Полина Саймонс
Медный всадник
Размером цех был с самолетный ангар, такой же серый и темный изнутри. К концу дня двигатель был закреплен, гусеницы стояли на месте, корпус заклепан, но внутри танк был пуст: ни приборов, ни панелей, ни зарядных ящиков, ни сидений, ни башни – ничего, что отличало бы танк от бронированного автомобиля. Эта работа дала Татьяне чувство необычайного удовлетворения: она сама, своими руками помогла собрать танк KB! Ее охватила настоящая гордость; кроме того, Красенко сказал, что немцы не имеют на вооружении ничего подобного этому прекрасно оснащенному, маневренному, быстрому, армированному 45-миллиметровой броней танку. А они еще хвастаются своими танками!
– Таня, – заметил он, – ты прекрасно справилась. Может, когда подрастешь, станешь механиком.
В восемь, успев наспех умыться, причесаться и поправить воротничок, Татьяна выбежала за ворота, удивляясь, что еще может бежать после такого тяжелого дня. И все же она бежала, боясь, что Александр ее не дождется.
Он дождался.
Татьяна с трудом отдышалась. Взяла себя в руки. Она была наедине с ним впервые с самой пятницы.
Одна среди чужих.
Ей хотелось сказать: как я счастлива, что ты пришел!
Она совсем забыла о вчерашней клятве.
Куда девались все ее добрые намерения?
Кто-то окликнул ее. Это оказался Илья, подросток лет шестнадцати, работавший рядом с ней.
– Идешь на автобус? – спросил он, глядя на Александра.
– Нет, Илюша, увидимся завтра.
– Это еще кто такой? – произнес Александр.
Татьяна недоуменно подняла брови:
– Это? А, Илья! Я с ним работаю.
– Он пристает к тебе?
– Нет, конечно.
По правде говоря, Илья действительно не давал ей прохода.
– Теперь я в новом цехе. Мы собираем танки для лужской линии обороны, – гордо объявила она.
Александр кивнул:
– Надеюсь, работа движется?
– Мы делаем танк за два дня. Неплохо, правда?
– Для Луги нам понадобятся десять танков в день, – возразил Александр.
Таня уловила в его голосе что-то неладное.
– Ты в порядке?
– Да.
– Нет, что-то не так. Что стряслось?
– Ничего.
Собравшиеся на трамвайной остановке не разговаривали. Многие яростно дымили папиросами.
– Хочешь пойти пешком? – спросила Татьяна.
Александр покачал головой:
– Я весь день занимался военной подготовкой.
– А я думала, ты уже подготовлен, – игриво усмехнулась Татьяна.
– Я – да. Но не солдаты. Им еще многому нужно научиться.
Он выглядел совершенно подавленным и опустошенным. Или ей показалось?
– Что случилось? – снова спросила она.
– Ничего, – повторил он и, отодвинув рукав ее блузки, показал на темные синяки на внутренней стороне запястья. – Таня, что это?
– А, пустяки, – отмахнулась она, не в силах взглянуть на него. – Пойдем. Все это глупости.
– Я тебе не верю. Говорил же, не встречайся с Дмитрием.
– Я с ним не встречаюсь.
Они переглянулись. И Татьяна уставилась на пуговицы его гимнастерки.
– Да правда же, все это пустяки. Он пытался заставить меня посидеть с ним в саду.
– Если это повторится, ты скажешь мне, договорились? – мрачно произнес Александр, отпустив ее.
Как жаль… хоть бы эти нежные сильные пальцы никогда не разжимались…
– Дима – человек неплохой. Просто он привык к девушкам иного сорта… – пояснила она и запнулась. – Послушай, я об этом позабочусь и думаю, такого больше не повторится.
– Да? Как ты позаботилась о том, чтобы все объяснить родным насчет Паши?
Татьяна долго молчала, прежде чем ответить:
– Александр, я с самого начала сказала, что мне это будет очень трудно. Тебе даже не удалось уговорить мою двадцатичетырехлетнюю сестру потолковать с родителями. Почему бы тебе самому не попытаться это сделать? Приходи к нам на ужин, выпей с папой и поговорите с ним по душам. Посмотришь, как они это воспримут. Покажи мне, как это делается. Потому что у меня ничего не выходит.
– Ты не в силах убедить семью, но способна противостоять Дмитрию?
– Да! – сказала Татьяна, чуть повышая голос.
Господи, неужели они ссорятся? Почему они ссорятся?
В трамвае им удалось сесть. Татьяна держалась за переднюю скамью. Руки Александра были сложены на коленях. Он был мрачен и неразговорчив. Что-то его тревожило. Дмитрий?
И все же они сидели совсем близко, прижимаясь друг к другу. Его нога была твердой, словно высеченной из мрамора. Татьяна не отодвигалась. Не могла. Наоборот, ее все больше тянуло к нему.
Пытаясь ослабить растущее напряжение, она заговорила о войне:
– Где сейчас проходит линия фронта?
– Движется на север.
– Но это по-прежнему далеко. Ведь правда? Далеко…
– Мы не знаем, с кем имеем дело. Но скоро все станет ясно, – скороговоркой пробормотал он.
Она прильнула еще теснее.
– Александр, почему Дмитрий боится идти на фронт? Ведь нам нужно как можно скорее прогнать фашистов с нашей земли.
– Плевать ему на немцев. Ему есть дело только…
Он внезапно осекся.
Татьяна выжидала.
– Скоро ты поймешь, что главное для него – инстинкт самосохранения. Дмитрий считает это своим неотъемлемым правом.
– Александр… что такое «неотъемлемое»?
– Право, которого никто не сможет отнять, – улыбнулся он.
– Неотъемлемое… я не слышала этого слова раньше, – задумчиво протянула Татьяна.
– Ты еще слишком молода, – вздохнул он. Его лицо мгновенно смягчилось и стало еще красивее. – Как прошел воскресный вечер? Что ты делала? Твоя мама здорова? При каждой встрече мне кажется, что она вот-вот в обморок упадет от усталости.
– Да… На нее столько всего навалилось!
Татьяна повернулась к окну. Ей не хотелось снова заводить разговор о Паше.
– Знаешь, я вчера выучила несколько английских слов. Хочешь послушать?
– Хочу, и очень, только сначала выйдем. Какие-нибудь хорошие слова?
Она не совсем поняла, что он имеет в виду, но все равно покраснела.
Они вышли у Варшавского вокзала. Татьяна заметила толпу людей, державшихся вместе: женщин с детьми, стариков с вещами, сосредоточенно ожидавших чего-то.
– Куда это они? – удивилась Татьяна.
– Куда глаза глядят. Это те, кто намного умнее и предусмотрительнее остальных. Они покидают обреченный город, – пояснил Александр.
– Покидают?
– Именно. Таня… тебе тоже следовало бы уехать.
– Куда это?
– Куда угодно. Лишь бы подальше отсюда.
Почему всего неделю назад мысль об эвакуации казалась такой волнующей, а сегодня равнялась смертному приговору? Казни. Ссылке.
– Я слышал, – продолжал Александр, – что немцы продолжают наступать, сметая наши войска. Мы не подготовлены к войне. Почти безоружны. У нас нет ни танков, ни самолетов.
– Не волнуйся, – с деланой беспечностью заверила Татьяна, – к завтрашнему дню у нас будет танк.
– У нас нет ничего, кроме людей, Таня, что бы там ни говорили по радио дикторы – слишком большие оптимисты.
– Они и в самом деле оптимисты, – усмехнулась Татьяна, безуспешно пытаясь развеселить Александра.
– Таня!..
– Что?
– Ты меня слышишь? Немцы вот-вот подойдут к Ленинграду. Оставаться в городе небезопасно. Тебе действительно нужно уезжать.
– Но мои родные не собираются никуда ехать.
– И что из того? Уезжай одна.
– Александр, о чем ты! – смеясь, воскликнула она. – Да я в жизни не оставалась одна. Даже в магазины почти не хожу. И куда мне деваться? Добираться одной до Урала или в другое место, куда людей эвакуируют? Или в твою Америку? Хоть там я буду в безопасности? – Все еще смеясь, она покачала головой. Что за вздор!
– Да, на моей родине тебе ничего бы не грозило, – согласился Александр.
Придя домой, Татьяна все же осмелилась завести с отцом разговор о Паше и эвакуации. Терпения отца хватило всего на три затяжки, после чего он встал, затушил папиросу и холодно объявил:
– Танюша, откуда ты набралась всего этого? Кто тебе наплел такую чушь? Фашисты сюда не доберутся. И я не собираюсь никуда ехать. Паша в полной безопасности, но, чтобы успокоить тебя, я попрошу маму завтра же позвонить и убедиться, что с ним ничего не случилось. Договорились?
– Таня, – вмешался дед, – я попросил эвакуировать меня в Молотовскую область[3]. Это за Уралом. У меня в Молотове двоюродный брат.
– Который умер десять лет назад, – вставила бабушка, покачивая своей большой головой. – Во время голода тридцать первого года.
– Но жена-то осталась.
– Какая жена? Она погибла от холеры еще в двадцать восьмом.
– Это вторая жена, а первая, Наира Михайловна, по-прежнему там живет.
– Где это – там? Не в Молотове же! У нее дом там, где мы раньше жили, в той деревне…
– Постой! – перебил дед. – Ты хочешь ехать со мной или нет?
– Я поеду с тобой, дед, – весело пообещала Татьяна. – Молотов – красивый город?
– Я тоже с тобой, Вася, – поддержала бабушка, – но не морочь девочке голову. Никого у нас в Молотове нет. С таким же успехом можно ехать на Чукотку.
– Чукотка… – протянула Татьяна, – это у самого полярного круга?
Дед кивнул.
– Там, где Берингов пролив?
Дед снова кивнул.
– Что ж, может, нам и в самом деле неплохо побывать на Чукотке, если уж все равно трогаться с места.
– Чукотка! Кто меня туда пустит! – взорвался дед. – И кого я буду учить там математике?
– Татьяна просто дурочка, – согласилась мать.
Девушка замолчала. Она совсем не думала о какой-то математике. Просто хотела пошутить. Но взрослые смотрели на нее с осуждением.
– И при чем тут Берингов пролив? – вздохнул дед.
– Ей вечно лезет в голову всякая чушь, – вставила Даша. – Ее фантазии всегда меня поражали.
– Нет у меня никаких фантазий, – отмахнулась Татьяна. – А что находится по другую сторону Берингова пролива?
– Аляска, конечно, – объяснил дед. – Но при чем тут все это?
– Да, Таня, помолчи, пожалуйста, – велела мама.
Назавтра отец вернулся домой с продовольственными карточками на каждого члена семьи.
– Представляете, с завтрашнего дня все продукты строго нормированы! Правда, нормы не так уж плохи. Рабочие получают восемьсот граммов хлеба в день, кило мяса в неделю, полкило крупы. Так жить можно.
– Мама, а ты позвонила Паше? – поинтересовалась Татьяна.
– Пробовала. Ходила на междугородную станцию. Ту, что на улице Желябова, но так и не смогла дозвониться. Завтра снова попытаюсь.
Вести с фронта были неутешительными. Военные сводки, расклеенные по всему Ленинграду на деревянных досках, где раньше висели газеты, казались Татьяне совершенно невразумительными. Диктор твердил, что Красная армия побеждает, но немцы продолжают наступать. Каким образом все это получается?
Татьяна ничего не понимала.
Несколько дней спустя дед объявил, что их, похоже, в самом деле отправят в Молотов и что неплохо бы заранее сложить вещи.
– Я никуда не поеду без Паши! – отрезала мама и уже спокойнее добавила: – Кроме того, наша фабрика теперь шьет обмундирование, так что мы перешли на военное положение. Мы нужны фронту. Да и война скоро закончится. Ты же слышал по радио, мы бьем врага.
Дед устало покачал головой:
– Ах, Ирина, враг не так слаб, как ты думаешь. Недаром немцы захватили полмира. Англия вот уже восемнадцать месяцев как вступила в войну и до сих пор сражается. Англия! Со своими Королевскими ВВС.
– Да, отец, но мы еще покажем нацистам. Ведь это не просто воздушные бои, а настоящая война! – встал отец на защиту жены. – И солдат у нас больше. Мы так просто не сдадимся. Мы немцам не по зубам.
– Я не собираюсь проверять, по зубам мы им или нет. И оставаться тут не желаю.
– Я никуда не поеду, – повторила мама.
– Я тоже, – вторила Даша.
«Еще бы», – подумала Татьяна.
Они сидели в длинной узкой комнате. Отец с матерью курили. Даша шила. Бабушка с дедом молча переглядывались. Татьяна молчала, однако про себя решила, что тоже никуда не поедет. Она была как в осаде. В осаде по имени Александр. И не тронется с места. Татьяна жила ради вечерних свиданий с ним, рождавших едва сформированные, болезненные чувства, которые было трудно выразить и еще труднее понять. Друзья, гуляющие в сумерках… Больше она ничего не могла от него принять. И ничего не хотела, кроме этого единственного часа в конце тяжелого дня. Только в этот единственный час за весь день сердце ее переполнялось счастьем. Она жила в семье, среди родных людей, и все же старалась держаться особняком, никому не выдавая владевших ею чувств. И каждый вечер настороженно наблюдала за родителями. За их настроением. Наблюдала и не доверяла им.
– Мама, ты позвонила Паше?
– В лагере никто не отвечает. Может, номер набрала неправильно? Я позвонила в ближайшую деревню, но в сельсовете никого не было. Придется завтра пойти на почту. Все пытаются дозвониться. Должно быть, линия перегружена.
Мама ходила на почту как на службу, но ничего не получалось. От Паши не было вестей. С фронта вести приходили, но одна хуже другой. Об эвакуации больше не говорили.
Зато каждый день после работы Татьяна причесывалась, мыла руки и бежала к воротам, втайне заклиная, чтобы он оказался на месте. И каждый день после работы Александр ждал ее на остановке. И хотя больше не просил ее пойти с ним в Летний сад и посидеть на скамейке под деревьями, по-прежнему комкал фуражку в руке.
Уставшие и измученные, они пересаживались с трамвая на трамвай и неохотно расставались на Греческом проспекте, в трех кварталах от ее дома.
Во время таких прогулок они иногда говорили об Америке, о жизни Александра в Москве, об озере Ильмень и летних месяцах, которые Татьяна проводила под Лугой, и гораздо меньше – о войне, потому что Татьяна сразу вспоминала про брата и сильно расстраивалась. Александр понемногу учил ее английскому. Бывало и так, что оба молчали. Несколько раз Александр позволил Татьяне прогуливаться по парапету Обводного канала с его винтовкой в качестве балансира.
– Только не упади в воду, – предупреждал он, – потому что я не умею плавать.
– Неужели?! – ахнула она, едва не свалившись.
Вовремя успев схватить винтовку за приклад, Александр усмехнулся:
– Тебе так хочется это проверить? Но не могу же я потерять оружие.
– Нет, не можешь, – рассмеялась Татьяна, рискованно покачиваясь на самом краю парапета, – тем более что я прекрасно плаваю и спасу твое оружие. Желаете посмотреть?
– Нет уж, спасибо.
Бывали минуты, когда Татьяна, заслушавшись, непроизвольно приоткрывала рот и смотрела на Александра не отрываясь: в его карамельные глаза, улыбающиеся, сияющие, мрачные… или на его подвижные, красиво очерченные губы, с которых срывались слова… Ее взгляд все время скользил с глаз на губы, брови, лоб, подбородок, словно она боялась что-то упустить.
Александр до сих пор избегал говорить о самых драматичных минутах своей жизни. О последней встрече с отцом, о том, как стал Александром Беловым и как получил медаль за военную доблесть. Впрочем, Татьяна и не допытывалась. Она не пыталась выведывать его тайны. Она примет от него лишь то, что он согласен дать, и будет нетерпеливо ждать остального.
11
– Рабочий день становится все длиннее, – пожаловалась Татьяна в пятницу, улыбаясь жалкой улыбкой человека, трудившегося двенадцать часов. – Сегодня я собрала целый танк! Под номером тридцать шесть. Умеешь водить танки?
– Умею кое-что получше: я знаю, как командовать танкистами.
– В чем разница?
– Я ничего не делаю, только выкрикиваю приказы и жду, пока меня убьют.
Татьяна не улыбнулась шутке.
– Надоело, – пробормотала она. – Хочу на хлебозавод. Есть же счастливые люди, которые вместо сборки танков пекут хлеб.
– Чем больше, тем лучше, – заметил Александр.
– Танков?
– Хлеба.
– Нам пообещали премию. Представляешь? Премию, если перевыполним план. Но мы и так делаем что можем. Просто с ног валимся. Одна из работниц, Зина, говорит, что уж лучше идти добровольцем на фронт.
Тротуар был широким, но они шли близко друг к другу, соприкасаясь руками.
– Знаешь, Зина права. Все мы очень устали. Она мечтает поехать в Минск, к сестре.
Александр потер глаза и поправил фуражку.
– Передай, – сухо заметил он, – чтобы она забыла о Минске. Лучше пусть думает о танках. Какой у вас план?
– Сто восемьдесят танков в месяц. Мы едва справляемся.
– От вас требуют слишком многого.
– Погоди-погоди!
Татьяна внезапно остановилась, положила руку ему на рукав и тут же отняла ее.
– Почему надо забыть о Минске?
– Немцы заняли Минск почти две недели назад, – мрачно пояснил Александр.
– Что?!
– Что слышишь.
– Почти две недели… о нет, этого быть не может! Минск всего в нескольких километрах к югу от…
Договорить она не смогла.
– В нескольких сотнях, – поправил он, словно стараясь утешить ее.
– Нет, Александр, это совсем не так далеко! – охнула Татьяна, чувствуя, как у нее подкашиваются ноги. – Почему ты мне не сказал об этом раньше?
– Татьяна, это секретная информация. Больше я ничего не могу сказать. Просто надеялся, что ты услышишь правду по радио, но этого не случилось. Минск пал на седьмой день войны. Даже товарищ Сталин был удивлен.
– Почему же он не упомянул об этом в своем обращении к нам на прошлой неделе?
– Но он сказал «братья и сестры», верно? Хотел, чтобы мы прониклись гневом и яростью против фашистов. Чтобы все как один встали на борьбу. Что хорошего, если бы вы узнали о том, как далеко вглубь продвинулись немцы?
– Как далеко? – Не дождавшись ответа, она тоскливо выдохнула: – А наш Паша?
– Таня! – громко воскликнул он. – Не понимаю, чего ты от меня хочешь? Разве не я твержу тебе каждый день, что нужно как можно скорее увозить его из Толмачева?
Татьяна отвернулась, сдерживая слезы.
– Они еще не в Луге, – тихо сообщил Александр. – И до Толмачева не дошли. Постарайся не волноваться. Скажу только, что в первый день войны мы потеряли тысячу двести самолетов.
– Я и не знала, что у нас было столько самолетов.
– Примерно столько.
– И что же нам теперь делать?
– Нам? – переспросил Александр. – Я же сказал, Таня, уезжай из Ленинграда.
– А я сказала, что без Паши наша семья никуда не уедет.
Александр не ответил. Они продолжали идти.
– Устала? Может, хочешь домой? – тихо спросил он.
Татьяна молча помотала головой.
– Пойдем к Дворцовому мосту? Там наверняка продают мороженое.
Съев мороженое, молодые люди зашагали вдоль набережной, навстречу закату, мимо Зимнего дворца. Татьяна, рассеянно озираясь, вдруг заметила на другой стороне улицы странного человека и замерла как вкопанная.
Худой, высокий, с клочковатой бородой, он с сокрушенным видом стоял перед Эрмитажем. Лицо было искажено глубочайшей тоской.
Что это с ним? И почему он так расстроен?
Незнакомец стоял около военного грузовика, наблюдая, как молодые рабочие грузят в кузов деревянные ящики. Именно на эти ящики и смотрел мужчина с таким мучительным сожалением. Словно терял самое дорогое, что у него было.
– Кто этот человек? – спросила она, пораженная.
– Хранитель Эрмитажа.
– А почему он так тоскливо смотрит на эти ящики?
– Это главная ценность в его жизни. Он боится, что больше никогда их не увидит.
Татьяне вдруг захотелось подойти к хранителю и попытаться его утешить.
– По-моему, у него должно быть больше веры, не находишь?
– Согласен, – улыбнулся Александр. – У него должно быть немного больше веры. Когда война окончится, он снова увидит свои ящики.
– Судя по тому, как он на них смотрит, после окончания войны он собственноручно принесет каждый и положит на место! – сказала Таня.
У музея припарковалось еще четыре военных грузовика. Вместо ответа Александр показал на машины. В этот момент из широких зеленых дверей появилось еще несколько человек, и в руках у них были ящики с просверленными в них дырами.
– Картины?
Он кивнул.
– Четыре грузовика картин?
– О, это всего лишь малая часть.
– Александр, почему они выносят картины из Эрмитажа?
– Потому что идет война.
– Хочешь сказать, они их эвакуируют? – негодовала Татьяна.
– Да.
– Но почему же при этом оставляют людей?
Александр широко улыбнулся, и она тут же забыла о своем вопросе.
– Таня, но кто же останется бороться с нацистами? Картины не умеют сражаться.
– Но мы ведь люди гражданские.
– В Ленинграде есть гарнизон. Там сотни солдат. Если понадобится, они будут сражаться на баррикадах. Сначала пошлют пехотинцев. Если их не останется, в бой пойдут танкисты. Когда же и этого окажется недостаточно, отправим тебя с камнями.
– А когда убьют и меня?
– Ты – последняя линия обороны. Когда она будет сломлена, Гитлер промарширует по городу, как в свое время по Парижу. Читала об этом?
– Это несправедливо! И французы не сражались! – пробормотала Татьяна, желая в эту минуту быть подальше от этих мужчин, грузивших сокровища Эрмитажа.
– Они – нет. А ты будешь сражаться. За каждую улицу. За каждый дом. И когда проиграешь…
– Хотя бы искусство будет спасено.
– Да, искусство будет спасено! – с чувством произнес Александр. – И другой художник напишет великолепную картину, обессмертив тебя. Запечатлев с дубинкой в поднятой руке, готовую броситься на немецкий танк, – и все это на фоне статуи Петра Великого. Медного всадника. Картину повесят в Эрмитаже, и в начале следующей войны другой хранитель будет стоять на улице, плача над исчезающими ящиками.
– В твоих устах это звучит очень романтично, – сказала Татьяна. – И кажется, даже стоит умереть за Ленинград.
– А разве не стоит?
– Знаешь, может быть, не так уж и страшно жить среди нацистов… – Татьяна вскинула руку вперед и вверх. – И тогда мы будем отдавать честь фюреру, как теперь приветствуем товарища Сталина. – Татьяна согнула руку в локте и отсалютовала. – Конечно, мы будем несвободными, превратимся в рабов. Но что с того? У нас будет еда. У нас будет своя жизнь. Свободная жизнь, конечно, лучше, но любая жизнь лучше, чем никакой, правда?
Александр молчал, и Татьяна продолжила:
– Мы не сможем поехать в другие страны. Но мы и сейчас этого не можем. Да и зачем вообще ехать в эти западные трущобы, где люди убивают друг друга за пятьдесят – как их там… – центов? Ведь об этом нам рассказывали в школе?
Татьяна заглянула Александру в глаза.
– Наверно, – сказала она, – и в самом деле лучше умереть перед Медным всадником с камнем в руке, чтобы кто-то другой жил потом свободной жизнью, которую я даже не могу себе представить.
– Да, – хрипло произнес Александр, – наверно.
И жестом, одновременно нежным и отчаянным, положил ладонь на то место между ключицами, где тревожно билось девичье сердце. Эта мужская ладонь была так велика, что доходила до вершинок грудей. У Татьяны перехватило дыхание. Она беспомощно смотрела, как он медленно наклоняет голову… но в этот момент мимо них прошел военный патруль.
– Эй вы, двое, шевелитесь! – грубо крикнул старший. – На что это вы глазеете? Нечего тут стоять! Довольно! Вы уже все увидели!
Александр отнял руку, повернулся и злобно уставился на патрульного, который тут же отступил, пробормотав, что офицеры Красной армии тоже обязаны подчиняться закону.
Несколько минут спустя Александр и Татьяна попрощались, не глядя друг на друга и ни словом не обмолвившись о том, что между ними произошло.
Наскоро поужинав холодной картошкой с жареным луком, Татьяна поднялась на крышу – немного посидеть, посмотреть на вражеские самолеты. Но в эту ночь самолеты могли бы спокойно разрушить весь город и Татьяна ничего бы не заметила. Потому что перед ней стояли полные страсти глаза Александра, а на коже по-прежнему горел отпечаток его ладони.
Она не заметила, как за эти недели потеряла свою безгрешность. Безгрешность и наивность честности, которая была ей присуща. Отныне ей приходилось жить во лжи. В обмане. Каждую ночь, лежа в одной постели с сестрой, прикасаясь к ней, она сгорала от необходимости жить во лжи.
Потому что ее сердце принадлежало Александру.
И только эти чувства были правдивы.
И глухи к барабанному бою совести.
О, гулять по Ленинграду в белые ночи, когда закат и рассвет соединяются в одно платиновое свечение!
А вместо этого она лежит, повернувшись к стене. Опять к стене. Как всегда. «Александр, мои ночи, мои дни, мои мысли и чаяния! Когда-нибудь ты уйдешь, покинешь меня, и я снова стану собой, буду продолжать жить, влюблюсь в кого-то другого – так бывает всегда».
И только моя безгрешность уже не вернется.
12
Два дня спустя, во второе воскресенье июля, к Метановым явились Александр и Дмитрий, одетые в штатское. На Александре были черные полотняные брюки и белая рубашка с короткими рукавами. Оказалось, что руки у него мускулистые и загорелые. Он был чисто выбрит. Татьяна никогда не видела его таким – к вечеру на его лице всегда лежала темная тень. Но теперь… теперь он выглядел почти невозможно красивым, с замиранием сердца подумала Татьяна.
– Куда хотят пойти девушки? Давайте придумаем что-нибудь особенное, – предложил Дмитрий. – Поедем в Петергоф.
Они запаслись едой и решили сесть в пригородный поезд, который шел с Варшавского вокзала. До Петергофа был час езды. Все четверо направились по набережной Обводного канала, где каждый день бродили Татьяна и Александр. Татьяна всю дорогу молчала, глядя, как Александр идет рядом с Дашей и его рука касается ее голой руки.
Уже в поезде Даша сказала:
– Таня, расскажи Диме и Саше, как ты называла Петергоф!
Татьяна, выйдя из задумчивости, рассеянно пробормотала:
– О, я называла его советским Версалем.
– В детстве Таня любила играть в королеву и воображала, что живет в большом дворце, правда, Танечка?
– Угу.
– Как ребятишки в Луге прозвали тебя?
– Не помню.
– Как-то забавно… королева… королева чего-то…
Татьяна и Александр переглянулись.
– Таня, что бы ты сделала, став королевой? – осведомился Дмитрий.
– Восстановила мир в государстве и обезглавила бы изменников, – не задумываясь объявила она.
Все рассмеялись.
– Знаешь, Танечка, я вправду скучал по тебе, – признался Дмитрий.
Александр, мгновенно став серьезным, уставился в окно. Татьяна последовала его примеру. Они украдкой поглядывали друг на друга с противоположных сидений.
– Татьяна, – не отставал Дмитрий, – почему ты никогда не распускаешь волосы? Тебе пошло бы.
– Ах, Дима, не приставай, она такая упрямая, – оборвала Даша. – Сколько раз ей уже говорила. Зачем иметь длинные волосы, если никогда их не показываешь? Но она вечно стянет их в пучок, как старушка! И никогда не распускает, верно, Таня?
Татьяна что-то буркнула, желая одного: провалиться сквозь землю и не встречаться со спокойно-внимательным взглядом Александра.
– Распусти их, Танечка, – попросил Дмитрий. – Пожалуйста.
– Давай же, Таня, – сказала Даша.
Татьяна медленно стянула с волос аптечную резинку, повернулась к окну и ни с кем не разговаривала до самого Петергофа.
Они не присоединились ни к одной группе, а медленно бродили вокруг дворца, по зеленым лужайкам, и наконец нашли уединенное местечко под деревьями, около фонтанов Большого каскада, и с удовольствием перекусили крутыми яйцами с хлебом и сыром. Даша догадалась захватить водку, и они пили прямо из горлышка. Татьяна, правда, отказалась. После обеда все, кроме Татьяны, закурили.
– Таня, ты не куришь и не пьешь. А что ты умеешь делать? – спросил Дмитрий.
– Ходить колесом! – воскликнула Даша. – Верно, Таня? В Луге она учила всех мальчишек делать колесо.
– Всех мальчишек? – удивился Александр.
– А в Луге много мальчиков? – воскликнул Дмитрий.
– И все, как мухи, вились вокруг Танечки.
– О чем ты, Даша? – смутилась Татьяна, стараясь не встречаться глазами с Александром.
Даша ущипнула сестру:
– Ну же, не стесняйся, расскажи, как эти паршивцы вечно к тебе приставали! Летели, как пчелы на мед!
– Да, расскажи, – поддержал Дмитрий.
Александр молчал.
Татьяна зарделась:
– Даша, мне тогда исполнилось лет семь. Там было много девочек, кроме меня.
– Да, но все смотрели тебе в рот, – хихикнула Даша, любовно глядя на сестру. – Умнее нашей Тани никого не было. И такая хорошенькая! Круглые, как пуговицы, глаза, веснушки, а какие волосы! Словно солнечный лучик! Старушки то и дело ее тискали, целовали и совали конфетки.
– Только старушки? – бесстрастно осведомился Александр.
– Сделай колесо, Таня! – попросил Дмитрий, обняв ее за талию. – Покажи, как это у тебя получается.
– Немцы в Минске, – пролепетала Татьяна, пытаясь не смотреть на Александра, растянувшегося на боку; он опирался на локоть и выглядел таким… легкомысленным, давно знакомым.
Знакомым и в то же время недоступным и далеким.
– Забудьте вы о войне хоть на минуту! – досадливо бросил Дмитрий. – Это место создано для любви.
– Давай, Таня, я хочу видеть это знаменитое колесо, – тихо произнес Александр, садясь и закуривая.
– Ты же никогда мне не отказывала, – настаивала Даша.
Но сегодня Тане хотелось отказать.
Она вздохнула и встала:
– Ладно. Хотя ни одна королева не стала бы делать колесо перед подданными.
Сегодня на ней был простой розовый сарафанчик. Отойдя на несколько метров, она спросила:
– Готовы?
И даже с этого расстояния увидела, как Александр пожирает ее взглядом.
– Смотрите! – велела она, выставив вперед правую ногу. Упала на правую руку, описала телом идеальную дугу, оперлась на левую, потом на левую ногу и, не останавливаясь, не переводя дыхания, с летящими светлым облаком волосами перевернулась еще раз, еще, еще, покатилась по прямой траектории, по зеленой траве, к Большому дворцу, к детству, прочь от Даши, Дмитрия и Александра.
И когда шла назад, раскрасневшаяся, растрепанная, сумела наконец позволить себе взглянуть на него. И увидела все, что хотела увидеть.
Даша, смеясь, повалилась на Александра:
– Ну, что я тебе говорила? У нее куча скрытых талантов!
Татьяна опустила глаза и уселась на одеяло. Дмитрий принялся растирать ей спину.
– Так, Таня, сколько еще сюрпризов у тебя в запасе?
– Это все, – сухо ответила она.
Немного спустя он спросил:
– Девушки, что такое, по-вашему, любовь?
– Что?!
– Что такое любовь? Как бы вы ее определили?
– Дима, вряд ли это интересно, – возразила Даша, улыбаясь Александру.
– Это всего лишь вопрос, – не унимался Дмитрий, прильнув к бутылке. – Вполне уместный для воскресного дня и такого пейзажа.
– Я не знаю, Александр, стоит ли мне отвечать? – спросила Даша.
– Если хочешь, – пожал тот плечами.
Татьяна подумала, что одеяло слишком мало для четверых. Она сидела, скрестив ноги, Дима лежал на животе, а Даша прижималась к Александру.
– Ладно. Любовь – это… Таня, помоги мне.
– Даша, ты сама ответь.
Ей хотелось добавить, что у Даши, в отличие от нее, достаточно опыта в этой области.
– Хм… любовь – это когда он обещает тебе прийти и приходит. Когда опаздывает, но при этом извиняется. Когда не смотрит ни на одну девушку, кроме тебя. – Она подтолкнула локтем Александра. – Ну как?
– Все верно, Даша, – кивнул он.
Татьяна кашлянула.
– Как! Тане не понравилось? – удивилась сестра.
– Нет-нет, все в порядке, – с шутливым сомнением отозвалась Таня.
– Ах ты бессовестная! Я что-то пропустила?
– Нет, Даша. Но мне кажется, что ты описала, как должно быть, когда любят тебя. – Она помолчала; никто не возразил. – Любовь – это то, что даешь ему ты. А не то, что он дает тебе. Разве это не так? Видишь разницу? Или я не права?
– Конечно, – улыбнулась Даша. – Что ты в этом понимаешь?