Поль Феваль
Карнавальная ночь

ДОБРЯК ЖАФРЭ ЗАСЫПАЕТ

Комейроль, белый как мел, натужно улыбался; Добряка Жафрэ просто трясло; остальные кто как мог переживали сей удар, способный расстроить и самый крепкий желудок.

Что чувствовал бы новобранец, которым шесть лет и одиннадцать месяцев власти не интересовались и вдруг призвали в армию накануне сражения, за десять дней до истечения призывного возраста?

Так и тут: об этих делах и думать забыли. Контора Дебана, род частной ложи в недрах романтического братства Черных Мантий (о котором она мало что знала и была связана только через своего главу, господина Лекока) еще не нюхала пороху. Эта самая ложа была учреждена ради одного-единственного дела, каковое состояло в том, чтобы обратить к выгоде означенного господина Лекока наследство де Клар. Лекока не стало; Черные Мантии рассеялись. И вот теперь нежданно-негаданно потусторонний глас трубы возвестил судный день…

Контора Дебана отвагой не блистала (слабость в ряду прочих ее пороков вполне простительна) и знала, что бывшая Маргарита Бургундская и под графским титулом сохранила жуткие замашки прежних дней. И хотя смерть Лекока, на первый взгляд, освобождала контору от обязательств, каждый здесь так или иначе чувствовал себя в цепких в руках графини дю Бреу де Клар не очень уютно и безопасно.

– Это насчет молодого герцога? – спросил Комейроль у виконта Аннибала, занявшего один из стульев.

– Какого еще молодого герцога? – удивился неаполитанец. – Это Господин Сердце, что ли, герцог? Бездарный пачкун, которого нашли в капусте! Возможно, графиня пожелает что-нибудь для него сделать. Садитесь же, милостивые государи, и мирно попивайте свой кофей. Я тоже охотно с вами выпью.

Комейроль и его приятели переглянулись.

– Чтоб меня! – буркнул бывший старший письмоводитель. – У нас хотят вытащить изо рта последний кусок хлеба, когда дело уже в шляпе! Одиннадцать лет над ним корпели!

Виконт Аннибал поставил чашку.

– Доктор Самюэль, должно быть, сообщил вам последние новости, – сказал он, обращая к последнему одну из тех ослепительных улыбок, в которых и самый проницательный физиономист не сыскал бы никакого смысла. – Наш обожаемый граф нешуточно болен.

Он положил в кофе сахар; кругом царило тревожное молчание.

– Нешуточно болен, – завел он снова. – Я родом из Италии, дражайшие, и с моим появлением на свет не все ясно. Вы же знаете: у герцогов де Клар всегда было какое-то особое влечение к Италии… Возраст мой в самый раз. При наличии грамот и свидетельств я мог бы наследовать не хуже иных…

Никто не проронил ни слова, но лица помрачнели. Виконт Аннибал залпом выпил полчашки кофе.

– Так в чем же дело?.. – спросил раздавленный Комейроль.

– В общем, – прервал его виконт Аннибал, – Маргарита женщина гениальная. Нынче ночью случится нечто необыкновенное, подробности мне неведомы. Может, Маргарите понадобится герцог, ибо ей взбрело в голову сделаться герцогиней.

Проглотив что оставалось в чашке, он повторил:

– Подробности мне неведомы. Я, дражайшие, как и вы, всего лишь болванчик, который поднимает ручку или ножку, когда дернут за нужную нитку.

– Господин виконт, – с достоинством произнес Добряк Жафрэ, – я вам не болванчик!

– Откройте сейф, дражайший, – сказал Аннибал, поднимаясь.

И пока удивленный Жафрэ недоуменно переглядывался с коллегами, италийский красавец запустил белоснежные пальцы в уголь своей шевелюры и продолжал:

– Мне поручено произвести инспекцию и убедиться, вправду ли бумаги находятся здесь.

– Ах, да! – спохватился он. – Болванчики должны выручать и защищать друг друга. Я не имею в виду дорогого господина Жафрэ, он у нас не болванчик. Дражайшие, вы хоть догадываетесь, что произойдет нынче в особняке де Клар. Вопрос стоит так: Маргарите необходимо, чтобы документы находились в вашем сейфе. Сейчас. И точка!

– Они там, – сказал Жафрэ.

– Превосходно! Графине необходимо, чтобы в нужную минуту нынче ночью бумаги оказались в руках этого юного вертопраха, Господина Сердце… И точка!

– Он их получит, выписав на три миллиона векселей, – вставил Комейроль.

– Чудно. По крайней мере, если иначе нельзя. Графиня хочет передать документы господину де Мальвуа… и точка!

Послышался недовольный ропот.

– Ладно! – сказал Аннибал. – По-моему, вы просто не представляете положения дел. Маргарита, вижу, и впрямь работает без поверенных и компаньонов. Но, видите ли, нашего брата неаполитанца не отравишь. Окажись я вторым мужем, учтите, я проживу очень долго. Откройте шкаф.

Добряк Жафрэ с ключами в руке приблизился к почтенному шкафу.

Комейроль, улучив момент, шепнул Аннибалу:

– Вы были у Господина Сердце по поручению графини?

– Дело прошлое, дражайший, – ответил итальянец, пожав плечами. – С тех пор было уже с полдюжины комбинаций. Ну, дайте же мне взглянуть на эту механику хоть глазком: говорят, крайне любопытно!

Жафрэ отомкнул защитную пружину и открыл сейф, как открывают любой шкаф с секретом. Ничего сверхъестественного не произошло. Он показал бумаги, все было в полной сохранности.

– Теперь покажите-ка железную руку, – сказал виконт.

Жафрэ вновь закрыл массивную дверцу, установил на место пружины, сунул ключ в скважину и, взяв каминные Щипцы, с трудом повернул его. Едва замок подался, пара клешней выскочила из двери и стиснула щипцы с такой силой, что виконту пришлось здорово повозиться, вытаскивая их.

– Прелестно, – сказал он, – просто прелестно. Но когда кого-нибудь держит Маргарита, хватка будет покрепче. Стерегите ваше сокровище хорошенько, дражайшие. Сдается мне, не сегодня-завтра документы у вас стащат… Скажите-ка, мне просто любопытно знать: вам не кажется, что не найти лучших билетов на скамью подсудимых, чем те тридцать векселей, которые нам выдаст этот портретист-самоучка Господин Сердце? Мне лично не по душе эти ценные бумаги, дражайшие.

– Они будут на имя Дурака, – ответил Комейроль с затаенной гордостью, – мы с Жафрэ все уладили.

– Это – который не болванчик? Последнее соображение: наш бедный граф долго не протянет. Доктор, сколько, по-вашему, недель ему осталось? Он как влюбленный мальчишка, знаете ли: то готов Маргариту убить, то в ногах у нее валяется. Я как-то ходил смотреть укротителя львов ван-Амбурха, так вот, когда Маргарита играет со своим Дураком, выглядит очень похоже. Помнится, недавно прошел слух, что звери его растерзали?

– Как хотите, а мои бедные пташки благодарные твари! – вздохнул Жафрэ, довольный, что отыскал столь удачный предмет для своих привязанностей.

– Маргарита львам ван-Амбурха не по зубам, – тихонько заметил Комейроль, – это сущий дьявол. Я помню времена, когда Дурак был не хуже льва, но она его приручила! Он так и помрет на коленях, бедняга!

– Там видно будет! – сказал виконт Аннибал. – Расскажу вам одну историю. На той неделе Дурак объехал с полдюжины лучших врачей… не считая вас, доктор. Он умолял их констатировать, не отравили ли его, и если да, – то чем. Доктора его щупали, слушали, нюхали, смотрели; кто почестней, сказал, что для ответа на сей нескромный вопрос сперва нужно вскрытие, другие просили принести – сами знаете что. Вскрытие делать он не дал, но остальное предоставил. Врачи бросились делать самые тонкие анализы. Угадайте, что они обнаружили?

Исполненные любопытства шоры устремились на Аннибала, все подались к нему.

– Да чтоб меня! – буркнул Комейроль. – Не знаю, в какой аптеке она разжилась, но что-нибудь, уж верно, нашли!

– Ни-че-го! – выразительно произнес виконт. – Даже самомалейших следов чего бы то ни было! Ни одного атома! Ничего! Начисто!

– Отравить можно и без яда, – процедил доктор. – Не говоря о том, что ваши великие светила медицинского факультета сплошь ослы!

– Аминь! – поставил точку виконт Аннибал, приглаживая перед зеркалом свои шелковистые усы. – Вы наверняка правы, дражайший, ибо корифеи науки, взявши каждый свои двадцать пять луидоров, ему в один голос сказали, что если он не выбросит мысли о яде из своей тупой башки, то помрет как собака, проглотившая шарик. Прелестная чертовка эта Маргарита! Так умеет положить сахар в чай своему «первому мужу», что озноб пробирает. Посмотришь, кладет один сахар, а у бедного графа, как попьет, начинаются рези, будто от мышьяка. Вот фокус-то… Не изволит ли кто из вас, господа, снабдить меня адресами двух заслуженных по этой части граждан по имени Пиклюс и Кокотт.

– Есть два пути, уважаемый виконт, – высказался Комейроль, – но в эти часы вы их почти наверняка найдете в игорном притоне госпожи Кокард на горе Сен-Женевьев.

Виконт Аннибал занес справку в свою записную книжицу.

Все до одного гости Добряка Жафрэ были озабочены.

– Отсюда рукой подать, – снова заговорил Аннибал. – Я пошел. Ах, дражайшие! Коль взялся служить такой даме, как Маргарита, о покое забудь! У меня нынче вечером дел выше головы, не говоря уж об обязанностях распорядителя бала, ибо мне следует быть на месте при полном параде с самого открытия празднества. Все на мне, понимаете? Скоро увидимся. Смотрите, не опаздывайте: уверяю, будет весьма занятно. Подробностей не знаю: у нашей милостивой владычицы никогда всего не узнаешь, но, будьте покойны, не успеет взойти солнце, особняк де Клар увидит какую-нибудь сатанинскую затею, причем публика в гостиных останется в полном неведении.

Виконт причесался. Шелк его цилиндра, и тот блеском не мог сравниться с шевелюрой. Его холодная улыбка сверкнула на миг в дверях, и он исчез.

Бывшая контора Дебана с минуту пребывала в полном оцепенении.

– Когда ж наконец, – подавленно пробормотал Жафрэ, – будет мне позволено вкусить блаженства мирного покоя?

– Господа, – выступил Комейроль, – нам остается либо бороться, либо сдаться. Не желаете ли кратко обсудить эти два пути?

Еще никто не успел ответить, как вошел лакей. Он нес письмо, адресованное Комейролю, который, увидев почерк на конверте, сказал:

– Этого не хватало!

Буквы были большие, тяжелые, корявые, одним своим видом вызывающие неприязнь и отвращение у тех, к кому, в силу их положения, частенько заползают трусливые анонимные письма.

Письмо было, однако, не вполне анонимно, ибо под ним красовалась подпись Убер Суае, но здесь всякий знал, что этим именем в переписке со своими пользовалась Маргарита.

Письмо было коротко. Оно гласило:

«Не слишком слушайте итальянца. Его обошли, и он действует очертя голову.

На долголетие «первого мужа» надежды нет.

Этой ночью вам покажут человека, в котором контора должна будет опознать жертву убийства на улице Компань, а доктор – сына вдовы. Даво и привратница из дома 10 на нашей стороне.

Всем быть на месте и наготове. День наступит в одиннадцать.

Убер Суае».

Комейроль прочитал письмо вслух, скомкал и бросил в огонь.

– Есть писанина, которую надо хранить, как оружие, – пробормотал он, – но иное оружие жжет руки.

Никто не проронил ни слова.

– Фитиль бомбы подожжен, – сказал Жафрэ, стуча зубами.

– А мы, – рыкнул Комейроль, – даже не представляем, куда заложена эта бомба!

– Нарыв вот-вот лопнет! Будем держаться! – пробормотал доктор Самюэль, подумывая о вечернем дилижансе на Кале, что через сутки с небольшим уже будет в Лондоне.

Среди присутствующих не было человека, кого бы не посетила такого рода мысль.

Но взять и отказаться от плодов десятилетних стараний, от куска такого жирного пирога, как наследство де Клар!

Комейроль заговорил первым:

– Лично я, господа, пойду, будь что будет!

И остальные ответили один за одним:

– Я пойду!

Все, вплоть до Добряка Жафрэ, терзавшегося, однако, мыслью, что его птички могут осиротеть.

Добряк Жафрэ остался один.

В этот день он явно не был расположен к жестокой борьбе. Он любил наслаждаться природой в аллеях ботанического сада, бродить по берегам пруда, где крякают утки; любил употребить чуток белого вина под жареные каштаны, с умеренностью, разумеется; любил раскрашенные литографии, где страны света представали в облике четырех юных дев с красивыми прическами и в окружении аллегорических атрибутов; любил плаксивые водевили с участием Буффе, романсы папаши Пансерона, орешки в сахаре и анисовую настойку.

Добрый душою, сердобольный к распоследней пташке, он никогда не подавал бедным, дабы не потакать лености; он возжелал заработать много денег честным путем и наверняка. Кто-кто, а уж Жафрэ приключений не искал!

Он подбросил в огонь еще поленце, подсел к камину, вытянул ноги по ковру и принялся крутить пальцами.

«После сытного обеда, – говорил он себе, – отчего человеку не занемочь? Положим, я занемог и не могу пойти на бал к графине. Ведь верно?»

Сделав эдакое заключение, он перестал крутить пальцами и тихонько потер руки.

Он еще добрых четверть часа сидел, погружен в раздумье, после чего сказал:

– Предлог? Есть у меня предлог, самый безупречный! Итальяшка этот черно-белый, как сорока, виконт Аннибал, разве он не намекал на угрозу ограбления? Он при всех сказал: «Хорошенько присматривайте за вашими бумагами!» Что ж, ведь это общее достояние! Я вооружусь до зубов и стану в караул у шкафа! Как ни крути, по-моему, это мой долг!

И он опять с нескрываемым удовольствием потер руки.

Позолоченные часы с на диво пухленькой юной пастушкой, взиравшей на целующуюся чету голубков, показывали половину одиннадцатого.

Лакей явился спросить, можно ли ложиться.

– Да, Пьер, – ответил наш добряк, – заприте как следует двери, и желаю вам спокойного сна, друг мой.

Пьер удалился.

Когда пробило одиннадцать, Жафрэ взял лампу и юркнул в каморку, куда он снес на сегодня своих птиц. Ему хотелось повидать живую душу, одиночество угнетало его.

Тут было богатое и весьма любопытное собрание пернатых, больших и малых. Птицы были ручные, приученные брать корм прямо изо рта Жафрэ; сейчас все до одной безмятежно спали на своих жердочках. Тронутый зрелищем, Жафрэ долго разглядывал их, прохаживаясь по комнате-вольере, улыбаясь этому покою, не омрачаемому муками совести. Он улыбался своим голенастым вьюркам, щеглам, соловьям (он называл их «мои Филомелы»), своим скворцам, ткачикам, малиновкам, снегирям, кардиналам, мелким и крупным попугаям, дроздам, славкам, цесаркам, фазанам…

Слащавым и фальшивым голоском, каким наградила его по своей прихоти природа, Жафрэ пропел:

– Спокойно спите, не сомкну я глаз, Возлюбленные чада, ради вас…

– Не сомкну, как бы не так! – тут он с горькой усмешкой оборвал колыбельную. – И почему человек добродетельный смертен, как любой другой? Маленькие занятные твари! Вы будете плакать, когда вашего покровителя не станет?

От этих невеселых мыслей у него выступила слеза. Он утер ее.

Затем, учтиво распрощавшись со своими драгоценными птахами, вернулся, открыл свой письменный стол и достал пару тех жуткого вида пистолетов, из которых не попадешь в человека даже в упор.

– Когда они завтра явятся, пусть видят, что я вооружен и стою на часах, – сказал он, осматривая замки пистолетов.

Была половина двенадцатого, когда он, в шлафроке и ночном колпаке, вернулся к своей пастушке.

Натурам чувствительным чрезвычайно идет такой спальный наряд.

«Сейчас они туда съезжаются, – подумал он. – Хорошо бы у них все обошлось, но коли буря на улице Гренель разразится, хотел бы я надеяться, что раскаты сюда не достанут».

Он в третий раз потер ручки, после чего положил ноги на подставку для дров и пожелал сам себе спокойной ночи.

Вначале сон как будто пришел, и крючковатый нос Добряка Жафрэ уже затянул было первый куплет песенки храпунов, но тут правая нога, съехав со скользкой подставки, стукнулась о камни камина, и Жафрэ, вздрогнув, проснулся.

«А ну как и вправду залезут воры?» – подумал храбрец.

Он сделался белее собственного колпака. Вы замечали: всякий раз, внезапно пробуждаясь от случайного резкого движения, испытываешь непонятный, безотчетный страх.

Жафрэ пугался охотно и часто: робость характера роднила Добряка с его питомцами, мелкими пичужками.

«Не надо было отпускать Пьера, – думал он, – зря я его спать отправил, теперь на пятый этаж надо подниматься. Велю провести туда звонок. И как я раньше не додумался? Мой архитектор олух. Этот Аннибал недаром сказал: „Стерегите ваши бумаги хорошенько“. Мало того, еще добавил: „Сдается мне, не сегодня-завтра их у вас стащат…“ и спросил, где найти этих отъявленных мерзавцев, Пиклюса и Кокотта! С Маргариты вполне станется…».

При одной этой мысли его с головы до ног пробрала дрожь.

– Вот напасть! – пробормотал он. – Стенная обшивка скрипит. Эти барыги вечно подсунут недосушенные доски. По-моему, кто-то там под окном шепчется…

Он хотел было встать, но не решился.

– Это не улица, – продолжал он, – а прямо разбойничье гнездо! Слава Богу, рядом мастерская Каменного Сердца, там крепкие молодцы… Но что-то у них нынче вечером свет не горит…

Он подскочил в кресле: дверь внизу глухо стукнула.

– Как все плохо закрывается! – жалобно заныл он. – Будь я во Франции турецкий султан, я бы этих архитекторов живьем всех зажарил на медленном огне!

Часы пробили полночь. Снаружи царила мертвая тишина. Добряк Жафрэ натянул воротник шлафрока на уши и принялся считать до тысячи, чтобы заснуть. На семистах пятидесяти он впал в забытье. Ему грезилось, что пташки распахнули двери своего узилища и пришли плясать вокруг него знаменитый танец птиц, сначала поставленный в городском цирке, а потом успешно подхваченный маленькими театрами и даже балаганами.

Все было довольно мило, неприятна была разве что фамильярность индюка, водившего по носу Жафрэ своей дряблой красной складкой на шее. Любое удовольствие в сей юдоли слез чем-то омрачено.

Успей Добряк Жафрэ сосчитать до восьмисот, он услышал бы на улице такое, что и впрямь было впору испугаться: кто-то ходил взад-вперед, тихо разговаривал…

Загадочная тень появилась вдруг на высоте второго этажа со стороны мастерской. Фонарь соскользнул по своей засаленной веревке и опустился к мостовой; тотчас вторая тень метнулась через дорогу, открыла фонарь, и он потух. Улица погрузилась в беспросветный мрак.

В тот же миг парадная дверь дома Каменного Сердца распахнулась – столь же беззвучно, как расправились с фонарем. Из-под сырого свода послышался неясный шум; казалось, внутри собралась веселая толпа, едва сдерживающая приступы смеха. Разглядеть что-то во тьме было почти невозможно, и все же глаз смутно различал странные и причудливые очертания.

Сны Добряка Жафрэ исполнились: хоровод невероятного размера птиц порхал и метался в густой ночи, не производя ни малейшего звука.

Те двое, что занимались фонарем (один со второго этажа, второй с земли), сошлись на мостовой, порылись в карманах, звякнули чем-то железным и ринулись к двери дома Жафрэ.

Так волшебно владеть руками могли лишь чародеи. Минута – и дверь подалась.

Они вошли. Неслышно ступая по плитам, миновали привратницкую. Оба были в тряпичных туфлях, хотя в остальном были одеты прилично и принадлежали, судя по облику, к «господам».

Парочка поднялась на второй этаж, задержалась с минуту на площадке у дверей Жафрэ и спустилась, оставив дверь открытой.

Очутившись внизу, они снова пересекли улицу и поднялись на крыльцо дома Каменного Сердца. В темноте было слышно, как считали деньги, потом мужской голос, принадлежавший, похоже, Барюку, произнес:

– Благодарствуйте, господин Кокотт, господин Пиклюс.

Второй добавил:

– Дальше сами управимся. Живо, вперед! Время летит как на крыльях!

Господа Пиклюс и Кокотт пошли под ручку вверх по улице Сорбонны.

Стая гигантских птиц (словно из сновидений нашего злосчастного Жафрэ!) вывалилась из двери мастерской на мостовую и перелетела дорогу, дико подпрыгивая, кривляясь, хлопая крыльями, – и это наваждение ворвалось в чистенькую аллею дома напротив.

На Сорбонне пробило час.

СТРАШНЫЙ СОН ДОБРЯКА ЖАФРЭ

Часы в комнате Жафрэ точностью хода не уступали течению светил. Кое в чем мы не можем не отдать должного этому персонажу: умение жить по часам у нас в обществе высоко ценится. Один статистик подсчитал, что в среднем девяносто из каждых ста банкротов составляют люди, появляющиеся в нужном месте на час позже назначенного, иначе говоря, те канительщики, что опаздывают на дилижансы, пароходы, поезда, упускают удачные моменты и все на свете!

У пишущего эти строки был приятель, порядочный молодой человек. В зрелости он стал подвержен мнительности; часы в его доме отставали; записки лежали без ответа; по последним прискорбным сведениям его часы замерли и спят в жилете банкрота.

Так чего ж недоставало Добряку Жафрэ до образцового «джентльмена»? Так, пустяка; того, чего (спускаясь в более низменные сферы) кухарка требует от хозяев, велевших из кролика приготовить заячье рагу.

Стенные часы Жафрэ звонко, удар в удар, вторили мощному басу Сорбонской колокольни. Огонек лампы потихоньку угасал, бросая неверные отсветы на пресловутый шкаф, стоявший против камина. Не успел смолкнуть гул часов, как средь тишины пробежал странный, невесть откуда шедший шорох, нечто вроде сухого и глухого шелеста вороньих тушек, прибитых к дверям крестьянских жилищ, когда ночной ветер треплет их взъерошенные перья.

Шорох доносился из комнаты, куда Добряк Жафрэ поместил на эту ночь своих птиц; туда был вход с лестницы.

Вскоре птицы Добряка Жафрэ начали взлетать и кричать, охвачены непонятной тревогой. Любящая мать слышит малейшее шевеление дитяти. Жафрэ даже во сне слышал любое движение своих птиц, и на счету его было немало спасенных от апоплексического удара канареек. На сей раз он продолжал спать, хоть и слышал звуки – до того они вписывались в его сновидение.

Тут дверь птичьей комнаты тихонько приоткрылась и оттуда на высоте человеческого роста высунулась голова совы. Сова обвела гостиную угрюмым взглядом и сказала:

– Спит у камина, паскуда!

Для совы это было грубовато.

Шелест перьев усилился. В этот же миг стайка мелких птах впорхнула в гостиную через голову совы и заметалась вокруг лепных украшений. Из глубин забытья Жафрэ вполне ясно ощущал это вторжение и даже почувствовал, как три-четыре попугая бесцеремонно уселись на его бумажный колпак. Но явь смешалась со сном.

Теперь и сова переступила порог. Вы, разумеется, слыхали о знаменитой «индейской цепочке», нехитром приеме, которым пользуются краснокожие, встав на тропу войны. Так двигалось и фантастическое войско пернатых, вступившее в гостиную Жафрэ. Вслед за совой появился стервятник, за стервятником – неимоверных размеров петух, вслед за петухом – индюк с индюшонком на руках.

Потом пошли вороны, сороки, куры, голуби с пышными воротниками, попугаи, аисты, гуси, страус, павлин, две утки, летучая мышь и ласточка – образ изгнания и тоски по родной земле.

Были, видимо, и другие.

Все эти ободранные твари, порой с широкими проплешинами средь оперения, казались пришельцами из краев, где птицы крупнее наших, но не знают должного ухода. Например, стервятник, сущее страшилище, облез местами до желтого коленкора, заменявшего ему кожу…

Они появлялись по одному, не нарушая индейской цепочки, в глубоком молчании и ступая совершенно беззвучно. Проницательный взгляд естествоиспытателя немедля отметил бы мягкие туфли на их ногах.

Вошедшие первыми обогнули гостиную, и сова походя осенила исторический шкаф крестом. Описав большой круг, она приблизилась к углу камина и стала прямо перед Жафрэ. Следовавшая за ней процессия тотчас застыла, широко окружив камин, и никакими словами не передать это шутовское оцепенение.

Главным распорядителем был, похоже, стервятник. Он вышел на середину.

– Смирно! – приказал он, не раскрывая зловещего клюва. – Осторожно помашите крыльями в знак того, что принесли победу!

Сказано было шепотом, и все же Добряк Жафрэ проворчал что-то во сне.

– Как его корежит! – прошипел огромный петух.

А сова добавила, протянув из-под перьев длинную руку и убирая пистолет с каминной доски в надежное место:

– Тут пара фазанов, шесть куропаток, перепела и целая куча всякой мелюзги. Такое можно рагу на кухне соорудить!

Одна птица скромно держалась за спинами прочих. Это был индюк со своим малышом. Он сам выбрал это место как бы по призванию. Индюков часто считают спесивыми, и не зря: ведь они глупы. Наш же индюк качал своего индюшонка и шептал ему на ушко:

– Захлопни клюв, Саладен, не испытывай моего терпения! Ты больше не сосунок, так держись достойно! А будешь тут вопить по своему обыкновению, я тебя придушу, дождешься. Лучше слушай и смотри. Ясное дело, ты еще маленький, вот как раз тебе и потеха будет, а я тебе сейчас дам маленьких птичек, можешь их тискать, если нравится.

Право слово, индюк был не злой, а ласковый, как образцовая мамаша!

Стервятник подозвал ласточку.

– Каскаден, – сказал он, – найди кухню, разожги хороший огонь, а встретишь челядь – вели им заняться. Потом возвращайся, поохотимся. Живо! Ты должен летать: у тебя ведь крылья.

Ласточка, прихватив с собой гуся и голубя, отправилась на поиски кухни.

Тогда главный стервятник взялся двумя пальцами за кончик своего мерзкого клюва и решительно задрал. Его голова откинулась на шарнире, как крышка футляра, обнажив воинственный череп Гонрекена Вояки, отдавшего команду:

– Головы открыть! С целью… чтобы подышать свежим воздухом, а то в этих дохлых шкурах такая вонь!

Все головы тотчас распахнулись с такой готовностью, что клювы повисли за спиной, и теперь нетрудно стало узнать участников сего диковинного сборища. В шкуре большого петуха скрывался господин Барюк, по кличке Дикобраз; Симилор, как всегда фатоватый и самоуверенный, ютился внутри совы, причем приставал самым нахальным образом к мадемуазель Вашри, своей соседке, которая в обличье летучей мыши выглядела ничуть не менее отталкивающе, чем в своем природном; Эшалот (сердце уже подсказало нам, что это он) был индюком и не мог расстаться со своим малышом даже в минуту опасности. Паяц был в костюме вороны, в просторном теле страуса таился Альбинос, внутри аиста – Канатоходец; в оболочках остальных птиц, сделанных из проволоки, картона и конского волоса, обитали души прочих работников мастерской Каменного Сердца.

Наряды предоставило заведение Вашри, богатейший среди базарных балаганов.

Сценарий сочинил господин Барюк, пользуясь советами Симилора, участника налета на улице Кассет.

Персонажи разглядывали друг друга с такой пристальной и даже мрачноватой серьезностью, что, будь дело на сцене, партер непременно закатился бы в припадке хохота.

В душах этих горемык жил тот ребяческий дух, что витает в глубоких недрах мира искусств, не знает старости и даже седина не умаляет его склонности дурачиться. Сей веселый, беззаботный, в сущности, мир в своих выходках бывает порой задирист и жесток.

Эшалот снял маску со своего индюшонка Саладена, поцеловал его и сказал:

– Мало кому в таком нежном возрасте повезет надеть театральный костюм! До чего ж он тебе идет, родненький! Не ори, испортишь всю церемонию. Лучше смотри! Вот дурачки! А вон папа! О тебе б ему позаботиться, – так нет, он предался произволу своих страстей. Если твоя мать взирает на него с небес, малыш… Не ори!.. Ей, должно быть, досадно, что она не от меня родила своего сиротку!

– Господин Барюк! – позвал Гонрекен зычным голосом.

– Здесь, господин Вояка, – ответил Дикобраз.

– Что там дальше? Запамятовал, подскажите, прошу вас.

– Перья! – сказал Барюк. – Давайте!

Вояка Гонрекен улыбнулся.

– Вспомнил, господин Барюк, – сказал он. – Слушай мою команду! Каждый вырвет у себя из крыла по перу и слегка пощекочет Искариота. А ну, дружно! Начали!

Слажено, как в балетной труппе, каждый выдернул у себя перо.

– Внимание, Саладен! – сказал Эшалот. – Моими стараниями ты отучился сосать соску. Отныне пора тебе затвердить такую штуку: беззаконие должно быть наказано, а добродетель… чтоб ей тоже досталось по заслугам!

Саладен единственный из всех не потешался от души. Он извивался, как чертик, попавший в чашу со святой водой, делал отчаянные попытки орать, но Эшалот умело затыкал ему клюв своим кулаком и добивался тишины.

Меж тем кольцо вокруг Добряка Жафрэ сомкнулось, и он заерзал, что твой угорь на сковородке, ибо кончики перьев, отыскав наиболее чувствительные уголки его тела, начинали их щекотать: под носом и в уголках рта, за ушами и на ладонях – вплоть до прекрасно знакомого всем шутникам местечка под коленкой…

Ясное дело, все это проникало в сновидение, ибо сон не проходил, несмотря на пытки, и Жафрэ жалостно хныкал, но не просыпался.

– Время летит как на крыльях! – воскликнул Вояка. – Что-то эта сцена затянулась. Кто у нас табак нюхает?

У Симилора нашлась табакерка. Он не привык отказывать себе в роскоши.

Табакерку приставили к ноздрям Жафрэ, объятого страшным сном и сопевшего, словно кузнечный мех.

Он пробудился, чихая так, что, казалось, его вот-вот разнесет в клочки.

– Смирно! – скомандовал Гонрекен Вояка.

Все одним махом нахлобучили головы; шум вышел такой, будто у трех десятков пивных кружек разом захлопнулись оловянные крышки.

И хоровод птиц, недвижно застыв в безупречном порядке, в один голос произнес нараспев, с мрачным подвыванием:

– Дай вам Бог здоровья, Добряк Жафрэ!

– Не ори, Саладен! – прошептал Эшалот с полными слез глазами. – Кем надо быть, чтоб не сдохнуть со смеху!

Жафрэ приподнял отяжелевшие веки.

Полными ужаса глазами он огляделся вокруг… и увидел все тот же кошмар, только стократ страшней!

Жафрэ готов был уже завопить от отчаяния, но вместо этого снова начал чихать.

Птицы отвесили церемонный поклон.

– Дай вам Бог здоровья, Добряк Жафрэ! – повторил Гонрекен замогильным голосом.

И хор отозвался зловещим эхом:

– Добряк Жафрэ, дай вам Бог здоровья!

– Печь растопили, – раздался чистый тенор Каскадена, – давайте дичь!

Жафрэ в ужасе принялся протирать глаза. По знаку стервятника хор птиц заунывно и угрюмо затянул:

 
Уж попался ты, Жафрэ,
Доигрался ты, Жафрэ,
За грехи твои, Жафрэ,
Снесут голову тебе!
Ларифля фля фля, парифля фля фля…
 

Едва допели куплет, кукарекнул петух, каркнула ворона, заворковал голубь, заквохтала курица, крикнул стервятник, пискнула летучая мышь и ухнула сова.

И тут Саладен, на миг вырвавшись из любящих стальных объятий Эшалота, испустил нечеловеческий вопль.

Жафрэ, охваченный несказанным ужасом, вскочил на подкашивающиеся ноги, ухватившись рукой за мрамор каминной доски.

– Слушайте все! – приказал Вояка. – Срочно требуется дичь. Объявляю охоту открытой. Разойдись!

На мгновение воцарилась чудовищная неразбериха. Птицы злосчастного Жафрэ горестно верещали, за ними гонялись и сворачивали головы. Пара золотистых фазанов ухитрилась забиться меж ног своего покровителя и там нашла свою погибель.

– Попробуй-ка придушить хоть канареечку, детка, – говорил своему питомцу Эшалот. – Зверушек никогда не надо обижать, но это на жаркое. Ты теперь соску не сосешь, тебе тоже дадут!