Пётр Петрович Африкантов
Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни
Ямчатая – значит из Саратова
(очерк)
Е. Вениаминов
Чего греха таить, люблю я в торговые дни походить по базару да посмотреть на публику. Интересное зрелище! Вот где проявляются натуры, характеры и всё самобытное, незаемное, цельное, нередко с крутым замесом. Тут что продавцы, что покупатели часто стоят друг друга, и понаблюдать за торгом – сущее удовольствие.
Особенно ярко эти могучие интеллекты проявляются в базарных рядах, где продаются старые вещи. В Саратове это место находится на Сенном. «Сенной» – старое название базара и, хоть теперь и повесили над входом табличку: «Центральный колхозный рынок», но базар как был, так и остался в умах и сердцах горожан Сенным. Правда, теперь говорят еще так: то, что под крышей – это рынок, а что на земле, да на ящичках – то базар.
Сейчас этот базар немного оскудел, торгуют больше перекупщики. Но есть еще бабульки и дедульки, приносящие сюда из дома настоящие семейные реликвии, дабы добавить к своей скудной пенсии небольшой приработок. Эта часть базара особенно привлекательна. Правда, с девяностыми годами – никакого сравнения; тогда это был, в буквальном смысле слова, базарный Ренессанс. На базар в те времена несли всё, что имело хоть какую-то ценность, хоть копеечную, – абы не голодать, абы выжить. Вот тогда-то я и познакомился со старинной саратовской глиняной игрушкой.
До этого, по правде говоря, я даже о названии таком не слышал. Наверное, потому, что сам я не саратовец.
Прошел бы я и тогда мимо этой игрушки, но обратил внимание на зазывный старческий голос: «Кому чёски, пуговицы, булавки, старинная глиняная игрушка! Подходите! Саратовская игрушка!» Я заинтересовался (наверное, сработало профессиональное искусствоведческое любопытство). Пошел на голос и вскоре увидел бабульку в старой, выцветшей, с вытянутыми рукавами, кофте и в старомодной шляпке. Из-под шляпки выглядывало старушечье лицо с живыми не по возрасту глазами.
Рядом сидела на ящике девочка лет десяти. Товар старухи и девочки был разложен прямо на земле, на подстеленной крапивной мешковине. Сейчас таких мешков уже не делают, а в былое время крапивные крупнотканые мешки были, помнится, ой как в ходу (их еще называли «китайскими»).
На мешковине было разложено всё, без чего, как посчитали продавцы, им можно было на данный момент (в те уже далекие 90-ые) вполне обойтись: пара расчесок, старые чёски для шерсти с загнутыми зубчиками, древний, «времен Очакова и покоренья Крыма», угольный утюг с небольшой трубой, горсти две пуговиц и штук пять-шесть тех самых глиняных игрушек. Одни из них были серо-белого цвета, а другие коричневатые: собачка с отбитой лапой, однорогий козлик с горделиво посаженной головой, несколько петушков- свистелок. А еще был тут золотистый конь с вьющейся гривой, – тоже свистелка, только размером больше. На теле коня имелось пять-шесть игральных отверстий.
Девочке конь, по всей видимости, особенно нравился, она то и дело брала его в руки, прижимала к губам и, потихоньку дуя в отверстие, свистела. При этом она перебирала пальчиками по отверстиям – и свистелка, меняя тональность, бодро выдавала набор всех звуков, какими обладала. Это делалось, видимо, для привлечения покупателей. А может быть, конь был очень дорог девчушке и она не хотела с ним расставаться (вскоре я убедился, что девочке и впрямь было жаль продавать коняшку).
– Иришка! Положи на место! – следовал окрик бабки, и девочка ставила конька на мешковину.
– Ну, баб…оставь…а-а-а? – просяще тянула девочка.
– Я тебе оставлю, – говорила бабка сердито, – одна стоящая игрушка осталась. Может, возьмут. А козла с шавкой нечего и считать – калеки, можно было и из дома не нести.
– Так они тоже свистят… – упорствовала Иришка.
– Собачка свистит, а козёл нет, да ещё и рог у него отломан.
– Так он без рога даже клёвее выглядит…– убеждала девочка.
– Сиди уж ты, «клёвее»… где таких только слов понабралась!
Я подошёл к продавцам поближе.
– Сами лепите, или как?
Старуха заинтересованно подняла голову. Но ответила за бабку девочка:
– Нет, дяденька, это реликвия. Ещё бабулин свёкор лепил. Он и горшки делал.
– Свёкор то в Саратове жил, или ещё где? – продолжал спрашивать я.
– В Саратове, в Саратове, на Белоглинской, – закивала головой бабка.
– Ты смотри, какое название говорящее! – не отставал я.– Игрушку, значит, лепили на Белоглинской улице? А почему улица так называется?
– Я этого не знаю, – обстоятельно ответила старушка, – но свёкор там жил и игрушки лепил, а Ульяна, его жена, торговала ими на «Пешке» и здесь, на Сенном… может, купите, а? Если уж так стариной интересуетесь…
В её голосе было столько неподдельного сожаления о том, что она вот так здесь стоит, презрев былую гордость, и буквально умоляет покупателей подойти к её мешковине. Что я даже головой покачал.
– Посмотрите: нигде не битая. А вот козёл с пёсиком, те – да, калеки, – проговорила она, протягивая мне конька.
Я взял игрушку в руки. Ладони сразу ощутили тепло нагретой на солнце глины. Конёк был золотистый, очень старый; чёрный глаз его ретиво косил в мою сторону. Местами сохранившаяся на гриве тёмная краска показывала, что вещь довольно старая.
– Не подмоченные, – расхваливала старушка товар, поднимая с мешковины козла и баранчика.
– Не подмоченные? Не обожжённые, что ли? Раз воды боятся…
– Так это, дяденька, «сушки», – улыбнулась Иришка, кивая на козлика и барашка. – Они просто из глины слеплены, без обжига, на солнышке высушены и подкрашены. А конёк обожжённый, потому и цвет у него другой, – блеснула она познаниями. И похвасталась:
– Я тоже «сушки» умею лепить, только свистки у меня не выходят. Дую, а они шипят как змеи, а свиста нет…
– Не встревай, – оборвала бабушка внучку. – Так, все-таки, может, купите?
– Золотистый – значит обожженый? А те почему разного цвета? – продолжал допытываться я.
– Так глина разная, – сказала старушка, – и потом, кому какие нравятся: кому коричневые, а кому светлые. Свёкор был большой мастер. Он даже свисток-кукушку умел делать. Другие игрушечники – нет, а он умел.
Я про такое слышал первый раз и поинтересовался:
– И свисток действительно куковал?
– У нас был один, продали. Дуешь в отверстие, а он кукует, – объяснила старушка.
– Там, бабуля, надо было отверстие пальцем закрывать, тогда кукует, – вставила внучка.
– Молчи, когда взрослые разговаривают! – опять урезонила ее бабушка.
– Да вы её не оговаривайте, – заметил я, – это очень существенное дополнение. – А эти у вас, – я показал на маленькие свистки, рассыпанные по мешковине, – стало быть, не кукуют?
– Эти нет, а этот играет, – ответила девочка и кивнула на глиняного конька, которого я держал в руках, – хотите, покажу?
– Ну, покажи, покажи! – я протянул игрушку девочке.
Та взяла конька и, перебирая пальчиками по отверстиям, извлекла из него нехитрый звуковой перебор. Звуки были удивительно красивые. Это была некая смесь гудения и свиста, которая не резала слух, а мягко растекалась, повисая над шумящей толпой.
Я снова взял в руки музыкального конька и стал внимательно его рассматривать. Поверхность изделия чуть-чуть блестела; желтоватое тело игрушки было испещрено небольшими вдавлинами разной величины и конфигурации. Кое-где во вдавлинах сохранились следы коричневой краски.
– Сколько же ему лет? Даже краска полностью не стёрлась…
– Это не краска, а глина, – поправила старушка, – свёкор игрушки красил не обычными красками, а глиной. Это было дёшево. В нашей местности много разных глин. У него в чулане стояли мешки с разными глинами – красной, коричневой, жёлтой, чёрной, голубоватой, серо-белой… Была ещё глина кровяная красная.
– А вы тоже ему помогали лепить?
– Я, нет… что вы! – махнула рукой хозяйка коня, – я оказалась к этому не приспособленной. Свёкор говорил, что я старательная, только и всего. Я ему помогала глину растирать, отмучивать. Глина сперва в кадках отмучивалась, чтоб песок да камешки отобрать. Нальёшь в кадку воды, насыплешь туда глины, а как она в себя воду возьмёт, то лопатой деревянной мешаешь всё в молоко. Свёкор за этим зорко следил, – чтоб ни одной балобушки! Потом через рядно процеживаешь, от мусора освобождаешь, что сверху всплывёт, а там уж выпариваешь на солнышке. Одну глину досуха сушишь, другую до лепного свойства доводишь, третью в виде сметаны оставляешь. И не дай Бог, чтоб глина в глину ненароком попала или язык не на месте оказался. Я раз нечаянно чуть пролила, так старик всю кадку вылил, а уж меня-то и так и сяк крестил…
– А как это понять – «язык не на месте оказался»? – недоумённо спросил я.
Старушка улыбнулась: видимо, вспомнила былое.
– Это особая история. Ну, дело прошлое, расскажу. Я ведь тогда из-за этого от мужа сбежала – и сразу все мои подсобные дела прекратились…. У них, у игрушечников, конкуренция была: кто что придумает, нипочём другому не скажет. А я-то, по простоте души, однажды и ляпнула. У нас был знакомый, тоже игрушечник, подъехал ко мне с вопросами, я ему и выложила про то, какую глину с какой свёкор смешивает. Свёкор узнал и дугой меня от лошадиной упряжи огрел – рука пополам. Меня в больницу… а уж после больницы я к ним и не вернулась.
– А что же муж?
– Васёк был человек хороший, меня жалел, сынишку любил, но слабовольный был, против отца ни-ни.
– У бабушки голос был хороший, она потом петь стала, – вставила девчушка.
– Так вот откуда у вас на лице остатки былой светскости! – заметил я шутливо.
Старушка смутилась, погладила внучку по голове.
– Пёс с ним, с пением, оно мне счастья не принесло. А вот с Васьком разлучило…
Глаза её стали задумчивыми. Я понял, что эта тема для нее – больная до сих пор.
Как бы спохватившись, бабка продолжила:
– Ну, уж какой там голос… Так, пела…. Глупая была, молодая…. Когда замуж выходила – думала, за мужем всю жизнь проживу. А вышло иначе. Потом я хотела к нему вернуться, да не получилось, он на заработки подался, на лесоразработки, там и сгинул. А я замуж второй раз вышла…
Она помолчала и продолжила, указывая на коняшку:
– Это вот – всё, что от нашей совместной жизни с Васьком осталось, царствие ему небесное. Строгий мой свёкор был, а дело свое хорошо знал. Его игрушки на Сенном ценились: свекровь моя, Ульяна, никогда подолгу не стояла…. Так вы купите, или как?
Глиняная дуделка мне, в общем-то, была тогда не нужна. Но после столь длинного и доверительного разговора я просто был обязан купить у бабки с внучкой какую-либо игрушку. И я купил музыкального конька.
Больше я ни эту старушку, ни девочку на Сенном не встречал. Если бы я знал тогда, как обернётся судьба, то, конечно, купил бы у них все остальные свистульки, не раздумывая. Но мы всегда сильны задним умом…
__________
С тех пор прошло несколько лет. Я уж и думать забыл про ту мимолётную встречу на базаре, однако довелось мне столкнуться с саратовской глиняной игрушкой снова – и опять же на Сенном. За день до очередного новогоднего торжества заглянул я на базар за подарком: хотелось купить что-то сделанное руками. Ужасно надоел мне этот китайский ширпотреб, который во всех газетах бранили за вредность, но всё же покупали. Хотелось, чтобы подарок был не растиражированный в миллионах экземпляров. И сравнительно недорогой.
На проспекте продавались эксклюзивные работы, но цена их кусалась. Ясно было, что товар этот набрал цену, пройдя через нескольких перекупщиков. Денег у меня лишних не было, и я отправился на Сенной – авось, повезёт.
Ящик с выставленными на нём глиняными игрушками бросился в глаза сразу. Блестящие, большие и маленькие, стоящие вперемежку, они с любопытством взирали на проходящих. Около ящика, перестукивая валенками и похлопывая от холода рукавицами, ходил невысокий мужичок-боровичок (так я его назвал про себя), лет за пятьдесят. Переступая с ноги на ногу, он как бы машинально повторял одну и ту же фразу: -
– Саратовская глиняная игрушка!.. Глиняная игрушка!.. Местная!.. Прошу поддержать местного производителя!
Народ не обходил ящик вниманием. То и дело около продавца останавливались покупатели, брали в руки товар, рассматривали его – и сразу начинали рыться в карманах, ища кошельки. Одна солидная дама рядом со мной проговорила удивлённо:
– Неужели саратовская?.. Что-то я её здесь раньше не видела…
– Как вы не видели?! – встряла другая, – а я здесь каждый год покупаю. У меня уже несколько игрушек в серванте стоит. И в этом году специально хожу, смотрю и жду, когда Пётр Петрович появится. Прозеваешь – останешься без подарка. Он ведь, мастер-то, своим искусством торгует от силы два дня. А то и за один управится. Вот и караулю.
– А я и не знала, – сокрушалась первая дама.
– Ну, как уж этого не знать, – упорствовала вторая. – Игрушки Петра Петровича в музеях выставляются! И кино о саратовской игрушке по телевизору показывали…
Я приблизился к прилавку, если так можно было назвать деревянный ящик с картонкой сверху. На картонке стояли глиняные барашки, козлики, свинки, окружённые гурьбой маленьких поросят, козлят и еще многих других животных, которых сразу и не перечислить. Фигурки были большие, маленькие и совсем крохотные. Одни из них имели только две ноги и были вытянуты «в морковку», другие – все четыре. По цвету фигурки тоже разнились: были тут и золотистые, и бежевые, и светло-коричневые, и серо-белые. А вот роспись на них была выполнена в одной технике – всевозможные геометрические рисунки, разбросанные в определённом порядке по телу животных.
Во всех игрушках было что-то очень притягательное, тёплое: они очень отличались от всего, что мне пришлось до этого видеть.
Я прямо засмотрелся. Игрушки были разные – и юморные, и сказочные, и бытовые; каждая на особинку. Вот овечка – она сама кротость. Вот мужичок везёт воз сена на лошади. Баран и козёл качаются на качелях. Мальчик путешествует на летящем гусе (гусь в полёте держится на выходящем из печной трубы дыме). А вот что-то из новых веяний – русский Дедушка Мороз оседлал восточного дракона и везёт из леса ёлку детям на праздник. Вот крохотная собачонка, лая, заигрывает с громадным быком. Гуси, вытянув шеи, переговариваются на своём гусином языке. Бабушка идёт в церквушку….
Людских персонажей среди игрушек было, правда, немного, в основном мастер изображал животных. Но все-таки имелись тут и «люди». Мне бросился в глаза герой известной сказки Емеля, едущий на печи. Потом я обратил внимание на другую игрушку: торговка на поднятых руках калачи держит, а сама покупателей зазывает. Чуть подальше стояла «рыбачка в лодке», со стерлядью в руках. Рядом, со сбитой набок шапкой, «ухарь-гармонист» жал на лады саратовской гармошки…
Игрушки были весёлые, но без крикливости, без нелюбимого мною модерна. Мне особенно понравились изделия однотонные, золотистые, с ямочками, подкрашенными коричневым цветом – была в них некая импозантность. «Да, эти себе цену знают», – подумал я, глядя на золотистых собратьев.
Игрушки беловатые и светло-коричневые брали своим разноцветьем, особой строгой нарядностью. «А у этих свой шарм, – мелькнуло у меня в голове. – Только не ясно – какая же из них саратовская титульная? Наверное, золотистая».
Товар у продавца продавался неплохо. Казалось, что сейчас всё разберут и мне ничего не достанется, но вот очередь иссякла, словно выдохлась. Я подошёл к продавцу и поздоровался, давая понять, что я солидный покупатель, толк в изделиях знаю, намерен выбирать и без покупки не уйду.
– Сами делаете, или как? – задал я свой обычный вопрос, желая разговорить мужичка.
– Обязательно сами, – в тон мне ответил продавец, имя которого я уже знал из разговоров: его звали Петром Петровичем. – А вы что, хотите поддержать местного производителя?
– Поддержать-то я поддержу, – ободрил его я, – но хотелось бы знать, откуда такая королева в нашем городе? Не встречал я раньше такого изделия. По проспекту частенько хожу – ни разу не видел.
– Саратовская это игрушка, как есть саратовская, – отвечал мужичок-боровичок, – а что на проспекте её нет, то не моя вина. Я на проспект не рвусь. Что делаю – и здесь отлично расходится, нечего Бога гневить. Я ведь, мил человек, натуральный мастер-передвижник: когда с одного места, где пристроюсь торговать, меня гонят, на другое передвигаюсь. Тут на ящичке, там на коробке каком.
– Так негоже мастеру самому продавать… Вам надо лепить, красить, а не на морозе стоять или под дождём мокнуть…
Продавец улыбнулся благодарно, но заметил:
– Без собственной продажи я и десятой части того, что вы тут видите, не слепил бы. И потом, эта игрушка не для шикарных подсвеченных прилавков лепилась.
– Не понял…
Мастер оживился:
– Просто для меня очень важно, как люди на игрушку реагируют. А что я, сидя дома, узнаю? Да ничего!
– Так если игрушка продаётся, – неважно, кем, – значит, людям нравится, вот и всё, – заметил я.
– Как это всё?.. Как это всё? Это не всё, мил человек… – заспорил мастер. – А кто что сказал, покупая? А что при этом его глаза говорили?.. Не знаю, как для других, а для меня это первая зарядка души. Вот вы свой мобильник всё время подзаряжаете? Конечно, регулярно, иначе телефон работать не будет. Так и здесь… Я же ничего не слеплю, если отдачи нет. А она, мил человек, не рублями меряется, а искорками в глазах, улыбкой… Надо же видеть, с каким настроением человек игрушку в сумку кладет! И слова надо слышать, какие он при этом говорит. Иногда бывает, что и мало за день продам, но если мне какие-то добрые слова в этот день сказали, то я как на крыльях домой лечу – и сразу за глину. Вот так-то.
– Не могу не согласиться. Добрые слова многого стоят. Плохие-то, поди, и совсем не говорят?
– Почему ж не говорят! – боровичок сердито хмыкнул. – И такое бывает… но, правда, редко. У меня раза два было.
– У кого же язык поворачивается на такую красоту чёрные слова говорить? – удивился я.
Продавец опять улыбнулся, но в улыбке его мелькнула горчинка. После минуты молчания мастер заговорил:
– Я к таким выпадам отношусь философски… Вот в этом сезоне нашлась одна дама, которая выразилась в адрес моих игрушек нелицеприятно. Не раз подходила к изделиям, оценивающе их рассматривала, но не покупала. Затем в сторонке стояла и всё посматривала: видно, наблюдала за тем, как берут… В общем, я думаю, она – человек творческий, но завистливый, а вернее всего – творческий неудачник. У самой что-то не получается, вот и выплёскивает она зло… В общем – несчастный человек. Грех в человеческой душе гнездо свил и не даёт этому человеку ни днём, ни ночью покоя…
– Да вы философ, Петр Петрович!
– Все мастера в своём роде философы. Без этого творчества не бывает. А насчет шикарных подсвеченных прилавков вот что скажу вам. Когда я леплю, то внутренне представляю, как игрушка будет смотреться на моём прилавке, а прилавок мой, сами видите, – перевёрнутый ящик. Я думаю, что на настоящей витрине она и смотреться не будет! Ну, не представляю я себе зеркальную витрину, когда леплю, поэтому и планку восприятия заранее закладываю «ящичную», «подножную». Мастер, знаете, всё должен учитывать…
Я был другого мнения на сей счет. Полагал, что эта игрушка смотрелась бы везде хорошо, куда ее ни поставь. Но не стал спорить с боровичком. К тому же, было у меня подозрение, что мужичок явно чудит, подшучивает – и надо мной, и над самим собой.
Пока я так думал, мой собеседник, задрав голову, поглядывал вверх – туда, где, сплетясь в ветвистое кружево, заиндевевшие ветки нарисовали на серебре неба замысловатый узор.
«Что-то он видит в этой ажурной мгле? – мелькнуло в моей голове. – Может быть, его генетическая память глубже моей – и видит он нечто иное, нежели я? Сумел же он, запустив руку за пазуху вечности, вытащить из небытия вот эту красоту…»
– А вам какая игрушка приглянулась более всего? – спросил боровичок, прервав ход моих размышлений.
– Теряюсь, чему отдать предпочтение, Петр Петрович. Мне и вот эти золотистые нравятся, они мне что-то напоминают, и коричневатые, а в светленьких тоже много особенного… Интересные они. Как у одних родителей непохожие дети: этот – смуглый, застенчивый, другой – весёлый, русый, а внимательней приглядишься: в них, разных, более похожести, нежели различия…. Вы, Петр Петрович, говорите, что это саратовская игрушка? Я, знаете ли, искусствовед, только не по игрушечной части, и располагаю определёнными знаниями. Но таких вот изделий, по правде говоря, не встречал – ни в специальной литературе, ни на рынке. Пытаюсь вспомнить что-либо похожее, но ничего не нахожу…
Тут вдруг в моей памяти что-то сверкнуло. И мгновенно нарисовалась картинка: бабулька, внучка, крапивный мешок, глиняные игрушки, золотистый конёк… Как же я мог забыть?
– Нет, вру,– сказал я, смутившись. – Один раз видел. Здесь же на базаре, бабушка с внучкой старые игрушки продавали. Я даже тогда один музыкальный свисток купил – и очень он на тот, что у вас с краю находится, похож. Только у меня – старый, неяркий…
– А эта бабушка не продавала, случайно, еще и козлика с отбитым рогом да хромоногого баранчика?
– Точно… были! Я ещё подумал: «Козлика-то без рога кто у нее купит?»
– Так вот, мил человек, у неё вы и видели настоящую старинную саратовскую глиняную игрушку, с чем я вас искренне поздравляю, – улыбнулся Петр Петрович. И добавил, чуть погрустнев:
– Нет этой бабушки уже. А игрушка у неё была настоящая. Её свёкор игрушки делал, а она у него как бы в подмастерьях ходила. Только дальше подмастерьев дело не пошло: таланта лепного не оказалось. На базаре же она распродавала остатки былой роскоши. Эти игрушки ей муж дарил, когда ухаживал. Это память о первом её муже – Ваське… Она от него ушла, а с другими как-то не сложилось. Васёк-то после её ухода вскоре сгинул… Такая вот у неё история.
– Она немного рассказывала об этом, – припомнил я.
Глаза продавца повеселели, заискрились.
– Я от Никитичны много почерпнул. Светлый она была человек. Мы с ней встретились, когда ей девяносто было. Вот как бывает!
– А вы, Пётр Петрович, давно саратовской игрушкой занимаетесь или это у вас наследственное?
– А вас как, простите, величают? – спросил он в ответ.
– Меня – Евгений. А фамилия – Вениаминов.
– Вот и ладненько, – проговорил он. – А моя фамилия – Африкантов! Петр Петрович Африкантов, прошу любить и жаловать.
Мы пожали друг другу руки. Он продолжил:
– Интересующемуся человеку я всегда рад, потому как я не только мастер и продавец в одном лице, но и популяризатор местных изделий.
– Восстанавливаете забытое прошлое?
– С одной стороны, я выгляжу как реаниматор игрушки, а с другой – как продолжатель игрушечной традиции, – заметил он серьезно. – Если смотреть со стороны бытопроживания – я вроде как продолжатель традиции, а если глянуть на мою родословную – то прямых родственников, игрушечных профессионалов, в роду моем, вроде, и нет.
– Что же, совсем ничего и никого не помните?
– Когда память напрягаешь, вспоминается что-то из разговоров стариков. Не вникал я тогда. Не тем была голова забита, чтобы помнить, интересы другие были. А что помнил – в единую картину не связывалось.
Он призадумался.
– Слышал, что одна моя родственница, по отцу, в Саратове жила и этим делом занималась вроде бы, продавала. Только я этой родственницы не знаю. Дядя мой по отцу, Василий Андриянович, тот рукастый был – и из глины слепит, и из дерева вырежет. Только чтоб делать и продавать… нет, такого не было. Он прорабом работал в Аткарске, целыми днями на колёсах. С нами, ребятишками, любил заниматься, и мы к нему тянулись. Улучит часок – и такую игрушку слепит, что ахнешь. В этом деле они с моей мамой, Пелагеей Ивановной, в девичестве Ивлиевой, соперничали. Бывало, таких петушков сварганят…. Выставят на стол, а петушки их друг на дружку так и наскакивают! А нам, ребятишкам, радость. Это помнится всю жизнь…
Мастер немного помолчал.
– Много всего помнится мне, Евгений, особенно из детства. Например, помню, что у нас в доме по вечерам всегда был народ. Женщины приходили посмотреть, как моя мать вяжет ажурные кофты, чулки, варежки. Никто так в округе не мог связать, как она, вытянуть такой тонкой нити на прялке. Во времена перестройки мы с ней вместе лепили из глины игрушки, чтоб заработать на жизнь, а ей в ту пору уже было семьдесят. Очень добрая она у меня: увидит какого ребёнка, который, может быть, в своей жизни и игрушки-то в руках не держал – и обязательно подарит ему свистульку, или ещё что. Она в перестроечное время этими нашими игрушками, в основном, и торговала. Сейчас уж давно не торгует и не лепит, зрение не то, руки трясутся, но в качестве моего творческого ОТК выступает неизменно. Ни одна моя игрушка мимо неё не пройдёт. Особенно любит оценивать их на стадии разработки. Настоящая игрушечница!
Мы оба заулыбались.
– Игрушку, Евгений, не пальцами делают, а душой – сказал, как давно выношенное, Петр Петрович. – Если только одними пальцами будешь ее мастерить, это уже получится не игрушка, а сувенир – выглаженный до блеска и холодный. А игрушка – дело самое, что ни на есть, душевное. И от того, где она и как образовалась, многое зависит. Думаю, что и восстанавливаться она должна на том же историческом и бытовом фундаменте. Это всё равно как у растений: температура должна быть именно такая, какая надо, и влажность, и так далее, иначе семя не прорастёт. Облей вот соляркой землю, что будет? На этом месте трава не будет расти, а если и явится на свет, так уродец будет, или мутант…
Африкантов еще помолчал, постукал валенком о валенок, добавил:
– Не повезло, Евгений, саратовской глиняной игрушке в том, что нигде, ни один человек о ней пером не чиркнул. Возможно, кто-то что-то когда-то и написал, только я такого не читал. Вот о всяких купеческих домах, купеческих жёнах – пожалуйста, много всего понаписано, а о душе народной – игрушке – ни слова! Как будто дети и не играли…
– Почему же, – заметил я. – Не помню, кто из классиков написал, но вертится в голове: «Был проездом в Саратове. На базаре купил глиняную бабу с рыбой».
– Правда? – обрадовался мастер. – Ну, это хорошо. А я уж думал, никто и нигде…
В этот момент к нам подошла бабушка, желая купить внуку свисток. Малыш капризничал, но, увидев игрушки, присмирел и потянулся ручонкой к веселому ёжику. Пётр Петрович стал помогать ему в выборе.
Я стоял, смотрел на мастера, на ребенка, на бабушку. И думал, что детская игрушка не зря признана величайшим изобретением на земле. Благодаря ей мальчики – будущие воины – учатся защищать свою землю, любить родной дом, девочки постигают премудрости хранения домашнего очага, а все вместе они учатся уважать и покоить старость. Разве на покемонах они этому научатся? Солнечная, умная, добрая и любящая игрушка создавалась в тихих русских селениях. Пусть в них не было электрического света, пусть они утопали в грязи и хляби – но они умели рождать что-то на потребу душе, умели нести доброе, вечное. Мы об этом, вроде бы, уже начинаем забывать, но вдруг вот так, словно ниоткуда, появляются такие мужички-боровички и показывают нам то, что умеют делать. Как? Откуда?. Где это всё сохранялось в наш задубелый в яростной корысти век? Пойди, узнай
Но так получилось, что именно в этот предновогодний день я почти всё и узнал о мастере. Поведав ему, как водится, свою биографию, я как-то сразу расположил Петра Петровича к себе. Прямо тут, у ящика с игрушками, когда волна покупателей схлынула, он рассказал мне о своей родословной.
– Родился я, Евгений, в маленькой деревушке недалеко от Саратова, километров пятьдесят от города по Петровскому тракту. Малой Крюковкой она называлась, стояла недалеко от Полчаниновки. Больших деревень в нашей местности уже мало осталось, а таких, как она, – и подавно. И в былые-то времена в ней больше двадцати пяти дворов не насчитывалось. Но что интересно: деревня эта никогда не была барской. В этом месте землями наделялись как раз крестьяне, выкупившиеся от бар. Хозяева в деревне все были крепкие, а дома ладные, лентяев тут не было. В советское время она вошла в разряд «неперспективных», потому и делали для нее власти всё как бы нехотя, в расчёте, что она сама развалится окончательно – это я и об электричестве, и о радио. А люди, однако, жили и жили тут, в своём родном «медвежьем углу», и разбегаться особо не спешили. Мне вот 58 стукнуло, а я помню, как в нашей деревне телефон появился, потом радио, а там и электрический свет от движка… А еще помню, как это всё – в обратной последовательности – исчезало…
Африкантов широко улыбнулся и покрутил головой, вспоминая.
– В нашей деревне электричество появилось в 1962 году. Я в четвёртом классе учился. Помню, когда я ещё в школе не учился и электрической лампочки в глаза не видел, спорили ребятишки помладше, глядя на электрические лампочки, развешенные на столбах: у кого же в доме светлее будет? И в голову взять не могли, что лампочки повесят и в домах тоже! Но я на поздний приход цивилизации в нашу деревушку не сетую. И даже наоборот – радуюсь: в моей жизни было то, чего никакой лампочкой и телевизором не заменишь и не восполнишь. Мы катались на санках с гор, а когда промёрзнем, забирались на тёплую печь и там, под завывание вьюги в трубе, слушали сказки, которые нам рассказывали не дяди и тети с экранов телевизоров, а родные бабушки и дедушки. И не по книжкам рассказывали, а по памяти, а то и сами сочиняли. А ещё рассказывали всякие истории… Семья у нас была замечательная: отец – книгочей, песенник и незаурядный рассказчик. Фронтовик, служил на границе, в первый же день войны был тяжело ранен. Всё прошёл: плен, партизанщину, участник парада Победы. Да у меня и дед был боевой: в первую мировую получил серебряный Георгиевский крест. У нас в роду все воевали и все были орденоносцы, я этим очень гордился!
– Мое поколение, к сожалению, и советских-то времён уже не помнит, – вставил я.
– Откуда ж помнить, годов нет… В общем, деревенька наша, Евгений, была маленькая, но сказочная, и жители в ней были сказочные: с характерами могучими и душами глубокими, хотя с виду люди были тихие и незаметные.
– Наверно, и школа была маленькая?
– Четырехлетка. Больше пятнадцати учеников в ней никогда не насчитывалось. Мы, ребятишки, после окончания четырёх классов ходили в школу за семь километров, в соседнюю деревню – Большую Фёдоровку, там была восьмилетка. Из этого периода мне хорошо помнится только осень: холодно, темнотища, хлюпающая грязь, кирзовые сапоги. А еще – на палке привязанная консервная банка с тряпкой, в которой горит коптящим пламенем солярка. Этот факел и освещал нам дорогу по полям и оврагам…
Я присвистнул, представив себе эту картину, а Африкантов продолжил:
– В общем, урбанизацией и не пахло. Но я на это не сетую. Я, наоборот, очень рад, что родился и вырос в такой вот заштатной деревушке, с её вековыми устоями, с традиционным воспитанием, когда тебя мог за озорство наказать любой житель деревни, попросту говоря – отшлёпать. Это было стыднее всего. Старших мы уважали, стариков почитали, а с младшенькими сестрами и братьями возились. И тогда уже лепили игрушки! Да-да, уже тогда… Убежишь, бывало, и в укромном местечке, в овраге, где из глинистых берегов бьют ключи, лепишь… Но профессионально заниматься ручной художественной лепкой из глины я, дорогой мой Евгений, начал пятнадцать лет назад, когда могучая волна перестройки вышибла меня из кресла заведующего редакционно-издательским отделом Приволжского книжного издательства. Да-да… понял теперь, откуда у меня такой правильный слог? Ну, вышибло и вышибло, устроился работать педагогом дополнительного образования в Заводском районе. Сначала думал, что устроился временно, пока товарищи мне работу подыщут, а оказалось потом – на всю оставшуюся жизнь. И стал я тогда осваивать лепку из глины. Не столько осваивать, сколько вспоминать то, чем занимался в детстве. Вскоре обнаружил, что дар никуда не пропал – и стал в себе этот дар школить. Да так, что иные ночи напролёт уснуть не мог, всё в моей голове разные поделки возникали. Появятся и пропадут, появятся и пропадут, словно дразнятся… Сначала лепил всякую всячину и только потом, годы спустя, взялся за главное дело в своей жизни – за воссоздание вот этой местной глиняной игрушки. Как говорится, себе на развлечение, ребятишкам на потеху, а старожилам на воспоминание…
