Полина Саймонс
Медный всадник
– А за тебя она не переживала?
– Еще как! Сначала все было ничего, но потом я стал обвинять их в том, что они испортили мне жизнь. Тогда мы жили в Москве. Семьдесят идеалистов, и не просто идеалистов, а идеалистов с женами и детьми, обитали в таких же коммуналках. Три туалета и три маленькие кухни на длинный коридор.
Татьяна только плечами пожала.
– Как ты это выдерживаешь?
Она немного подумала.
– В нашей квартире только двадцать пять человек, но… что я могу сказать? На даче куда лучше. Свежие помидоры, огурцы и утренний воздух, такой душистый! Пахнет чистотой.
– Да! – воскликнул Александр, едва она произнесла магическое слово «чистота».
– И так хорошо иногда побыть одной, – добавила она. – Получить хотя бы немного…
Она запнулась, пытаясь найти подходящее слово.
Александр вытянул ноги и повернулся к Татьяне, пристально глядя ей в глаза.
– Ты понимаешь, о чем я? – сказала она.
Он кивнул.
– Как по-твоему, что теперь будет?
– Дела не слишком хороши, Таня. Вероятно, кое-кто, особенно на Украине, надеется, что с приходом фашистов станет легче. Но Гитлер в два счета развеет эти иллюзии. Как развеял их в Австрии, Чехии и Польше. В любом случае, чем бы ни кончилась война, вряд ли для нас что-то изменится. Кстати, кого-то из твоих знакомых… забрали?
Татьяна крепче стиснула его плечо. Она не любила говорить на подобные темы. Это немного ее пугало.
– Я слышала, что одного из папиных сослуживцев арестовали. Несколько лет назад исчезли жилец с дочерью, а их комнату отдали Сарковым.
Она не сказала, что отец считал Сарковых сотрудниками НКВД.
– Вот и со мной случилось нечто подобное, – вздохнул Александр, вынимая папиросу. – Но я не могу не думать о своих родителях, которые приехали сюда с такими надеждами и верой, впоследствии жестоко растоптанными! Не возражаешь, если я закурю?
– Ничуть, – кивнула Татьяна, не отрывая взгляда от его лица. – Должно быть, в Америке жизнь была нелегкая, если твой отец мог бросить родину?
Александр молчал, пока не докурил папиросу до мундштука.
– Ошибаешься. Коммунизм в Америке двадцатых, так называемое Красное десятилетие, был весьма моден среди богатых.
Отец Александра, Гарольд Баррингтон, хотел, чтобы сын вступил в Союз коммунистической молодежи, юных пионеров Америки, едва тому исполнилось десять. Он сказал, что союз нуждается в поддержке и новых членах, поскольку мало кто выражал желание в него вступить. Александр тоже отказался. Он уже был в младшем отряде бойскаутов и не собирался ничего менять.
Баррингтон был маленьким городком в Восточном Массачусетсе, названном в честь Баррингтонов, живших здесь со времен Бенджамина Франклина. Основатель рода сражался в Войне за независимость. В девятнадцатом веке четверо Баррингтонов были мэрами, а трое предков Александра погибли в Гражданской войне.
Отец Александра хотел оставить свой след. Идти собственным путем. Мать, Джина, приехавшая из Италии в восемнадцать лет, чтобы приобщиться к американскому образу жизни, осуществила свою мечту, когда изменила имя на Джейн и через год вышла за Гарольда Баррингтона. О своей семье, оставшейся в Италии, она постаралась забыть.
Сначала Джейн и Гарольд считались радикалами, потом – социал-демократами и наконец вступили в коммунистическую партию. В их стране это было позволено, и они верили в идеи коммунизма всем сердцем. Современная, прогрессивная женщина, Джейн Баррингтон не хотела иметь детей. И Маргарет Сэнгер, основательница «Американской лиги контроля за рождаемостью», считала, что Джейн совершенно права. Но на двенадцатом году супружеской жизни Джейн решила, что дети все же не помешают. После пяти выкидышей на свет появился единственный сын, Александр. Тогда ей было тридцать пять. А Гарольду – тридцать семь.
Александр жил и дышал коммунистической доктриной с того момента, как стал достаточно взрослым, чтобы понимать родной язык. В уюте и комфорте родного дома, где всегда было тепло и светло, Александр с легкостью произносил слова «пролетариат», «равенство», «манифест», «ленинизм», даже не понимая их значения.
Когда ему исполнилось одиннадцать, родители решили претворить идеи в жизнь. Гарольд постоянно попадал в участок за организацию так называемых мирных демонстраций на улицах Бостона. Наконец он отправился в Американский союз гражданских свобод и попросил помочь ему получить убежище в СССР. Для этого он готов был добровольно отказаться от американского гражданства и перебраться в Советский Союз, где надеялся обрести единомышленников. Бесклассовое общество, где нет безработных. Нет предрассудков. Где религия отделена от государства. Последнее не слишком радовало Баррингтонов, но они считали себя прогрессивно мыслящими людьми, согласными отказаться от Бога, чтобы помочь строить социализм.
Гарольд и Джейн сдали свои паспорта и прибыли в Москву. На первых порах их встречали и принимали как королевских особ. Казалось, один только Александр замечал омерзительно грязные туалеты, отсутствие мыла, нахальных беспризорников, одетых в лохмотья и часами ожидавших возможности стащить объедки из ресторана. Пьяные драки в пивных, куда Гарольд брал иногда Александра, вызывали в мальчике такое отвращение, что он перестал туда ходить. Ему все меньше и меньше хотелось бывать вместе с отцом.
Однако в гостинице, где они поселились, их всячески ублажали. Впрочем, как и приехавших из Англии, Италии и Германии. Гарольд и Джейн получили советские паспорта, оборвав тем самым последние связи с Америкой. Александр, как несовершеннолетний, должен был получить паспорт только в шестнадцать, вместе с припиской в военкомате.
Александр пошел в школу, выучил русский, обзавелся друзьями. Он медленно свыкался с новой жизнью. Потом Баррингтонам объявили, что им придется выселиться из бесплатной гостиницы и самим о себе позаботиться. Советское правительство больше не могло их содержать.
Беда была в том, что Баррингтонам не удалось найти жилье в Москве. Пришлось перебраться в Ленинград, где после долгих поисков они отыскали две комнаты в ветхом здании на правом берегу Невы. Гарольд устроился на работу на Ижорском заводе, Джейн стала пить. Александр все больше уходил в себя, сосредоточившись на учебе.
Все кончилось в мае тридцать шестого, когда Александру исполнилось семнадцать.
Джейн и Гарольд Баррингтон были арестованы самым неожиданным… и самым обычным образом. Однажды Джейн не вернулась домой с рынка. Все, чего хотел Гарольд, – сообщить об этом сыну, с которым они сильно поссорились незадолго до ареста Джейн и которого он не видел вот уже двое суток.
Через четыре дня после исчезновения жены, в три часа ночи, в дверь тихо постучали.
К сожалению, Гарольд не знал, что за Александром уже приходили сотрудники НКВД.
В Большом доме Джейн допрашивал некий Леонид Слоенко.
– Интересные вещи вы рассказываете, гражданка Баррингтон, – посмеивался он. – Не хотите знать, откуда мне все известно?
– Но мы с вами до этого дня не встречались, – пыталась она возразить.
– Таких, как вы, я повидал немало.
«Неужели? Неужели так много американцев эмигрируют в Советский Союз?»
– Тысячи, – подтвердил он, словно подслушал ее мысли. – И все хотят жить свободной жизнью, избавиться от капиталистического ига. Вам давно пора отбросить свои буржуазные воззрения и взглянуть на происходящее с точки зрения новой, советской женщины.
– Разве я не сделала этого? Не отказалась от своего дома, работы, друзей, прошлой жизни? А вы меня предали.
– Каким же это образом? Тем, что накормили? Одели? Дали вам работу? Жилье?
– В таком случае почему я здесь? – произнесла Джейн.
– Потому что это вы предали нас. Тех, кто пытается трудиться на благо всего человечества! Стереть с лица земли бедность и нищету! Кто, как не вы, всего несколько недель назад посетили американское посольство в Москве? Забыли, как клялись в преданности Советскому Союзу? Работали в Народном фронте? Отказались от американского гражданства? Больше вы не американская гражданка, и им все равно, что с вами будет.
Слоенко рассмеялся:
– До чего же вы самонадеянны! Бежите из своих стран, обличаете правительства, обычаи, образ жизни, но при первых же трудностях проситесь обратно! Ну так вот, американцам нет до вас дела! Отныне ты и твой сын – советские люди, и мы будем поступать с вами по советским законам!
Все это было чистой правдой. Две недели назад Джейн и Александр ездили в Москву, в американское посольство. Должно быть, за ними велось постоянное наблюдение. Прием, оказанный в посольстве, был, мягко говоря, прохладный. Америку не интересовала их судьба.
– За нами следили? – спросила она.
– А ты как думаешь? И мы оказались правы: ты себя выдала. Теперь тебя будут судить за измену по пятьдесят восьмой статье. Знаешь, что тебя ждет?
– Знаю, – кивнула Джейн. – Скорее бы!
– Ну зачем спешить? – протянул Слоенко.
Джейн уставилась на него. Высокий, представительный, сильный… Что она против него?
– Порвала со своей страной и предала ту, которая тебя приютила. Говорят, вы, Баррингтоны, неплохо жили, пока не уехали. Явились сюда. Что ж, мы встретили вас как дорогих гостей, хотя были убеждены, что все вы шпионы. Да, мы наблюдали за вами. Необходимая предосторожность. Мы помогли вам встать на ноги, обещали, что позаботимся о вас, и за это требовали только беззаветной преданности делу социализма. Как от всех советских людей. Так сказал товарищ Сталин. А ты поползла в посольство, потому что решила бежать. Как в свое время из Америки. Но они от тебя отказались. И что теперь? Куда пойдешь? Что будешь делать? Не нужна ты ни нам, ни им. Показала, что недостойна доверия.
– Теперь только смерть, – спокойно кивнула Джейн. – А что будет с сыном? Умоляю, пощадите его. Он еще мальчик. И не отказывался от американского гражданства.
– Почему же? Отказался, когда получил приписное свидетельство и стал советским гражданином.
– Но он не вел подрывной деятельности в Америке. Не вступал в коммунистическую партию. Прошу вас…
– Да он самый опасный из вас, – перебил Слоенко.
Джейн увидела мужа всего один раз, прежде чем предстала перед так называемой тройкой. Ей вынесли приговор и почти немедленно расстреляли.
* * *
Гарольда арестовали через несколько дней. Да, все это время он тревожился за сына. Но отчаяние перевешивало. Отчаяние оттого, что его идеи, надежды и мечты потерпели полный крах.
Он уже бывал в тюрьмах и раньше. Очередное заключение не слишком его волновало. Попасть в тюрьму за убеждения было чем-то вроде почетного знака, и в Америке он с гордостью носил этот знак. «Я сидел в лучших массачусетских тюрьмах, – рассказывал он. – Никто в Новой Англии не пострадал за веру больше меня».
Он и до сих пор был убежден, что социализм строится не так быстро и успешно только потому, что это Россия. В Америке все было бы иначе. Только там возможен коммунизм. Ах, если бы он мог воплотить свои идеи дома!
Дома.
Неужели он все еще думает об Америке как о родном доме?
В Советском Союзе жилось неплохо, но это не его дом, и русские это знали. И как бы он ни отказывался этому верить, они больше не собирались его защищать. Теперь он был врагом народа. Что ж, их можно понять.
Гарольд презирал Америку. За пустоту, фальшивую мораль, индивидуализм. Только идиоты могут поверить в тамошнюю демократию. Но теперь, сидя в сырой камере, он больше всего на свете хотел отправить мальчика в эту Америку – любой ценой, как бы велика она ни была.
Советский Союз не мог спасти Александра. Только Америка.
Что он сделал со своим сыном? Какую жизнь ему уготовил?
Гарольд уже не помнил, за что боролся. Перед глазами стояло восхищенное лицо Александра, смотревшего на отца, который субботним днем двадцать седьмого года выступал на трибуне в Гринвиче, штат Коннектикут, выкрикивая лозунги.
Кто этот мальчик, которого он назвал Александром?
Гарольд не знал. Он сам нашел свой путь, но как парень найдет свой в стране, которой не нужен?
Все, о чем просил Гарольд в течение бесконечных допросов, – увидеть перед смертью сына. Он взывал к человечности Слоенко. Но тот смеялся:
– Человечность не имеет ничего общего с построением социализма. Для этого требуются дисциплина и некоторая беспристрастность.
– Это не беспристрастность, а жестокость, – возражал Гарольд.
– Как бы то ни было, сына ты не увидишь. Он уже мертв, – бросил Слоенко.
Татьяна молча гладила Александра по руке.
– Мне так жаль, – прошептала она наконец, отчаянно желая коснуться его лица, но не смея. – Александр, ты слышишь? Мне так жаль!
– Слышу. Все в порядке, Таня, – сказал он, вставая. – Моих родителей уже не вернешь, но я все еще жив. Это уже что-то.
Она никак не могла заставить себя подняться.
– Александр, подожди, подожди! Как ты превратился из Баррингтона в Белова? И что случилось с отцом? Ты больше не увидел родителей?
Александр взглянул на часы.
– Куда только уходит время, когда я с тобой? – пробормотал он. – Нужно бежать. Отложим этот рассказ до другого раза.
Он сжал ее руку и поднялся со скамейки. На душе у девушки стало чуть легче. Значит, они снова встретятся? Они медленно вышли из сквера.
– А Даше ты рассказывал? – спросила Татьяна.
– Никогда, – ответил он, не глядя на нее.
– Я рада, что ты рассказал мне.
– И я тоже.
– Обещай, что когда-нибудь расскажешь остальное!
– Обещаю. – Он улыбнулся.
– Просто поверить не могу, что ты американец! Я до сих пор ни одного не знала! – покраснев, выпалила Татьяна.
Он нагнулся и, едва касаясь теплыми губами, поцеловал ее в щеку.
– Осторожнее на улицах! – бросил ей вслед Александр.
Татьяна кивнула. Он понуро побрел по тротуару, а девушка все смотрела ему вслед. Что-то похожее на отчаяние охватило ее.
Что, если он обернется и увидит, как она на него пялится? Вот уж, подумает, дурочка. Как глупо.
И Александр в самом деле обернулся. А Татьяна так и стояла, не в силах пошевелиться и глядя на него. Он помахал ей рукой. И Татьяна помахала в ответ.
4
Сестру она нашла на крыше. В каждом доме готовились к воздушным налетам: расчищали крыши, составляли график дежурств, обкладывали края мешками с песком, поднимали наверх ведра с водой. Татьяне хотелось присесть рядом с Дашей, но она не решилась.
Даша болтала с двумя младшими братьями Игленко, Антоном и Кириллом. Завидев Татьяну, она поднялась:
– Мне нужно идти. Справишься без меня?
– Конечно! Антон мне поможет! – заверила Татьяна; Антон был ее ближайшим другом.
Даша легонько коснулась волос сестры:
– Не сиди здесь слишком долго. Устала? Что-то ты поздно. Говорила же тебе, Кировский слишком далеко отсюда! Нет чтобы попроситься на работу к отцу. Была бы дома через четверть часа.
– Не волнуйся, все в порядке, – с вымученной улыбкой пробормотала Татьяна.
После ухода Даши Антон попытался Татьяну как-нибудь развлечь, но ей не хотелось ни с кем разговаривать. Подумать бы спокойно хоть немного. Разобраться в своих чувствах.
Но в конце концов она сдалась, и они стали играть. Татьяна закрывала ладонями глаза, Антон кружил ее, потом внезапно останавливал, а она должна была показывать в направлении Финляндии. В направлении Краснодара. В какой стороне Урал? В какой стороне Америка?
Потом настала очередь Татьяны кружить Антона.
Наигравшись, они подсчитали очки. Победитель должен был попрыгать. Но Татьяна прыгать не стала, а вместо этого тяжело уселась на лист железа. Из головы не шли Александр и Америка.
Антон, тощий белобрысый мальчишка, дернул ее за волосы:
– Что нос повесила? Все прекрасно!
– Что именно? – удивилась она.
– Еще два года – и меня заберут в армию. Петька ушел вчера.
– Куда ушел?
– На фронт, – засмеялся он. – Война началась, забыла?
– Не забыла. От Володи ничего не было?
– Нет. Жаль, что мы с Кириллом тоже не уехали в лагерь. Кирилл ждет не дождется, когда ему исполнится семнадцать. Все твердит, что теперь и семнадцатилетних берут на фронт.
– Наверное, – вяло обронила Татьяна, вставая. – Скажи маме, пусть зайдет. Угощу ее шоколадом.
Она спустилась вниз. Дед с бабушкой тихо читали на диване при свете маленькой лампы. Татьяна втиснулась между ними.
– Что с тобой, детка? – спросил дед. – Не переживай.
– Я и не переживаю, просто запуталась.
И поговорить ей не с кем.
– Из-за войны?
Татьяна нахмурилась. Рассказывать им нельзя. Она спросила:
– Деда, ты всегда говорил мне: «Таня, у тебя так много впереди. Наберись терпения». Ты и сейчас так думаешь?
Дед помолчал, но она и сама знала ответ.
– Ох, деда… – жалобно протянула она.
– Ох, Таня, – отозвался он, обнимая ее за плечи. – За одну ночь все изменилось.
– Похоже, что так, – согласилась Татьяна.
– Может, тебе следует быть менее терпеливой?
– Я тоже так считаю. Боюсь, терпению придается слишком большое значение.
– Но это все же добродетель, причем крайне необходимая. Вспомни три вопроса, которые я советовал задавать себе, если хочешь знать, кто ты.
Зря это он. Сегодня Татьяне нет дела ни до каких вопросов.
– Дед, все добродетели в нашей семье достались тебе, – едва заметно улыбнулась она. – Остальные явно обделены ими.
– Это все, что у меня есть, – вздохнул дед, качая седой головой.
Татьяна легла, думая об Александре. Он не просто поведал ей свою жизнь, а утопил с головой в беспощадной действительности, как утопал сам. Слушая его, Татьяна даже чуть рот приоткрыла, словно для того, чтобы Александр мог вдохнуть свою печаль в ее легкие. Он нуждался в человеке, который способен разделить с ним бремя жизни.
Он нуждался в ней.
Татьяна надеялась, что готова к любым испытаниям.
И она не хотела думать о Даше.
5
В среду утром, по пути на завод, Татьяна увидела пожарных, устанавливавших кадки с водой и песком и новые гидранты. Неужели ожидаются пожары? Значит, фашистские бомбы сожгут Ленинград?
Представить невозможно. Это так же невероятно, как существование Америки.
Смольный старательно окутывали маскировочной сетью, выкрашенной зеленым, коричневым и серым. Что будут делать рабочие со зданиями, которые труднее прикрыть, но и распознать с воздуха тоже нелегко: шпилем Адмиралтейства, Исаакиевским собором? Пока что они сияли в своей первозданной красе.
Перед уходом с работы Татьяна старательно вымыла руки и лицо, долго расчесывала волосы, пока они не заблестели. Утром она надела цветастую юбку и синюю блузку с короткими рукавами и белыми пуговичками и сейчас, глядя на себя в зеркало, никак не могла решить, на сколько лет выглядит. Двенадцать? Тринадцать? Ах, все равно. Только бы он дождался!
Она поспешила на остановку. Там уже стоял Александр.
– Мне нравятся твои волосы, Таня, – улыбнулся он.
– Спасибо, – пробормотала она. – Жаль, что от меня пахнет смазкой и бензином.
– Только не говори, что опять делала бомбы! – шутливо закатил он глаза.
Она засмеялась.
Посмотрев на огромную толпу, потом друг на друга, они в один голос объявили:
– Трамвай!
– По крайней мере, у нас есть работа! – беспечно заметила Татьяна. – В «Правде» пишут, что в Америке полно безработных.
– Не будем об этом, – отмахнулся Александр. – Я принес тебе подарок. – Он вручил ей пакет в оберточной бумаге. – Правда, твой день рождения прошел, но я не успел подготовить его раньше…
– Что это? – с искренним удивлением спросила она, беря у него пакет. У нее перехватило дыхание.
– В Америке есть такой обычай, – шепнул он, – получая подарки, ты разворачиваешь их и благодаришь.
Татьяна беспокойно поглядела на сверток:
– Спасибо.
Она не привыкла к подаркам, да еще обернутым, пусть и в простую бумагу!
– Нет. Сначала разверни. Потом скажешь спасибо.
– Просто снять бумагу? – улыбнулась она.
– Нет. Сорвать.
– И потом?
– Выбросить.
– Весь подарок или только бумагу?
– Только бумагу, – медленно произнес он.
– Если так, зачем было заворачивать?
– Ты посмотришь, что там? – не выдержал Александр.
Татьяна нетерпеливо сорвала бумагу. Внутри оказались книги: увесистый сборник Пушкина под названием «„Медный всадник“ и другие поэмы» и два томика поменьше: один – Джона Стюарта Милля, автора, о котором она никогда не слышала, «On Liberty»[2], на английском, другой – англо-русский словарь.
– Англо-русский? – усмехнулась Татьяна. – Вряд ли он мне поможет. Я не знаю английского языка. Это твой? Еще из дома?
– Да. И без него ты не сможешь читать Милля.
– Огромное тебе спасибо за все.
– «Медный всадник» принадлежал моей матери. Она отдала мне его за несколько недель до того, как ее арестовали.
Татьяна не знала, что ответить.
– Я люблю Пушкина, – прошептала она наконец. – Ты знаешь, что написал о нем поэт Майков?
Александр покачал головой.
Словно завороженная, Татьяна попыталась припомнить строчки.
– Он сказал… постой-ка…
Нездешними мне кажутся их звуки… как бы влиясь в его бессмертный стих… Земное все – восторги, страсти, муки – в небесное преобразилось в них!
– «Земное все – восторги, страсти, муки – в небесное преобразилось в них», – повторил Александр.
Татьяна всмотрелась в даль. Где этот трамвай?
– А ты сам читал когда-нибудь Пушкина? – спросила она едва слышно.
– Сам я читал Пушкина, – кивнул он, отбирая у нее бумагу и отшвыривая в сторону. – «Медный всадник» – моя любимая поэма.
– Моя тоже! – выпалила Татьяна, изумленно уставившись на него. – «Была ужасная пора, об ней свежо воспоминанье… Об ней, друзья мои, для вас начну свое повествованье. Печален будет мой рассказ».
– Татьяна, ты знаешь наизусть всю поэму? Как истинно русская девушка!
– Я и есть истинно русская девушка.
Подкатил трамвай.
Они вышли у Русского музея.
– Хочешь немного пройтись? – спросил Александр.
Татьяна не могла сказать «нет», даже если бы очень хотела. Даже если бы хотела.
Они направились к Марсову полю.
– Ты вообще на службе или нет? Услал Дмитрия в Карелию, а сам ничего не делаешь?
– А сам остался, – усмехнулся Александр. – Набираю и обучаю ополченцев, с семи утра до шести вечера. Да еще дежурю с десяти до полуночи…
Он осекся. Татьяна поняла: именно в эти часы Даша, должно быть, приходила к нему.
– Поэтому у меня есть немного свободного времени, – быстро закончил Александр. – Правда, думаю, долго это не продлится. Но и на фронт меня не заберут. Я служу в Ленинградском гарнизоне и должен оборонять город. Тут мой пост. Когда на фронте не будет хватать солдат, пошлют и меня.
Но тогда ей не будет хватать его!
– Куда мы идем?
– В Летний сад. Подожди…
Александр остановился недалеко от казарм. На другой стороне улицы, вдоль Марсова поля, тянулись скамейки.
– Посиди, а я пойду раздобуду что-нибудь на ужин.
– На ужин?
– Да, в честь твоего дня рождения. Именинный ужин. Хлеб с мясом, а может, и икра. Как все истинно русские девушки, ты ведь любишь икру, верно?
– Э-э-э… – протянула она, – а как насчет спичек? – Татьяна боялась заходить слишком далеко: что, если он обидится? – Вдруг мне понадобятся спички? – Ей вспомнился военторг.
– Тогда что-нибудь придумаем, – пообещал Александр. – Подожди на скамейке, я сейчас вернусь.
Она перешла улицу и с блаженным вздохом опустилась на скамью. Но тут же встрепенулась, пригладила волосы, сунула руку в парусиновую сумку и нежно погладила подаренные книги. Голова сладко закружилась…
Что она делает? Должно быть, уже ничего не соображает. Как же Даша? Им нельзя быть вместе… Если Даша спросит, где она была? Что ей ответить?
Татьяна решительно встала и уже успела отойти на несколько шагов, когда услышала тревожный голос Александра:
– Таня!
Он, задыхаясь, подбежал к ней с двумя бумажными пакетами в руках:
– Куда это ты собралась?
Ей не пришлось ничего объяснять: он увидел ее лицо.
– Таня, – горячо выпалил он, – даю слово, я просто хотел накормить тебя и отправить домой! Договорились?
Переложив пакеты в одну руку, он погладил Татьяну по голове:
– Нужно же отпраздновать твой день рождения! Пойдем.
Но она не могла сдвинуться с места. Неужели Александр тоже понимает, что в их действиях есть что-то нехорошее? Догадывается, в какой переплет она попала? Какие чувства ее одолевают?
Они пересекли Марсово поле и направились к Летнему саду. Поодаль медленно, лениво влекла свои воды Нева, поблескивая в лучах закатного солнца. Даже сейчас, в девятом часу вечера, было совсем светло.
Летний сад оказался неудачным выбором: они не могли найти свободной скамейки среди длинных извилистых тропинок, греческих статуй, величественных деревьев, густых, ровно подстриженных кустов.
Татьяна шла, низко опустив голову.
Наконец они отыскали свободное местечко около статуи Сатурна – не слишком приятное зрелище, поскольку Сатурн жадно запихивал крошечного младенца в широко раскрытый рот.
Александр принес четвертинку водки, немного ветчины, белого хлеба, банку черной икры и плитку шоколада. Татьяна вдруг обнаружила, что проголодалась. Александр велел ей съесть всю икру. Она протестовала не слишком рьяно. Прикончив половину банки, она протянула ему остальное:
– Пожалуйста, доешь. Я прошу.
Потом она сделала глоток водки прямо из бутылки и поморщилась: Татьяна ненавидела водку. Но вдруг Александр сочтет ее ребенком?!
Александр, глядя на Татьяну, рассмеялся и, взяв у нее бутылку, приложился к горлышку.
– Тебе совсем не обязательно это пить. Мне просто хотелось отметить твой день рождения. Жаль, что я забыл стаканы.
Ей казалось, что он занимает всю скамью, и его близость тревожила. Если она выдохнет, часть ее коснется части его. Татьяна была слишком взволнована, чтобы связно мыслить и тем более говорить: бушующий в душе пожар разгорался все сильнее.
– Таня, – мягко спросил Александр, – тебе не нравится еда?
– Нравится, – коротко ответила она и, откашлявшись, поправилась: – Очень вкусно, спасибо.
– Хочешь еще водки?
– Нет.
Она поспешно отвела взгляд от его улыбающихся глаз.
– А ты когда-нибудь была по-настоящему пьяна?
– Ага, – кивнула она, по-прежнему не поднимая глаз. – Мне тогда было два года. Дотянулась до бутылки и почти всю выпила. Хорошо, бабушка вовремя спохватилась. Но меня все равно пришлось отвезти в больницу.
– Два года? И с тех пор ни разу?
Он случайно коснулся ногой ее ноги.
Татьяна покраснела:
– С тех пор ни разу.
Она поспешно отодвинула ногу и перевела разговор на войну. Александр покорно вздохнул и объяснил, что положение прежнее. Татьяна почти не слушала. Зато, пока он говорил, она могла без опаски изучать его лицо. Опять у него щетина пробивается. До сих пор она еще не видела его гладковыбритым. Интересно почему?
Но спросить она постеснялась. К тому же легкая тень усиков так соблазнительно оттеняла его полные губы.
Ей хотелось узнать, где он надколол боковой зуб, но она решила, что это неделикатно. Если бы эти глаза цвета крем-брюле перестали улыбаться! Если бы ей удалось улыбнуться в ответ!
– Александр… а ты знаешь английский?
– Да, хотя давно не практиковался. То есть не говорил, с тех пор как мать с отцом… – Он осекся.
Татьяна поспешно тряхнула головой:
– Прости, пожалуйста, я не хотела… просто, если ты знаешь какие-то слова, мог бы и меня научить.
Глаза Александра вспыхнули так ярко, что кровь прихлынула к щекам Татьяны.
– Таня, – медленно произнес он, – а какие слова ты хотела бы выучить?
Она не сразу ответила, боясь, что начнет заикаться.
– Н-не знаю. Может, «водка»?
– О, это совсем легко. «Водка» по-английски и будет «водка», – рассмеялся он.
Какой у него хороший смех! Искренний, заразительный, глубокий, настоящий мужской смех, зарождающийся где-то в груди…
Он снова поднял бутылку:
– За что будем пить? Это твой день рождения, поэтому выпьем за тебя. За то, чтобы мы смогли отпраздновать твой следующий день рождения. И надеюсь, в более приятной обстановке.
– Спасибо. За это я тоже выпью, – кивнула она, беря у него бутылку. – И хорошо бы рядом был Паша.
Александр, не отвечая, отставил бутылку и задумчиво оглядел Сатурна:
– Неудачное у нас место. Другая статуя была бы лучше, не согласна? Кусок в горле застревает при виде этого истукана, пожирающего собственное дитя.
– А где ты хотел бы посидеть? – спросила Татьяна, с наслаждением надкусив плитку шоколада.
– Не знаю. Может, вон там, у Марка Антония. Кажется, где-то есть статуя Афро…
– Нам пора. – Татьяна быстро поднялась. – Я совсем осоловела от такого количества еды. Нужно размяться.
Что она вообще здесь делает?
Они вышли из сада и направились к реке. Татьяне ужасно хотелось спросить, как его звали раньше. Неужели Александром? Есть ли такое имя у американцев? И как его ласково называли в детстве?
Нет, она не может задавать такие интимные вопросы. Вполне достаточно и вечерней прогулки по гранитной набережной.
– Хочешь еще посидеть? – спросил Александр немного погодя.
– Нет, я не устала. А ты?
– Давай все же отдохнем.
Они устроились на одной из скамеек с видом на Неву. На другом берегу сверкал золотом шпиль Петропавловского собора. Александр занял половину скамейки: длинные ноги расставлены, руки раскинуты по спинке. Татьяна нерешительно примостилась рядом, стараясь, чтобы их ноги не соприкасались.
Вид у Александра был самый беззаботный. Он двигался, сидел, говорил и улыбался так, словно и не подозревал о том впечатлении, которое производил на трепетную семнадцатилетнюю девушку. Все его существо словно излучало безмятежную веру в существование его собственного законного места во Вселенной. «Все это дано мне, – казалось, говорил он. – Мое тело, лицо, сила. Сам я ничего не просил. Ничего не создавал. Ничего не добивался. Это дар, за который я ежедневно возношу благодарность, когда умываюсь и причесываюсь, дар, о котором забываю днем. Я не горд и не унижен этим даром. Он не делает меня тщеславным или надменным, но и не внушает ложной скромности».
Каждым своим движением он будто говорил: я знаю, кто я есть!
От близости Александра у Татьяны перехватывало дыхание. Наконец переведя дух, Татьяна повернулась к Неве.
– Люблю глядеть на реку, – тихо произнес Александр. – Особенно в белые ночи. В Америке нет ничего подобного.
– Может, на Аляске?
– Может быть. Но это… сияющая река, город, выстроенный на ее берегах, солнце, садящееся за университет и поднимающееся перед нами, за Петропавловской крепостью… – Он покачал головой, не находя слов; оба замолчали. – Как там, у Пушкина в «Медном всаднике»? «И, не пуская тьму ночную… на золотые небеса»… как там дальше?
Татьяна знала «Медного всадника» почти наизусть и немедленно подхватила:
– «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса».
Александр, повернув голову, взглянул на Татьяну, продолжавшую смотреть на реку:
– Таня… откуда у тебя столько веснушек?
– Знаю-знаю, это ужасно некрасиво. Все солнце виновато, – пробормотала она, краснея и принимаясь тереть переносицу, словно это могло избавить ее от надоедливых рыжих пятнышек.
«Пожалуйста, перестань смотреть на меня», – думала она, избегая его взгляда и стараясь унять стук собственного сердца.