аж слёзы на глазах выступили и тут же ледком на ресницах застыли, не хочется в двадцать с небольшим лет с жизнью расставаться, прилёг на снег, чтоб отдохнуть получше. Думает: «Полежу немного, сил наберусь и пойду». Но не тут-то было – дрёма стала одолевать и сладостно ему так, хотя и понимает и много слышал о том, как люди замерзают, и что его состояние схоже с теми, кто в такой переделке был, кого нашли и от смерти спасли. Знает это Аркадий, а руками и ногами шевелить не хочет, вот так бы лежал и лежал, только сон одолевает, а сон – это плохо. Знает Аркадий, что во сне только люди и замерзают, и хочет он со сном бороться, да с каждой минутой ему это всё труднее даётся. И сон, кажется, уж совсем одолел охотника; даже, вроде, желание бороться за жизнь пропало, в голове картинки всякие из детства проносятся и все с летом связаны, нет в голове у Аркадия зимних картинок, а всё лето, пара сенокосная и от жары ни куда не спрячешься… И всё в этом роде.
Конечно, прадед мой этого рассказать бы не смог, если б от самого Аркадия не услышал, барынин племянник – то жив остался. Как Аркадий объявился, так прадеда моего, как главного «виновника» спасения, барыня за стол, и не на кухне, а в том месте, где важных гостей принимают, а ведь и было за что. Барин за столом стопку поднимает за здравие Иллариона и его семейства и при этом просто, но не без витиеватости в выражениях говорит: «Охотник охотника нашёл, потому как, не хвалясь, будет сказано, охотник из простых любого смерда повыше будет, потому как интеллектом и чувствительностью особыми обладает, а без этого интеллекта охотничьего и чувствительности – охотников не бывает, потому как охотничий люд – каста особая, не в пример другим… Вон! Целая стая бараньих шапок в поле Аркадия искать вышла, а толку?!». И так всё красиво говорит, на повышенном тоне, с апломбом и всё охотничье призвание восхваляет, Будто бы, не будь охотничьей смекалки, то и дело могло бы кончиться плохо. Отчасти это и так, но только отчасти. Дело в том, что когда мужики, что в поисках участвовали, по домам стали расходиться, то и Илларион домой пошёл, а потом назад вернулся и в поле направился, дорогу, что на Петровский тракт проверить, там и наткнулся на Аркадия. Об этом и пытается сейчас сказать Илларион за столом, потому как ему от этой барской речи было не по себе. Будто он сделал что-то великое. «Я, – говорит он барыне и барину,– сам в последний момент об этой дороге подумал, когда уж мужики разошлись, вдруг, думаю, на дорогу вышел. Если плутал, да недалеко оказался, не мог не выйти».
– А ты молчи!– говорит барин, перебивая Ларю,– ешь, пей и молчи, твоё сейчас дело такое: есть, пить и, что я говорю, слушать! – и опять палец вверх поднял. Так бы и слушали витиеватые речи барина, если б сам племянник в разговор не вступил.
– Не охотничья смекалка,– говорит,– в чудесном моём спасении главная, а самая обыкновенная глиняная игрушка.
– Как игрушка!? – удивился барин, и бровь от удивления ещё выше поднял. После Аркадиевых слов с него как-то спесь охотничья слетела, а дальше уже слушали спасённого.
– Совсем уж я замерзать стал, – говорит Аркадий, – и вдруг до меня звук доносится не похожий на другие звуки, каких в поле не бывает, как будто колокольчики перезванивают. Думаю: «А может быть, я уже умер, и это благовест слышится? Говорили, что человек после смерти ещё какое-то время слышит, не все органы сразу отмирают, вот я и слышу как колокола небесные трезвонят». Однако ощущаю, что не сплю и до слуха действительно эти странные звуки доходят. Непонятные звуки меня как-то встряхнули, дремотного состояния как не бывало; стал прислушиваться – как ветерок посильнее, так и звуки поярче. Вроде тройка с бубенцами. Сил уже на ноги встать не было, пополз на перезвон.
Дополз я до какой-то палки, из сугроба торчащей, вроде от неё перезвон исходит, стал ощупывать, рука на какой-то предмет на вершине наткнулась, взял предмет в руку – звон прекратился. Предмет был к этой палке привязан. Оторвал его от палки, к глазам поднёс – колокольчик игрушечный, глиняный, с коняшкой наверху, к язычку деревянная плашка привязана, её ветер раскачивает, а она, в свою очередь язычок тянет, тот бьётся о стенки, и колокольчик звенит…. Вот, оказывается, кто в поле вызванивает… Сначала обрадовался, а потом приуныл – какой мне толк от этого колокольчика,… в снег бросил, чтоб не смущал, прилёг – опять перезвон доносится, пополз на звук, где встану, где упаду и снова палка, а на конец палки тоже такой же колокольчик привязан. Понял я, что это не просто палки, а вёшки с хитроумными приспособлениями на концах, что трезвонят и путникам дорогу показывают. Обрадовался, аж зубы от радости стучать стали, за челюсть схватился, а зубной дрожи остановить не могу. Где ползком, где на карачках, где ноги переставляя, двигаюсь по вёшкам, на слух ориентируюсь, вёшки ведь в темноте не видно, а как до следующей вёшки дойду, так, тот колокольчик целую. Дополз бы или нет, не знаю, обессилел совсем, а тут мне навстречу Илларион…
– И без меня бы дошёл, – встрял мой прадед, – до дворов уж сажен сто осталось, вёшка б вывела…
– Не выбрался бы, дядька Илларион, – если б не твоя смекалка!.. – говорит племянник.
– А причём здесь смекалка, если ты на вёшки вышел, и по ним шёл?– спрашивает барин.
– А притом, что эти колокольчики сделал и к вёшкам Илларион привязал, – сказал Аркадий. – А не будь этих глиняных колокольчиков, то меня и в живых бы не было.
– Правда? – спросил строго барин, поворачиваясь к Иллариону.
– Истинная, правда, – сказал прадед. – Нехорошее это место, многие там плутают,.. вот я и решил….
А барин его перебивает:
– А я что говорил! Только охотник и мог до этого додуматься, – и опять пальцем над головой жестикулирует, – охотничью смекалку ничем не заменишь…. Игрушечники по полям зимой не ходят, это удел охотников! Вот охотник об охотниках и постарался… Верно, я говорю!..
Тут племянник из-за стола встаёт, снимает с вешалки меховую шапку с рукавицами и даёт прадеду, «от меня – возьми, не откажи».
– А от нас вольную, – говорит барыня Быстрякова, а сама слугу зовёт и приказывает, чтоб прибор чернильный с бумагами нёс.
Так мой прадед вольную и получил. А как вольную получил, то и в Малую Крюковку с женой Анфисой переехал жить, в Малой Крюковке тогда только два – три дома было. Потом Столыпин народ в Сибирь позвал. Так старшие дети Иллариона, что от Фимы родились: Николай, Алексей и сестра Акулина в Сибирь подались, а мой дед Андриян, которого из Большой Крюковки в Малую Крюковку Илларион мальцом привёз, с отцом остался. Потом у Иллариона с Анфисой ещё Фёдор народился, самый младший.
После Иллариона мой дед Андриян игрушкой стал заниматься, да по пороше с шомполкой за зайцем ходить. В роду Африкантовых охота в крови, никуда от этого не денешься. Только немного Андрияну пришлось поохотится, сменил шомполку на трёхлинейную винтовку и пошёл воевать, началась Первая мировая война. И не вернуться бы ему с тех иссечённых пулями полей, кабы не глиняная игрушка и сказка. Только это уже совсем другая история.
Как деду Андрияну сказка да игрушка жизнь спасли
Когда я был маленький, то очень любил слушать и читать сказки, я и сейчас сказки очень люблю, любили их мой отец Пётр Андриянович и дед Андриян Илларионович. Андриян Илларионович из-за любви к сказкам, можно сказать, жив остался, и даже серебряный Георгиевский крест заслужил. А дело было так. Шла Первая мировая война, мой дед находился на передовой, в окопах. Немцы много раз пытались взять штурмом русские укрепления, но это им никак не удавалось. Командир роты, в которой находился дед, был отважный офицер и к тому же большой любитель сказок. Отбили русские солдаты за день несколько атак противника, темнеть стало, немцы вроде приутихли. Солдаты наши спать стали ложиться. Отдых солдатский простой – на шинель лёг, шинелью накрылся, да кулак под голову сунул, вот и всё. Спит рота, то тут, то там храп раздаётся, одни часовые не спят, за неприятелем наблюдают, а десяток солдат и командир среди них, около костра греются, портянки сушат, сказки да байки всякие рассказывают. Мой дед глины красной в воронке от взрыва немецкого снаряда набрал, смешные фигурки про неприятеля лепит. Слепил свинью, ей немецкие погончики прицепил, а на голову каску пристроил, солдаты хохочут, забавно получилось.
Заговорились, заслушались солдатики, а дело уже за полночь. Вдруг командир как на ноги вскочит: «Газы!» – говорит. Он один под неприятельскую газовую атаку попадал и знал, что в это время делать надо. Кинулись людей будить, а будить – то и некого, все до одного мёртвые лежат, от газа погибли, остались лишь те, кто около костра сидел, да сказки слушал. Ядовитый газ к костру не мог подойти, его тёплый воздух отгонял. Что делать? Утром немцы в атаку пойдут, а защищать позиции некому. Собрал командир оставшихся в живых бойцов, кто у костра был и говорит:
– Делать, братцы, нечего, надо фронт держать.
– Как же мы его держать будем, когда нас на всю линию обороны осталось, что можно на пальцах пересчитать?– спрашивают бойцы.
– Так и немец также думает, что он нас всех газом погубил, – возразил командир, – пусть так он и думает, а мы ему поможем в этой мысли утвердиться, будем сидеть тихо, как мыши, вроде нас и нет. Как только немец в атаку поднимется – мы его до самого бруствера допустим, а потом из пулемётов и ударим.
Командир же думает: «Солдат у меня совсем – ничего осталось, только к пулемётам поставить, здесь главное, чтоб не запаниковали, нервы у солдатиков выдержали». Тут он голоса слышит, солдаты разговаривают.
– Сомнёт он нас, не устоять, – говорит один из солдат, – при живой роте и то с трудом держались.
– Если разом, да с умом ударим, как ротный говорит, то и удержимся, – заспорил с говорившим другой солдат.
– Не паникуйте, братцы, раньше времени, – говорит Андриян, нечего себя раньше времени хоронить, немца пуля тоже не милует.
Дед мой, хоть пулемётчиком и не был, но управляться с ним умел, да и товарищи его тоже были не лыком шиты, не первый день в окопах, люди стреляные. Заняли места за пулемётами, патроны приготовили, затаились, искоса в сторону моего деда поглядывают, улыбаются. Командир смотрит – улыбаются солдаты, никакого страха, а почему улыбаются, не поймёт. Можно сказать, бойцы смерти в пасть смотрят, а в глазах у всех весёлые искорки прыгают. Один из солдат командиру на моего деда кивнул, а у самого рот до ушей. Подошёл к моему дедушке командир, смотрит, а около пулемёта дед свинью в немецкой каске пристроил, что ночью у костра слепил, свинья ленту с патронами в копытах держит. «Как это понимать? – строго спрашивает офицер, а сам улыбку сдержать не может. «А пусть вторым номером у меня побудет, – говорит дед, – а то патроны подавать некому, всех товарищей потравили».
«Молодец, что солдат развеселил, – говорит командир, – весёлый солдат в бою втрое сильнее».
Только утро зарумянилось, немцы в атаку пошли. Идут во весь рост, думают, что всех русских солдат газом погубили, а наш командир, пригибаясь, по ходам сообщения бегает и бойцам наказывает, чтобы раньше, чем немец до бруствера дойдёт – огонь не открывали. А как немецкие солдаты стали на бруствер подниматься, наши пулемётчики по команде командира такой ураганный огонь открыли, что немцы с испугу назад побежали. Командир потом сказал, что это фактор неожиданности сработал, немцам надо было вперёд идти, а они назад, так в ложбине все и полегли под пулемётным огнём.
Все любители сказок за этот бой были серебряными Георгиевскими крестами награждены, командир ещё и серебряный темляк на шашку получил, а деду Андрияну за гляняную свинью в немецком мундире сам генерал руку пожал. Сам на дедову грудь георгиевский крест прикрепил со словами: «Благодарю за героизм и поднятие боевого духа русского воинства» и даже прослезился.
Помню, когда в нашей деревне дедушку просили рассказать, за что он получил боевую награду, а Георгиевский крест в нашей Малой Крюковке только у него у одного был, то дед всегда усы подкрутит, бороду расправит и очень серьёзно скажет: «За сказку и получил, – и обязательно добавит, – если б не сказка, да не игрушка глиняная, то я бы с фронта домой живым не вернулся». Так вот это было.
А как вернулся Андриян, то вновь игрушки стал лепить, да детей к этому делу приучать. Детей у него много было, а вот помошницей в игрушечном деле одна дочь Пелагея стала. Глину приготовить, подкрасить, как отец скажет, слепить что попроще, здесь она первая. Особенно любила Полинка игрушки продавать. Тут ей равных не было. Продать, ведь тоже талант нужен. А уж что с ней и с её игрушками произошло, того не описать никак нельзя. Об этом дальше читайте.
