Поль Феваль
Карнавальная ночь
В МОНАСТЫРЕ
Как известно, орден сестер милосердия был создан не для устроения больниц, но для ухода за больными на дому. Близость улицы Нотр-Дам-де-Шан и добрая репутация славных сестер внушили офицеру полиции спасительную мысль постучаться в их дверь. Оказавшись на пороге обители, офицер вдруг обратил внимание на костюм мертвеца и заколебался. У него возникли опасения, что выйдет ненужный скандал и что не слишком благопристойно вносить в монастырь, где нет даже больницы, труп несчастного молодого человека, саваном которому служит карнавальный костюм. Офицер был в затруднении. Студент-медик вновь подтвердил, что Буридан несомненно мертв. Среди сопровождающих одни посмеивались, представляя себе набожных сестер, вдруг оказавшихся в присутствии героя «Нельской башни», другие, по преимуществу женщины, сердились и говорили:
– Ничего страшного не случится, если мы потревожим немного этих бездельниц!
Дамы, разгуливающие по Парижу в карнавальную ночь, наделены добрым сердцем, как и все дамы на свете. Но, как они сами о себе отзываются, «они не ханжи», чем и объясняется недостаток в них уважения к тем вещам, которые принято уважать. Милосердие мстит им: в их последний час именно святые сестры преклоняют колена у изголовья их тощих постелей, сложив руки в молитвенном жесте.
Ибо между скорбным покоем приютов и буйным весельем карнавала существует неразрывная связь.
Офицер полиции привычным жестом расстегнул камзол Буридана и нащупал рукою сердце. Оно все еще билось. И тогда дверной молоток застучал в ворота.
– Сестра, – почтительно обратился к привратнице офицер полиции, решив не употреблять власть, – тут молодой человек, почти дитя, он умирает. Если уже нельзя спасти его тело, помогите нам спасти его душу.
Позднее, обедая с коллегами в кафе, офицер оправдывался:
– С каждым нужно говорить на его языке. Так заповедовал Алкивиад, а уж ему-то пришлось побороться за место под солнцем.
Сестра-привратница открыла двери приемной, где бедный Ролан был уложен на матрас. Разбудили двух сестер. Однажды мне довелось услышать, как весьма неглупый человек так отозвался о знаменитом враче: «Я доверяю ему почти так же, как моей сиделке!» Подобный отзыв о многом говорит, и знаменитый врач поблагодарил того человека, признавшись, что ему редко приходится слышать столь высокую себе похвалу.
Отныне Ролан находился в хороших руках. За ним ухаживали добросовестно и со знанием дела.
Офицер полиции отправился в префектуру писать рапорт. Любопытные разошлись по кабачкам, уводя за собой лишенных ханжества дам, воспользовавшихся случаем завести солидные знакомства, срок которым был положен до завтрашнего утра.
Старьевщика Туро, бывшего любовника мадам Теодор, посадили в кутузку. Студент-медик побрел домой, горько сетуя на власть, отнявшую у него его первого покойника.
На следующий день явился доктор Рекамье, обходительный и приветливый врач маркизов, добродушный скептик, бывший одновременно и вольтерьянцем, и глубоко верующим. Этот истинный ученый никогда не бунтовал против природы, частенько насмехающейся над эскулапами, чем, по общему мнению, и объяснялось то притворное простодушие, с каким доктор в определенных случаях объявлял о своем бессилии. Нравятся ли вам священники, не верящие в Бога? Будучи человеком остроумным, доктор Рекамье любил повторять: «Держите ноги в тепле, голову в холоде, а желудок пустым, тогда никакая медицина вам будет не страшна». В переводе на язык медицинских рекомендаций сие означает: «Чувствуйте себя хорошо, и не будете болеть». Французы обожают оригинальность. Но в Лондоне, услышав подобный совет, рассердились бы.
Доктор Рекамье припоздал. Впрочем, он никогда не приходил вовремя, ведь его ждут столько маркизов. Осмотрев молодого человека, которого студент-медик признал покойником, доктор объявил, что несчастному Буридану был нанесен удар в грудь, в правую ее половину, острым колющим предметом, и ранение было довольно серьезным. Именитый врач был настолько добр, что порекомендовал хирурга. Тот явился в мгновение ока, он маркизов не пользовал. Завтракая у принцессы, доктор упомянул о несчастном случае с Буриданом, и дамы решили, что пора наконец заказать ложу в театре Порт-Сен-Мартен, где давали «Нельскую башню».
Хирург нашел, что сестры милосердия удивительно искусно перевязали рану, однако все переделал по-своему от начала до конца. Кто же станет порицать действия сиделок у постели больного, да и метода у каждого своя.
Ролан был жив. Он лежал неподвижно на кровати, поставленной для него в приемной. Дыхание его было столь слабым и неровным, что каждый вздох, вырывавшийся между побелевших губ, казалось, станет последним. Не дав никакой надежды, хирург заявил, что больного нельзя трогать. Малейшее беспокойство может стоить ему жизни.
Мы же станем уповать на лучшее, несмотря на то, что вокруг умирающего Ролана не было ни одного преданного ему человека. Однако благое дело всегда найдет себе исполнителя, в этом состоит одна из привлекательных черт человеческой натуры. Сестры ордена милосердия нарушили правило их обители. Тем, кто не знаком со строжайшими предписаниями монастырской жизни, трудно представить, какой переполох был вызван присутствием умирающего в приемной обители. В высшем монастырском совете с тревогой обсуждали нарушение распорядка и возникшие в связи с ним неудобства. Но две добрые монахини, перевязавшие Ролана и ухаживавшие за ним, уже успели его полюбить. Они-то и встали на его защиту.
Неудобства же и затруднения оказались немалыми. На следующий день в одиннадцать часов утра обитель ордена милосердия подверглась вторжению судебного следователя и полицейских. Никто не приветствует визиты представителей закона. Стоит ли говорить, что допрос оказался невозможным. Ролан, балансирующий на грани жизни и смерти, лишился способности слышать, а уж тем более говорить. Хирург не сомневался, что больной пребывает в бессознательном состоянии.
Впрочем, следствие шло своим ходом. Был допрошен главный и единственный свидетель, старьевщик Туро, однако его показания ясности в дело не внесли. Приняв к сведению мнение хирурга, представители закона взялись за обследование одежды пострадавшего.
От одежды молодого человека было столько же толку, сколько от него самого. В карманах ничего не нашли, если не считать обрывка бумаги, на котором карандашом было написано длинное имя Раймон Клар Фиц-Руа Жерси, герцог де Клар. Ролан накануне визита в нотариальную контору Дебана под диктовку матери записал это имя себе на память.
Следователи удалились, унося свой единственный трофей – листок бумаги – и пообещав вернуться. Имя, написанное на листке, ничего им не говорило. Оно никак не увязывалось с меткой на белье раненого, помеченном одной буквой Р. Но иногда успешные расследования начинались и с более незначительных сведений.
И напротив, имя многое сказало обитательницам монастыря, пришедшим в сильное волнение. Листок бумаги, найденный у больного, буквально потряс обитель.
В монастыре проживала старая, очень старая монахиня, пользовавшаяся глубочайшим уважением сестер. В монашестве она взяла себе имя Франсуазы Ассизской. Но в свете в давние времена она была известна как представительница знатной и влиятельной семьи, обосновавшейся во Франции после изгнания из Англии короля Иакова. Семейство Клар-Фиц-Руа последовало за свергнутым монархом. Полагают, что причины, побудившие их к такому шагу, носили не политический характер. Лондонские дворцовые хроники свидетельствуют о королевском происхождении этой семьи, что вполне подтверждается именем Фиц-Руа.
Второй претендент на английский трон, достойнейший и неудачливый шевалье Сен-Жорж, сочетался тайным браком с дочерью семьи Кларов. Брак дал славное потомство: в правление Людовика XV двух доблестных офицеров французской армии, сподвижника Лафайета в войне за независимость Северной Америки, а позднее, во времена революции, двух стойких и бесстрашных воинов, сражавшихся, к несчастью, под роялистскими знаменами.
В жилах матери Франсуазы Ассизской текла королевская кровь. Во времена своей короткой и блестящей молодости она носила имена Стюарт и де Клар.
Дважды в год, летом и зимой, у скромного крыльца обители ордена милосердия останавливался экипаж, запряженный четверкой лошадей и украшенный гербом, который Маргарита Садула нам уже растолковала: по лазоревому полю золотистые лучи солнца с девизом «clarus ante claros». Из экипажа выходил мужчина величественного вида и редкой элегантности, держа за руку маленькую девочку. Малышка была бледненькой, на лице лишь ярко горели глаза. Монахини находили ее некрасивой. С этими маленькими девочками никогда не угадаешь. Те, кому на роду написано стать великолепными красавицами, не торопятся становиться таковыми, подобно тому, как на создание истинного произведения искусства требуется немало времени.
– У малышки только и есть что глаза, – говорила сестра-привратница.
Но разве глаз недостаточно? Наблюдали ль вы когда-либо, как в летнее время полная луна, по выражению моряков, «поедает облака». Такая луна всходит в тумане. Стоит ей появиться над горизонтом, как полчища темных туч набрасываются на нее и берут в плен. «Отвратительная погода! Небо взбесилось. Ночь будет ужасной!» – говорим мы. Ничего подобного. По мере того как луна, ясный лик мироздания, все выше поднимается по небосклону, изумленные тучи рвутся, пронзенные ее колючими лучами. Небо улыбается, земля и море веселятся. Кажется, будто небесное дыхание увлажнило вначале кристальную поверхность лунного диска, как дышат на зеркало, отчищая его, дабы ярче воссияли лучи восходящего солнца. И вот феерический труд окончен – настало утро, над головой огромный лазурный купол, и последние облака с посеребренными завитками исчезают прочь.
Так и глаза поглотят некрасивость, эту младенческую пору благородной и подлинной красоты. Луч пронзит облако, утверждая перед лицом неба и земли пришествие ее царствования.
Карета, запряженная четверкой лошадей, имела столь же элегантный, изысканный и благородный вид, как и ее хозяин. Во всем Париже нельзя было сыскать таких чистопородных лошадей, как в упряжке господина герцога де Клара.
Господину герцогу было шестьдесят лет. Он принадлежал к той категории людей, что избегают всяческих излишеств, относясь к себе с особой бережностью. Среди них встречается немало странных личностей. Бедняки часто выглядят потешно, люди среднего достатка – забавно, но богатые являют собой верх совершенства. Господин герцог был на несколько голов выше этих богатых. Он парил над ними. Пошлые подробности исчезали, виден был только блестящий результат: величественное и еще молодое лицо, твердая линия губ, широкий лоб, лишенный морщин, а над ним белая шапка густых вьющихся волос.
Хоть мы, рассказчики, и позволяем себе иногда некоторые вольности, но никто из нас не осмелится выдумать, что уважаемый человек красит волосы.
Господин герцог звал свою маленькую дочку Нитой. Не знаю, понравится ли вам такое имя. Оно звучит словно латинское, и в нем слышатся задорные нотки.
Когда господин герцог входил в приемную, сестра-привратница открывала Ните калитку в сад со словами:
– Принцесса, душечка, желаю вам приятно провести время.
Однако добавляла, бормоча себе под нос:
– Суета сует!
Дурнушка ли, красавица, эта малышка была принцессой. Семья де Клар проделала немалый путь с тех пор, как ее символы, посредством брачного союза появились на деревенском гербе Жулу. По линии матери, принцессы из рода Эптэнов, Нита имела право на обращение «ваше высочество».
Как только калитка отворялась, Нита с резвостью лани бросалась в сад, и, видит Бог, титул мало стеснял ее в движениях и поступках. Берегитесь, грядки и куртины!
Входя в приемную, господин герцог осенял себя крестным знамением, ибо на столе у стены под огромной картой, изображавшей Богоматерь милосердия, стояло распятие. Сестра-привратница говорила: «Прошу прощения, господин герцог», и пододвигала одно из трех кресел, всегда одно и то же, стоявшее справа у входа. Кресло ничем не отличалось от других, оно было так же набито соломой. Господин герцог садился и говорил:
– Сестра, не откажите в любезности уведомить мою тетушку, что я прибыл засвидетельствовать ей свое почтение.
Так было заведено. Сестра-привратница с поклоном удалялась. Господин герцог ждал.
Самое время присмотреться к нему поближе. Господин герцог был, по всей видимости, более, нежели дворянином; он был, в полном смысле этого слова, важным сеньором и, даже более того, баловнем судьбы, ибо немного вы встретите во Франции важных сеньоров, пользующихся столь разнообразными благами. Можно сказать, что звания генерала дивизии и пэра Франции почти ничего не прибавили к достоинству господина герцога. Он был невероятно богат и обладал всеми титулами и званиями, какие только можно вообразить. Его честолюбие, последняя утеха многих на склоне лет, пребывало в бездействии: господину герцогу более нечего было желать.
И, однако, в те мгновения, когда его никто не видел, лицо господина герцога выражало горькую тоску и уныние.
Если вы захотите ощутить весь ужас и бессмысленность мирской суеты, приглядитесь поближе к человеку, достигшему вершин богатства и славы.
Но как весело резвится среди грядок Нита, принцесса, дикарка! С каким аппетитом она лакомится!
По истечении четверти часа, ни минутой раньше, ни минутой позже, дверь, ведущая в покои, отворялась и на пороге появлялась настоятельница собственной персоной.
– Господин герцог, – говорила она, – наша дорогая матушка Франсуаза Ассизская сейчас будет.
Герцог вставал и делал шаг вперед. Настоятельница отходила в сторону, освобождая дорогу величественной даме, чье бледное лицо под монашеским головным убором смутно напоминало черты герцога и Ниты. Дама останавливалась у стола с распятием и говорила:
– Мой дорогой племянник, я всегда рада вас видеть.
После этих слов настоятельница удалялась. Так было заведено.
Герцог, стоя по другую сторону стола, осведомлялся у пожилой монахини о ее здоровье. Разговор шел, расписанный как по нотам или словно дипломатическая беседа, когда все слова известны заранее.
По истечении десяти минут, строго по часам, пожилая монахиня со вздохом произносила:
– Прежде чем вы покинете меня, мой дорогой племянник, я желала бы знать, нет ли у вас новостей о вашем старшем брате, моем племяннике Раймоне, генерале дивизии на службе у Бонапарта, или же – если он умер, как я опасаюсь, – о его вдове и потомстве?
– Никаких новостей, – печально отвечал господин герцог.
Получасовой визит герцога подходил к концу. Входная дверь отворялась, и сестра-привратница приводила Ниту, раскрасневшуюся от беготни в саду. Ните позволялось больше, чем ее отцу. Она огибала стол с распятием, и пожилая монахиня, осенив девочку крестным знамением, целовала ее. Так было заведено.
В этом поцелуе чувствовалось глубокое почтение со стороны девочки и глубокая нежность со стороны затворницы. Попрощавшись жестом с герцогом, монахиня говорила, переступая порог:
– Да благословит вас Бог, мой дорогой племянник. Надеюсь, в следующий раз вы принесете мне известия о членах нашей семьи.
Привычный ход визита никогда и ничем не был нарушен. Затем четверка лошадей, отбивая дробь по мостовой, пускалась в обратный путь с улицы Нотр-Дам-де-Шан на улицу Сен-Доминик, где у герцога был особняк.
Теперь вы понимаете, почему листок бумаги, найденный в кармане умирающего, с написанными на нем карандашом различными наследственными именами герцога де Клара произвел столь сильное волнение в монашеской обители.
Волнение расходилось кругами и, наконец, достигло уединенной кельи, где мать Франсуаза Ассизская молилась о даровании ей покоя. Вот уже год как пожилая монахиня не покидала своей комнаты. Последние два визита господина герцога были отклонены. Племянник каждый раз отсылал тетушке записку, содержавшую, помимо уверений в почтении, лаконичную помету: «Никаких известий».
Келья монахини была пуста и удовлетворила бы отшельника, если бы не причуды человеческого сердца. Над кроватью без занавесок висел богатый эмалевый картуш в виде кропильницы. В него был вделан ромбовидный щит, чья форма свидетельствовала о том, что он принадлежит женщине. На золотом щите был изображен лев в обрамлении двойной гирлянды цветов. Знамя Стюартов! Оборвав связь с миром, дочь королей не могла расстаться с прошлым, когда ее предки восседали на троне.
Над кропильницей помещалась выцветшая миниатюра – портрет молодого и очень красивого мужчины в генеральской форме времен Империи. Оригинал или копия этого портрета украшала бедный, очаг мадам Терезы, матери Ролана.
За исключением этих двух предметов, стены кельи были совершенно голыми. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, мать Франсуаза Ассизская созерцала щит и. портрет, полагая такое занятие достойным завершением дня, наполненного молитвами.
Когда сестра-послушница, приносившая еду монахине, рассказала ей о том, что творится в приемной, та в ответ не произнесла ни слова. Сестра-послушница решила, что матушка не в себе и что преклонный возраст затуманил ее ум.
Следующие два дня пожилая монахиня продолжала хранить молчание по поводу чрезвычайного события, потрясшего обитель. Но на утро третьего дня она сказала сестре-послушнице:
– Если молодой человек не умер, то ему пора заговорить.
– Молодой человек жив, но он не говорит, – ответила сестра, изумившись здравомыслию старухи. – Следователь уже три раза приходил, добиваясь от него показаний.
– А! – отозвалась матушка Франсуаза Ассизская. – Следователь!
– Он лежит в постели, не шевелясь, не подавая голоса. Наверное, он без сознания, – продолжала сестра. – Я никогда не видела такого красивого молодого человека.
Пожилая монахиня отослала послушницу. Днем она пожелала встретиться со своим исповедником и спустилась в часовню. Беседа с духовным отцом, молодым священником-иезуитом, длилась долго. Выйдя из часовни, мать Франсуаза Ассизская не вернулась к себе в келью, но вызвала настоятельницу, бывшую, по всей видимости, в ее полном распоряжении, и сказала:
– Матушка, я хотела бы пройти в приемную.
– Досточтимая матушка, – ответила настоятельница, – в приемную больше не пускают посетителей. По причине неуместного рвения двух наших сестер туда поместили раненого, который не перенесет переезда в больницу.
– Я иду туда именно для того, чтобы взглянуть на раненого, – заявила пожилая монахиня.
Настоятельница, ничем не выказав удивления, немедленно предложила ей свою руку.
Ролан уже пятый день находился в монастыре. В приемной он лежал один, ухаживала за ним посторонняя женщина, потому что сестры милосердия каждый день отправлялись в город исполнять свою благодетельную миссию. Сиделка, бедная вдова, обремененная семьей, была достойна всяческих похвал, однако у нее был один недостаток – она любила поспать. Спала она сидя на стуле, выпрямив спину и не выпуская четки из рук. Появление настоятельницы и пожилой монахини не разбудило ее.
Ролан лежал на кровати с закрытыми глазами. Между белизной его лица и белизной простыни была та разница, которая отличает мрамор от полотна. Казалось, будто в постель положили статую. Единственным признаком жизни было слабое прерывистое дыхание, вырывавшееся из полуоткрытых губ и заставлявшее время от времени болезненно вздыматься грудь.
Мать Франсуаза Ассизская жестом остановила настоятельницу у порога и одна подошла к ложу больного. Она была спокойна и невозмутима, как всегда.
Разглядывая молодого человека, она не наклонилась, но лишь слегка опустила голову. С годами ее хрупкое с виду, но обладавшее недюжинной крепостью, тело не согнулось, но лишь слегка отвердело. Зрение также не изменило ей, столетняя старуха читала молитвенник без очков.
Она долго смотрела на больного, так долго, что настоятельница, устав ждать, присела на стул. Настоятельница видела лишь спину пожилой монахини, но по движению ее локтей она догадалась, что та прижимает к груди какой-то предмет, переводя взгляд с него на раненого и обратно. Когда монахиня спрятала то, что держала в руках, в складки своего грубого одеяния, настоятельница услышала глубокий вздох.
Не проронив ни слова, мать Франсуаза Ассизская, опираясь на руку настоятельницы, вернулась в келью. Но прежде чем переступить порог, она тихо сказала:
– Благодарю вас, матушка. Если к молодому человеку вернется способность говорить, в какой час дня или ночи это ни случилось бы, я прошу вас меня уведомить.
– Ваше желание будет исполнено, досточтимая матушка, – обещала настоятельница.
Монахиня направилась в келью, но остановилась и добавила:
– Матушка, я прошу у Господа милости, в которой очень нуждаюсь. Я хотела бы, чтобы сегодня на вечерней службе сестры помолились бы за меня, прочтя «Отче наш» и «Славься, Дева».
– Непременно, досточтимая матушка.
– Да благословит вас Бог, сестра настоятельница, – произнесла пожилая монахиня, переменив тон, а затем, сопроводив слова повелительным жестом, добавила: – Я более в вас не нуждаюсь.
Настоятельница, сложив руки у груди, почтительно поклонилась и удалилась.
Мать Франсуаза Ассизская, с трудом согнув колени, опустилась на голый пол. Она молилась. Закончив молитву, она вынула из-за пазухи предмет, который не смогла разглядеть настоятельница. То была миниатюра, висевшая прежде над кропильницей, где теперь зияла пустота. Монахиня несколько раз коснулась портрета старческими холодными губами и только потом вернула его на место.
Затем она открыла шкафчик, где хранились молитвенные книги, и достала бумагу, перо и чернильницу. Тяжелой, непослушной, но все еще твердой рукой она написала:
«Мой дорогой племянник,
я желала бы видеть вас завтра по весьма срочному делу.
Да пребудет с вами Господь,
Роланда Стюарт де Клар,
в монашестве сестра Франсуаза Ассизская».
И адрес: «Господину генералу герцогу де Клар, пэру Франции, в собственном доме, в Париже».
