Петр Вяземский
Тальма
«До Тальмы, в сем творении, слабо написанном, почти не замечали страсти в дружбе, питаемой Манлием к Сервилию. Когда записка заговорщика Рушила извещает, что тайна выдана и выдана Сервилием, Манлий приходит с сею запискою в руке; он приближается к другу преступному, уже терзаемому раскаянием, и, показывая ему строки уличительные, говорит: Qu'en dis-tu? Ссылаюсь на всех, слышавших сии слова из уст Тальмы: физиогномия и звук голоса могут ли в одно время выразить более впечатлений разнородных: исступление, смягчаемое внутренним чувством жалости, негодование, которое от дружбы становится и живее и слабее, как излить их, если не в выражении души, подающей весть душе без посредства слов. Манлий обнажает кинжал, чтобы поразить Сервилия; рукою своею ищет он сердца и страшится найти: воспоминание о многолетней дружбе к Сервилию воздымает как бы облако слез между мщением и другом.
«Мало говорено о пятом акте, а может быть Тальма в нем еще превосходнее, чем в четвертом. Сервилий на все отваживается, чтобы искупить свою вину и спасти Манлия: в глубине сердца решился он разделить участь друга, если тому погибнуть должно. Скорбь Манлия услаждена сожалением Сервилия; однакоже он не смеет сказать ему, что прощает его предательство ужасное, но схватывает украдкою руку Сервилия и прижимает ее к сердцу; невольные движения его ищут друга виновного, которого он еще раз хочет обнять перед разлукою вечною. Ничто или почти ничто в трагедии не указывало на сие восхитительное свойство души чувствительной, которая еще помнит долгую привязанность, даже и тогда, когда предательство ее рушило. Роли Петра и Жафьера в Английском произведении выказывают сие положение с удивительным успехом. Тальма умел дать трагедии Манлий нравственную силу, ей недостающую, и ничто не приносит такой чести дарованию его, как истина, с которою он выражает то, что есть в дружбе непобедимого. Страсть может возненавидеть предмет любви своей; но там, где связь укреплена священными соотношениями души, там, кажется, и самое преступление не в силах ее уничтожить: там ждешь раскаяния, как после долгой разлуки ожидаешь возвращения».
Не смотря на сии и так уже длинные выписки из книги г-жи Сталь, не можем удержаться от удовольствия привести еще одно письмо знаменитой женщины к знаменитому актеру, письмо мало известное. Кроме того, что приятно заниматься извлечениями из сочинений автора, всегда исполненного мысли и чувства, но нам кажется, что и для многих читателей сии выписки могут показаться занимательными, тем более, что, по странному небрежению, большая часть из сочинений г-жи Сталь может иметь еще цену новости на языке нашем.
Письмо к Тальме
Июля 1809.
«Не бойтесь, чтобы я последовала г-же Милорд и возложили на вашу голову венок, в минуту наиболее патетическую; но вас могу сравнивать только с вами самими и потому скажу вам, Тальма, что вчера вы превзошли совершенство и самое воображение. Есть в этом произведении, не смотря на все его погрешности, обломок трагедии, которая сильнее нашей, и дарование ваше явилось мне в роли Гамлета, как гений Шекспира, но без его неровностей, без его повадок (gestes familiers), внезапно облагороженных до высшей степени благородства. Сия неизмеримость природы, сии запросы о жребии нашем общем, в виду сей толпы, которая умрет и казалось слушала вас, как вещателя рока; сие явление привидения ужаснейшего во взорах ваших, чем в самом грозном образе; сие глубокое уныние, сей голос, сии взгляды, поведающие чувства, сей характер выше всех размеров человеческих: все это восхитительно, три раза восхитительно, и сии впечатления, которым подобных искусство еще никогда во мне не рождало, независимы от дружбы моей к вам: я вас люблю в комнате, в ролях, где вы равны себе; но в сей роли Гамлета вы увлекаете мой восторг до того, что это уже были не вы, что это была не я: это была поэзия взглядов, выражений, движений, до которой еще ни один писатель не достигнул. Прощайте, извините меня, что я пишу к вам, когда ожидаю вас сегодня утром в час, а вечером в восемь; но если приличия общественные не должны были бы все умерять и задерживать, то не знаю, не бросилась-ли бы я вчера с гордостью к вам, чтобы поднести венок, который принадлежит вашему таланту более чем всякому иному: вы тут уже не актер, вы человек, возвышающий природу человеческую, давая нам новое понятие. Прощайте до часа. Не отвечайте мне, но любите меня за мое восхищение».
