Поль Феваль
Карнавальная ночь

НЕЖДАННАЯ ГОСТЬЯ

Леон немного помолчал и сказал: – Я не нашел прямых доказательств смерти наследника рода де Клар, зато нежданно получил косвенные. Он не заметил странной усмешки на губах сестры и продолжал:

– Таким косвенным доказательством я считаю похищение бумаг, подтверждающих законные права молодого Ролана де Клар. Принцессе Эпстейн, которая и так уже владеет имуществом, эти документы были не нужны. Они могли понадобиться лишь самозванцу, желающему утвердить свои права.

– Когда пропали документы? – спросила Роза.

– Через полтора месяца после гибели господина Лекока.

– А самозванец уже объявился?

– Пока нет.

– Почему же ты не заявил в полицию?

– Я подал жалобу.

– А на кого?

– На графа и графиню дю Бреу де Клар.

– Вот как? – сказала Роза. – У тебя есть причины подозревать их?

– Есть… и очень весомые.

– И чем дело кончилось?

Вместо ответа Леон указал на ящик, где лежали пистолеты.

– Что ты хочешь сказать? – не скрывая волнения, спросила Роза.

– Вызвали меня к главному прокурору. Там проведали о наших связях с Лекоком, попытались их раздуть, преувеличить, превратно истолковать. Заявили, что раз я влюблен в принцессу (а я и не отрицал), да вдобавок честолюбив, выходит, я в этом деле лицо заинтересованное, и вполне вероятно… Ты знаешь ведь про кассира, который надел маску и обчистил собственную кассу? Подобные примеры весьма заразительны, здесь есть где развернуться тем, кто только и ищет, чем бы поживиться. В наш век сплошь и рядом под подозрение попадают нотариусы и священники, коих прежде ограждало их общественное положение…

– Так, значит, брат, тебя подозревают… – медленно произнесла Роза.

– Мало того – обвиняют! Я на положении арестанта и отпущен не под честное слово, а на поруки и сейчас нахожусь под надзором. В конторе появились два писаря, которые на самом деле не писари, и слуга, который вовсе не слуга. Стоит мне выйти, один из них неотступно следует за мной.

– И ты согласился?

– Представь себе. Мне еще повезло, могли ведь и в тюрьму посадить.

– На что же ты надеешься?

– Ни на что. Просто дожидаюсь своей участи.

Они помолчали, потом Роза спросила:

– Ты не знаком ли с сыном герцогини Терезы?

– Видел как-то раз, – устало ответил Леон. – Очень давно.

– А с Господином Сердце ты знаком?

– Нет, – удивился нотариус. – А почему ты спросила?

– Да ведь ты ему написал, пригласил в контору.

– Верно. Откуда ты знаешь?

– Господин Сердце часто навещает могилку за усыпальницей герцогов де Клар.

– Вон оно что! – удивленно пробормотал Леон. – Право, не знаю толком, с чего вдруг написал. Так, в голову взбрело.

– Я люблю этого человека, – твердо проговорила Роза.

– Вон оно что! – снова сказал Леон. Потом добавил:

– Не может быть… Неужто это он…

– Вне всяких сомнений, – прервала его Роза. – Он помнит тебя, у вас была назначена дуэль утром в первый день поста.

Брат смотрел на нее во все глаза.

– Не бойся, он не любит меня, – прошептала она, грустно покачав головой. – Я ведь говорила, что мое чувство тоже безответно! Все, о чем я теперь помышляю, дорогой мой брат, – спасти тебя! Сегодня я провела целый час с Роланом де Клар на могиле его матери. Это человек благородной души. Ты все еще считаешь его своим врагом?

– Клянусь честью, нет! – воскликнул Леон.

– Тем лучше, – сказала она. – Иначе пришлось бы выбирать между вами. Повторяю: я хочу тебя спасти, не прибегая к обману. В отличие от тебя, я ничуть не презираю ремесло, которое ты выбрал. В иные минуты нотариусу требуется вдесятеро больше мужества, чем воину. Для тебя такая минута наступила. Ты все еще любишь Ниту де Клар?

Леон потупился.

– Нита де Клар любит своего кузена, герцога Ролана, – продолжала Роза, пристально глядя на брата.

– Этого Господина Сердце! – презрительно пробормотал Леон.

Прекрасные брови девушки нахмурились.

– Не забывай, ты говоришь о человеке, которого я люблю! – она произнесла это так решительно, что Леон отвел глаза.

Но Розе было до того жаль брата, что она продолжала мягче:

– Ведь я не открыла ничего нового, ты все это знал, просто страсть заслонила от тебя истину, мешала тебе ее признать. А я вынудила тебя сделать это. Ты любишь принцессу Эпстейн, я люблю герцога де Клар. Два сильных чувства, две роковых ошибки, две большие беды, два ужасных безумства! Сегодня ты спросил меня, как теперь понимаю, не без задней мысли: ты спросил, смогла бы я увидеть в Ните врага. И я ответила: никогда! Могу поклясться в этом честью и совестью. Настала наконец моя очередь спросить тебя; теперь, когда тебе все известно и ты видишь, что само Провидение соединило любовью двух отпрысков одного знатного рода, скажи мне: «Клянусь честью, я не враг Ролана де Клар!»

Леон медленно сказал:

– Какие странные бывают совпадения. Мы с ним виделись всего один раз. Он затеял ссору и угрожал мне. Тогда между нами тоже стояла женщина! Сестра, – сухо добавил он, – другом Господина Сердце, будь он герцогом де Клар или нет, стать не обещаю, но клянусь честью: я ему не враг.

– Пусть так, – сказала Роза, голос которой тоже стал ледяным, – ты был моим опекуном и благодетелем; я не вправе усомниться в твоих словах. Всего час назад ты заявил: могут найтись люди, которые сделают из твоего несчастного брата преступника. В ту минуту я не поняла этих слов, но теперь мне стало ясно: ты должен был исполнить предсмертную волю Гийома де Клар, два поручения, которые никак не вязались друг с другом, теперь же Божьим соизволением утратили противоречие, слились в одно. Я имею в виду последние просьбы Гийома де Клар, подсказанные его отеческой любовью и совестью: обеспечить благополучие дочери и соблюсти права племянника…

– Права! – прошептал Леон.

– Да, права! – твердо повторила Роза. – Вместо того чтоб радоваться, как все устроилось, ты колеблешься, ищешь поводов для сомнений… Ты думаешь о себе…

– Я и впрямь сомневаюсь, – перебил ее Леон, – но думаю не о себе, а о принцессе Эпстейн, моей подопечной. Пойми, я человек дела, нотариус, раз уж надо без конца повторять это слово. Все рассказы о Господине Сердце звучат до того неправдоподобно…

– Замолчи! – перебила его Роза. – Ты сам не веришь тому, что говоришь, и я сейчас развею все сомнения, за которые цепляется твоя страсть! Так вот, слушай, я расскажу тебе все, что увидела и узнала за минувшие сутки, с тех пор как повстречала Ниту, которую целый год не видела. Выслушай меня внимательно; я это заслужила: ведь где задета твоя честь, задета и моя, и что бы ты ни сказал и ни сделал, братец мой, падешь ли ты жертвой обмана или сам преступишь черту – дело, в конце концов, не в нашей несчастной любви и не в счастливой любви других; под ударом твоя честь и сама жизнь, – добавила она, указав на ящик с пистолетами. – Вот о чем речь, – тихо повторила она. – Но это вовсе не спасение, а всего лишь трусливое бегство!

– Неужели я лишился последнего? – в горестном волнении прошептал Леон. – Даже любви родной сестры?!

Резкое слово уже готово было сорваться с уст Розы, но, увидя слезу, тихо катившуюся по бледной щеке Леона, она бросилась к нему и поцелуями принялась осушать его покрытый холодной испариной лоб.

– Братец, милый мой братец! – воскликнула она. – Никогда еще я так тебя не любила! Ты страдаешь, но знал бы ты о моих терзаниях!

Леон крепко прижал ее к груди.

– Говори, – сказал он, – я слушаю тебя. Боже, дай мне силы разлюбить ее!

И Роза начала свой долгий рассказ. Читателю уже отчасти известно то, что услышал Леон: о разговоре с Нитой, о происшествии в павильоне и встрече с графом. Роза передала, как уважительно отозвался тот о Леоне; Леон пожелал узнать подробности беседы. Роза, покраснев, поведала ему о занавешенной картине, изображавшей двух девушек с букетом роз, затем повторила некоторые фразы из беседы с графом дю Бреу, когда тот провожал ее с улицы Матюрэн до улицы Кассет. Граф, по ее словам, оказался жертвой какого-то заговора.

Леон с недоверчивой улыбкой покачал головой. Он полагал, что хорошо знает Жулу, «Дурака» Маргариты Бургундской.

Наконец Роза дошла до событий нынешнего дня.

Сегодня у нее были две встречи: одна с Роланом у могилы госпожи Терезы, другая с Нитой, которую она покинула у дверей усадьбы де Клар. С Нитой пришлось говорить по-английски, ведь с ними была приживалка, добрейшая Фавье, которая, по словам Ниты, не знала на языке Шекспира ни слова – ни единого слова.

– Леон, – закончила она, – я сама передала Ролану и Ните слова их взаимной любви, хоть сердце мое разрывалось! Тебя назначили одной из жертв заговора, который плетется вокруг Ниты, я догадалась. Ролан – человек большого мужества, он выдержит.

– И ты попросила его пожалеть меня? – в смятении пробормотал Леон.

– Пожалеть! При чем тут жалость? Я ведь даже не знала о нависшей над тобой опасности, хотя сердце мне смутно подсказывало. Теперь, когда я все поняла, рассудок вернулся ко мне. Страдание заставляет думать. В чем таится главная опасность для тебя, твоя погибель? Похищены вверенные тебе документы, ты подал жалобу, хорошо. Но настроенные против тебя судебные власти выдвинули встречное обвинение, основанное на неких догадках. Однако назовем вещи своими именами. В обвинении прямо сказано: вы хотели отнять наследство у Ролана де Клар, дабы сохранить состояние в руках принцессы Эпстейн, на которой имели виды жениться…

– Безумцы! – возмущенно воскликнул Леон. – Им никогда не понять! Я и впрямь готов был на преступление, но только прямо противоположное! Как-то ночью, в лихорадочном бреду, мне пришла мысль разорить принцессу Ниту, чтобы моя безнадежная мечта могла осуществиться!

В прекрасных глазах Розы де Мальвуа блеснули слезы.

– Я тоже однажды помышляла о подобном, – пробормотала она. – Ролан рисовался мне бедным, покинутым, сломленным…

– Это была единственная возможность, – продолжал Леон, – единственный выход для подлинной страсти, великой и ненасытной. Но судейским крючкотворам ведомы лишь проторенные дорожки. Человеком, по их мнению, может двигать лишь алчность, честолюбивые устремления и еще Бог знает что в таком роде. Им знакомы и понятны лишь заурядные преступления, ведущие на каторгу!

– Братец, – тихо сказала Роза, – в таких преступлениях тебя не обвиняют. И не стоит о них говорить.

Пыл Леона угас, и Роза заговорила снова:

– Чем можно отвести выдвинутое против тебя обвинение? Надо доказать, что ты не имел намерений, приписываемых тебе судом, а заодно и теми, кто попытался ввести власти в заблуждение. Для этого ты должен явиться к судье вместе с принцессой Эпстейн и ее женихом, герцогом де Клар, которые скажут: «Он – наш верный друг».

Леон был сражен. Как ослепительно проста была эта истина!

– Ты думаешь, они так скажут? – недоверчиво спросил он. – Ты уверена?

– Скажут, – ответила Роза. – Обещаю тебе.

– Лучше бы найти документы, – усмехнулся Леон. – Суд так цепляется!..

– Откуда такое недоверие? – прервала его Роза. – Прежде ты говорил, что на полицию наговаривают лишь преступники.

– Я был прав! – сердито сказал нотариус, готовый ухватиться за соломинку. – Полиция – рука правосудия, и рука честная, да поможет ей Бог! А суды – глаза, которые могут страдать близорукостью или дальнозоркостью. Поэтому мне страшно. Я хотел и хочу вернуть грамоты!

– Ты их получишь, братец, – медленно и печально произнесла Роза.

Леон удивленно посмотрел на нее; в его взгляде мелькнуло подозрение, но она не обиделась, а улыбнулась кротко и даже весело.

– Ты слишком много обещаешь. Уж не действуешь ли ты по чьему-то наущению? – сказал Леон.

Поскольку сестра не отвечала, он заговорил снова, серьезно и ласково, и его нежность, пробужденная волнением нежность брата, явно брала верх:

– Ты, сестра, сама того не желая и не ведая, ввязалась в опасную интригу. Видишь ли, проявления в мире зла, как и добра, становятся все изощреннее, люди делаются изобретательнее. Сегодня можно попасть в невидимые сети, сплетенные из прочнейших тонких нитей, как тенета Вулкана. Ты – всего лишь неопытная девушка, я уже успел познать жизнь. Тебе невдомек, какие пропасти таит путь, на который ты так необдуманно ступила.

– На моем пути нет никаких пропастей. Стезя моя пряма и залита светом. Пропасти – на пути, приведшем тебя к Лекоку и его сообщникам…

– Боюсь, – пробормотал Леон, – именно сообщники и последыши того самого Лекока угрожают и тебе. Могу поклясться, Черные Мантии рыщут где-то поблизости.

– Да, в этом можно не сомневаться, – сказала Роза. Она побледнела, но голос ее не дрогнул. – Черные Мантии тут как тут.

– Кто тебе об этом сказал? – в страшном волнении воскликнул Леон. – Выходит, Господин Сердце и принцесса знали?..

– Ролану де Клар ничего не известно, по крайней мере, мне он о том не говорил, – вновь начала Роза. – Принцесса Эпстейн тоже ничего не знает. Знаешь ты, ты же сам мне все и рассказал. Помнишь, ты как-то объяснил ту дьявольскую уловку, я запомнила ее на всю жизнь. Ты мне поведал о ней после трагической гибели Лекока, тогда только о ней и говорили. Ты мне объяснил – я нарочно повторяю – дьявольский закон Черных Мантий, которому они следуют во всех своих злодеяниях: совершая преступление, готовь жертву правосудию. Меня удивила тогда твоя осведомленность. Казалось бы, если честный человек знает этот догмат религии убийц, он без труда упредит их расчеты. Ты прав, я всего лишь неопытная девица, но ты-то, так кичащийся своим знанием жизни, ты не только не смог ничего предпринять против них, но – подумай только – ведь именно тебя Черные Мантии во исполнение чудовищного своего правила избрали будущим козлом отпущения. Ты им подходишь вдвойне: во-первых, и впрямь замышлял преступление, во-вторых, тяжко раскаиваешься. Тебе грозит суд потому лишь, что Черные Мантии, обокрав тебя, теперь в тебя же тычут пальцем и вопят: держи вора!

Леон понурил голову.

– И ведь ты все знаешь, – продолжала Роза, глядя на брата горящими глазами, – гордишься своим опытом, ты достаточно проницателен, чтоб заметить и угадать эту тонкую и крепкую стальную паутину, подобную тенетам Вулкана – и ничего не можешь поделать! Так вот, я, твоя сестра, пошла к тем, кто способен вступить в схватку, и сказала: идите к моему брату, у него есть оружие, он вручит его вам!

Леон посмотрел на нее. Бог весть, какие чувства обуревали его.

– Роза, сестра моя, ты сделала это?! – воскликнул он.

– Сделала. Ты же сам просил меня встретиться с Нитой.

– С Нитой да, но…

– Братец мой, Нита и Ролан теперь неразделимы.

Он выдернул у Розы свою руку и прошептал:

– Сестра, ты против меня!

Она поднялась с кресла, села к нему на колени и запечатлела на лбу долгий материнский поцелуй, каким осушают слезы больного ребенка.

– Взгляни на меня, – сказала она, – я ведь не плачу. Хотя это моя первая и последняя любовь, другой не будет. Придется забыть. Помнишь, в Морване, на одной из отцовских ферм, жили брат с сестрой, оба вдовые. Объединим и мы нашу печаль, будем жить в мире с совестью. Жизнь скоротечна, а за гробом ждет вечный покой.

Слушая тихую проповедь Розы, он задумчиво играл ее волосами.

– Ты сущий ангел! – тихо сказал он. – Такая юная, такая обольстительно прекрасная! Послушай! – прервал он себя. – Ради тебя я готов на все! Но я не верю этому человеку, хоть убей! И он не станет доверять мне!

– Ошибаешься, брат, – сказала она, целуя его. – Он доверяет тебе и докажет это, потому что скоро придет сюда.

– Сюда? Ко мне?

– Да, к тебе, сюда.

– Но когда?

– Нынче вечером.

– Нынче вечером? – встревожено повторил Леон. – Но это невозможно!

– Ты ждешь еще кого-то? – недоуменно спросила девушка.

– Да… Роза, прежде чем умереть, я помешаюсь! – в отчаянии воскликнул молодой нотариус.

Она чувствовала бешеное биение крови в вене на его виске, слышала, как колотится сердце.

И тут со двора донесся стук колес. Брат и сестра вздрогнули.

Внизу позвонили в дверь.

Леон хотел подняться, но Роза удержала его.

– Дорогой мой брат, – произнесла она тихим голосом, – Ролан де Клар – твой друг и твоя единственная надежда и спасение, поверь мне. Но кого еще ты ждешь? Ты молчишь? Помнишь, в детстве у нас была игра: к отцу приходило много людей, и мы пытались угадать, кто добрый, а кто злой. Мне кажется, шаги, которые мы слышим на лестнице, несут тебе либо счастье, либо горе. Попробую угадать: если это Ролан де Клар – мы спасены…

– Довольно глупостей! – перебил Леон, не спуская глаз с двери.

– Если же не он… – начала было Роза де Мальвуа. Она не договорила. Дверь распахнулась, и новый лакей возгласил громко и торжественно:

– Герцогиня Маргарита де Клар!

ГРАФИНЯ

Нынешний век – век превращений, и мы ничуть не рассчитываем поразить читателя, сообщив, что девка из Латинского квартала обернулась графинею. Тем более что в этой девке из Латинского квартала было немало от графини.

Слава Богу, все мы такого насмотрелись: мир меняется прямо на глазах! Не успели расстаться с бедолагой, одолжившим денег на веревку и мыло, как глядь! – он уже богач, владелец двадцати миллионов и царит в светских салонах, куда прежде его допустили б разве что разносить пунш да мороженое тем, кто сегодня готов лобызать подошвы его августейших сапог. Дело самое житейское и волнует разве что того смельчака, что смиренно зарабатывал себе кусок хлеба, крича во весь голос: «Да здравствует Лига!», а нынче плотно завтракает, обедает и ужинает, и все после того, как в один прекрасный день язык у него раздвоился и выкрикнул: «Да здравствует король!»

Таков наш век. Грязные задворки в одно прекрасное утро превратились в бульвары. Все здесь дышит благополучием, ничто не напоминает о нищете. А если какой брюзга напомнит – над ним посмеются, и с полным правом. И то сказать – разумно ли упрекать полный света и воздуха бульвар за то, что он потеснил вонючие переулки?

Таков наш век. Маргарита Садула, графиня дю Бреу де Клар, являла собою исключение лишь в том, что как две капли воды походила на настоящую графиню.

Ибо для выскочек, детей случая, есть своя кара, и всемогущий век не в силах ничего тут поделать. Все они несут клеймо своего прошлого, и свет, балуя их, не перестает посмеиваться.

А вот у Маргариты такого клейма не было, и графиня из нее вышла безупречная. Хотите знать, почему? Скажу: она попросту не страдала излишком усердия, который Талейран назвал самой неизлечимой и губительной болезнью выскочек любого пола и достатка.

Уж больно они прилежны, и все слушаются внутреннего голоса, который нашептывает: большой Жан, маловато же в тебе герцогского! И тогда герцогское начинает бить из Жана через край, что еще хуже!

Сии жалкие победители суетятся, пыжатся, из кожи вон лезут и тонут – потому как барахтаются, вместо того чтоб спокойно лежать на воде. Усердие, подобно нечистой совести, не дает им покоя. Они бегут там, где нужно идти шагом, и одышка выдает их. Я знаю человека, похожего на Мидаса, в том числе ушами: он тоже хотел, чтоб в доме его все было из золота. А одна… дочь Венеры и мартовского кота, разбогатевшая благодаря деяниям, кои не принято описывать на бумаге, облагороженная Меркурием, возжелала, чтобы на конюшне у нее служил виконт! Настоящий виконт – в конюхах!

Виконт нашелся; теперь он ее лупит.

Когда графиня дю Бреу де Клар вошла в кабинет мэтра де Мальвуа, Леон сидел все там же, за своим письменным столом. В нескольких шагах от него стояла Роза. Оба имели вид крайне взволнованный.

Графиня же не волновалась ничуть. Величаво и уверенно переступая порог кабинета, она выглядела невозмутимо спокойной. Леон поднялся ей навстречу. Роза не двинулась с места.

Графиня почти не постарела в обычном смысле слова. Глядя на нее даже при свете дня, вы сказали бы, что годы не оставили разрушительных следов на ее прекрасном лице. То была прежняя красавица Маргарита, но красота ее стала иной, весь облик изменился.

Однако перемены эти были вовсе не те, каких можно было ожидать, зная ее в ранней юности.

Тогда, глядя на эту девушку, вы поручились бы, что талия ее с годами располнеет, а прелести сделаются чересчур пышны – извечный бич молодящихся натур. Говорят, полнота, маскируя и расправляя морщины, продлевает красоту. Да мало ли что говорят! Приберегите речи в защиту полноты для судебного процесса. Дело полноты у нас во Франции пока не выиграно, не то что в Турции. Пусть полнота и помогает сохранить цвет лица, зато прячет глаза, утяжеляет, угнетает и главное – старит. Усилие, поддерживающее корсет женщины, выдает ее возраст надежнее, чем болтливые выписки, собранные завистницами по метрическим книгам.

Даже очаровательной и остроумной даме, известной всему Парижу умением добывать неопровержимые доказательства возраста своих соперниц, пришлось бы утроить свои старания, пожелай она выяснить хоть что-то о Маргарите. Никто не знал, откуда та родом. Работа, которую должен быть проделать какой-нибудь несчастный, отыскивая без номера нужный дом на длиннющей улице Святого Гонория, стучась в каждую дверь, показалась бы детской забавой по сравнению с задачей просмотреть метрические книги всех околотков Франции. Да и во Франции ли родилась Маргарита? Горячность ее нрава обнаруживала явную примесь испанской крови. Испанской, а то и итальянской… Поди-ка, сыщи концы!

Словом, за минувшие годы грозившая Маргарите дебелость так и не наступила. Худоба, напасть столь же отвратительная, тоже миновала ее. Впрочем, вопреки ожиданиям, она казалась более склонна к стройности, чем к полноте. Теперь она была не королевой театра, а просто графиней – только и всего.

Следует ли из того, что королева и графиня различаются по весу? В театре – да, безусловно. В театре королева должна либо весить столько-то пудов, либо умереть.

Вы сами хоть раз наблюдали такое? Лично я – неоднократно, и даже решил сделать о том доклад в Академии наук. Так, например, в предместье Сен-Жермен гораздо меньше тучных женщин, чем в предместье Сент-Оноре, в предместье Сент-Оноре их меньше, чем на шоссе д'Антен и на шоссе д'Антен меньше, чем в разных укромных уголках, куда удаляются почившие от трудов портнихи и торговки. У меня есть цифры, и весьма убедительные. Разница между улицей Сен-Дени и улицей Варенн достигает без малого 50 процентов! Грандиозно!

Хотя улица Варенн потребляет вчетверо больше сладостей, от которых, как известно, полнеют.

Так вот, Маргарита сохраняла ладность, свойственную юному возрасту; она была откровенно молода, хотя одевалась соответственно истинным своим годам, а не кажущимся. Можем честно назвать ее возраст: по нашим прикидкам – тридцать пять лет. А может, и того поболее.

На первый взгляд вы дали бы ей лет на десять меньше, а со спины, когда она легким шагом проходила по тенистым аллеям усадьбы де Клар, ее можно было принять за двадцатилетнюю.

Вернемся к ее туалету, который был на удивление прост: черное муаровое платье, накидка и шляпка из черного бархата. И никаких драгоценностей.

Это подчеркивало молодость. Так могла бы одеться Роза – но и пятидесятилетняя женщина тоже.

Графиня сделала несколько шагов по комнате, изобразив на лице чарующую улыбку; собой она владела превосходно.

– Господин Мальвуа, – сказала она, грациозно поклонившись Розе, – полагаю, вы меня ждали.

– Да, сударыня, – с поклоном ответил Леон и подвинул ей кресло.

– Мне уйти? – тихо спросила Роза.

– Отчего же? – возразила Маргарита прежде чем Леон успел что-либо сказать. – Дитя мое, наша дорогая Нита просила передать вам привет. Вы же очень дружны с ней, а мое дело как раз касается принцессы Эпстейн.

Она села. Леон посмотрел на сестру и своим взглядом, казалось, выразил несогласие с мнением графини.

– Видите ли, мадемуазель Роза, – снова заговорила Маргарита, без всякого, казалось бы, сарказма, – добрейшая Фавье, приживалка Ниты, просит у вас извинения. Она немного знает английский, поэтому невольно подслушала ваш разговор с моей воспитанницей.

Лицо Розы залилось краской.

– Моя воспитанница не сможет встретиться с вами, как обещала, – сказала графиня и добавила, обращаясь к Леону: – Я хотела просить вас еще и от себя, господин де Мальвуа. Кажется, вы запретили своей сестре переступать порог дома де Клар.

Тут она запнулась и продолжала:

– Потому что… как там было по-английски… Потому что «вы знали меня в молодости».

– Роза, прошу вас, оставьте нас, – сказал Леон. Роза кивнула и тотчас направилась к двери. Маргарита кивнула ей в ответ и сказала:

– Не обижайтесь, дорогое дитя. Мы ждем вас во вторник на нашем скромном празднике. Я рассчитываю на ваше присутствие и обещаю испросить согласия вашего брата.

Роза не ответила.

Как только дверь за ней закрылась, Леон сказал:

– Прошу вас, сударыня, не вмешивать в это дело мою сестру.

– Какое дело? – спросила Маргарита.

Леон в бессильной ярости закусил губу. Вместо ответа он, в свою очередь, спросил:

– Что вам от меня нужно?

Маргарита ответила не сразу. Она устроилась поудобнее в креслах и, не глядя на Леона, небрежно расправила складки платья. Казалось, она размышляет.

Наконец она заговорила тем бесстрастным и на удивление красивым голосом, который мы с вами уже слышали когда-то на бульваре Монпарнас:

– Я тоже знавала вас в молодости, господин Мальвуа, и у меня не осталось о вас дурных воспоминаний.

Он открыл рот, порываясь что-то сказать, но она жестом остановила его и продолжала:

– Вы были благородным юношей и уже тогда упоминали о младшей сестре, отданной на воспитание в монастырь. Она удерживала вас от трех четвертей безрассудств, которые вы могли совершить в этом возрасте. Вышло так, что вы превратились в печального, слабого, прежде срока состарившегося человека.

– Сударыня, – сказал Леон, – вы искали встречи, чтобы поговорить обо мне?

– Не только, господин Мальвуа, – ответила Маргарита, – но прежде всего о вас.

– Могу ли я узнать, чем вызван… – начал было Леон с горькой усмешкой.

Она обратила на него бархатный взгляд больших глаз и перебила:

– Мой бедный друг, мне жаль вас, не серчайте, – добавила она уже ласковей, – я не хотела вас оскорбить. Правда, вы обошлись со мной, как с врагом, но поражение ваше столь сокрушительно, что грех на вас обижаться.

– А вы, сударыня, одержали победу, – побелевшими губами прошептал Леон.

Маргарита грустно улыбнулась.

– Ничего вы не знаете, – сказала она, – и даже не догадываетесь. Ваши глаза будто нарочно сделаны, чтоб ничего не видеть, как у языческих истуканов, о которых говорит псалмопевец, а уши – чтобы не слышать. Повторяю, мне вас жаль, господин Мальвуа, причем не так из-за ваших неудач, как из-за вашей полной слепоты.

– Не понимаю вас, сударыня, – сказал нотариус.

– Видимо, и впрямь не понимаете. Вам хоть что-нибудь удалось понять за последние месяцы? За все долгие годы ваших поисков удалось вам хоть что-нибудь найти? Скажите!

– По крайней мере, одного человека я нашел, – совсем тихо произнес Леон.

– Вы в этом уверены? – в ее словах к презрению примешивалась нота упрека. – И сколько часов назад вы его нашли? Положим, – осеклась она, – этого вы действительно нашли, тут я с вами согласна. Вернее, его нашли для вас. Да на что он вам? Он такой же поверженный, как вы, и точно так же стал бы жертвой, если бы не связал себя кабальным договором с волками, что рыщут вокруг его наследства!

Леон вопросительно посмотрел на нее.

– Вы совсем запутались, – сказала Маргарита, – да тут и впрямь мудрено разобраться. И все ж ваше собственное поведение могло бы дать вам ключ к разгадке. Разве не вы пошли на сделку с самыми ярыми вашими противниками? Разве сам господин Мальвуа, взявшийся за дело об огромном наследстве, не оказался одной из кукол, которых дергал за нитки господин Лекок?

Леон опустил глаза.

– А ведь вы честный человек, – продолжала Маргарита, – в этом я уверена вполне. Для меня до сих пор нет дороже воспоминания молодости. Я сужу о вас, каким вы были тогда, в каморке на последнем этаже того самого дома, где мы сейчас, в вашей мансарде четвертого письмоводителя. Как видите, у меня хорошая память, господин Мальвуа, и я не боюсь воспоминаний. Я вас любила тогда; возможно, то не была настоящая любовь. Такие девушки, какой была в то время я, годятся скорее в друзья, чем в любовницы. Они – по крайней мере, некоторые из них – проходят свою школу, изучая жизнь, как вы, мужчины, изучаете право или медицину. А когда их срок обучения заканчивается, они встают – во всяком случае, некоторые, – и шагают далеко за порог, в серьезную жизнь. Почему бы нет? Вы можете мне ответить? Почему то, из чего мужчина выходит чистым, должно замарать женщину? Почему, покидая это пошлое чистилище там, в окрестностях Люксембургского дворца, только вы имеете право искупить безделье и юные шалости великими, полезными и славными трудами?

Она говорила ровным голосом, изобразив на лице улыбку великосветской дамы:

– Вас все это мало трогает, не правда ли? Все потому, что вы – мужчина и верны установленным мужчинами догмам. Но вы чуете, что топор уже занесен над вами, и вам уже не до отвлеченных споров о морали. Ну, а меня это и вовсе не трогает. Я ломала или просто перешагивала преграды на своем пути. Я не жалуюсь на женскую долю. Женщины могут опрокинуть все ваши доводы и попрать своих повелителей ногами. Именно такую свободу действий я избрала для себя, господин Мальвуа, и прекрасно себя чувствую. Не спешите, господин Мальвуа, мы не так далеко отклонились от нашего предмета, как может показаться. Ведь именно потому, что я шла, не сворачивая с намеченного пути, и достигла высокого положения, сейчас я могу сказать: я хочу вас спасти.

– Спасти меня! – невольно повторил Леон.

– Вы пали ниже, чем я думала! – произнесла Маргарита, смерив его взглядом знатока. – Судя по всему, нам придется нелегко.

Как бы вам объяснить… Искренность невозможно подделать, ее аромат безошибочно угадает всякий; он разом обволакивает рассудок и сердце. От слов и самого облика Маргариты веяло не искренностью, а чем-то большим. Она убеждала, внушала доверие, сказанное ею казалось непреложным. Она воплощала сам невозмутимый лик истины. В эти мгновения Леон ощущал гнет страшной силы, повелевавшей безоговорочно признать превосходство этой женщины, и потому верил ей. В глубине души, опасаясь Маргариты, он не оставлял надежды одолеть ее, но при ней эта надежда рассеялась, а вместе с ней исчезли и опасения. Вы думаете, он рассчитывал на ее доброту, милосердие, на пробуждение былой привязанности? Ничуть. Она сказала: «Я хочу вас спасти», и он просто поверил этим словам, даже не пытаясь угадать, что за ними стоит.

Он прекрасно понимал, что скрытый смысл в них непременно есть, но заранее принимал его и был готов воспользоваться…