Петр Вяземский
Тальма

Вероятно пребыванию в Англии и изучению Английского театра обязан Тальма тем переменам, которые он после с таким успехом совершил в слишком однообразной и принужденной декламации Французской; сие предположение подтверждается и словами г-жи Сталь, сказавшей, что в его декламировке видно было искусственное соображение Шекспира с Расином, Для счастья Французского театра предложение Английских вельмож не могло быть принято, и Тальма возвратился в Париж. Тогда еще решительнее предался он назначению своему и, посещавши несколько времени классы в королевском училище декламации, под руководством Моле и Дюгазона, явился он в первый раз на сцене театра Французского 27-го Ноября 1787 года, в роли Сеида. Успех его был блистательный. Он исхитил рукоплескания публики, и приговор её, не всегда безошибочный, был на этот раз задатком прочной славы и утвержден тогда-же литераторами и знатоками в драматическом искусстве: Лемьером, Палиссо и Дюсисом, которого подражания некоторым Шекспировым трагедиям приняли после лучший блеск свой от игры Тальмы и вместе с тем развили и дарование актера, более способное к выражению ролей мрачных, сильных и резких. Ободренный счастливым началом и более доверчивый к себе, он намерился упрочить свои первые успехи новым учением и, так сказать, перевоспитать себя, Он стал искать знакомства литераторов, живописцев, ваятелей и в пользу употребил частые беседы свои с ними. Смешно сказать, что на сцене, где владычествовал Вольтер, смелый гонитель предрассудков, где господствовали ученики и друзья его, Лекен и актриса Клерон, несообразности, анахронизмы в костюмах удержались до покушения Тальмы, который первый в трагедии Брут, а именно в роли Прокула, дерзнул, не смотря на насмешки товарищей и на страх оскорбить предания публики, раболепной к привычкам своим, показаться в настоящей Римской тоге. В другой раз, в роли самой ничтожной и где приходилось ему сказать не более десяти стихов, явился он в драпировке по древним образцам. Актриса, увидевшая его, вскрикнула со смехом: «Посмотрите, на что он похож! Точно древняя статуя». Сия похвала, сказанная в насмешку, показывает в ярком виде тогдашние понятия об искусстве. Вскоре после того вспыхнула Французская революция; от влияния её никто не мог избегнуть во Франции, а особливо-же из числа людей заметных, и Тальма был увлечен общим потоком. После первых представлений Карла IX, трагедии старшего Шенье, в которой Тальма играл роль царя, епископы просили короля, чтобы запретили эту пьесу по причине сильного действия, которое произвела она в народе. Король согласился на их просьбу, но Мирабо^[1] сказал Тальме: «Заставлю моих Провансалов требовать представления пьесы и увидим, чья возьмет». Так и сделалось. Провансалы, к коим присоединилась и Парижская публика, выкричали трагедию Шенье, и она была вновь представлена. Тальма более всех из актеров содействовал сему торжеству мнения над властью, уже ослабевшею. Эта распря поселила раздор в обществе актеров, которое, по словам одного биографа, было, как и представительное собрание и самая нация, разделено на противоположные партии. Вскоре несогласия и ссоры усилились: актеры издали в свет обвинение против Тальмы; он отвечал им оправданием напечатанным. Вслед за этим диссиденты, управляемые им, Монвилем, Дюгазоном и г-жею Вестрис, основали в театре, построенном на улице Ришелье, вторую сцену Французскую, которая превосходством дарований, на ней блестевших, и славою своих переселенцев затмила совершенно первую, так что принудила ее после присоединиться к ней. В то время Тальма был в дружеской связи с Мирабо и сей последний жил в его доме. Сей дом существует и ныне. В нем и умер Мирабо, 2-го Апреля 1791 года. Между именами друзей Тальмы находим в той-же эпохе имена и других людей, ознаменовавших себя отличием дарований и силою дуга в сию замечательную и бедственную годину: Верньо, Годе, Кондорсета, Женсоне. Связь с ними была уже преступлением в глазах торжествующей партии, известной под именем Горы, и вскоре имя Тальмы подверглось обвинению на трибуне Якобинцов и в листах, порабощенных её кровожадной власти. В летописях революции хранится воспоминание о празднике, данном Тальмою в 1792-м году генералу Дюмурье, отправлявшемуся для завоевания Бельгии, и о том, как сей праздник нарушен был нежданным появлением Марата, который, предводительствуя депутациею Якобинцов, пришел просить отчета у Дюмурье в том, что он осмелился, вопреки декрету, повелевающему предавать смерти эмигрантов, спасти жизнь многим из них, попавших к нему в руки. Бедственная участь жертв, ежедневно поражаемых косою свирепого судилища, угрожала и Тальме; спасение его от эшафота можно почесть чудом неимоверным. После счастливого переворота, последовавшего в делах Франция низвержением в 9-е число Термидора партии Робеспьера и его самого, новая гроза собиралась над головою Тальмы. Начали распускать слухи, что он был деятельным гонителем товарищей своих, находившихся почти всех в заточении, и что мнения его политические не совсем чисты. Клевета нашла слушателей легковерных и в публике возникла против него партия недоброжелательная. Однажды, во время представления трагедии, задрали его оскорбительными речами из партера: «Граждане!» отвечал он, выходя вперед, «все друзья мои погибли на эшафоте». Сей голос, вырвавшийся из души, произвел общий восторг, и Тальма восторжествовал над врагами своими. Наконец революция поступила в руки Наполеона; он сломил ее и овладел жребием Франции. С той эпохи начинается блестящая и невозмутимая эпоха славы великого актера. Около того времени соперники его на сцене трагической, или, правильнее, совместники, ибо соперников у него давно не было, Ларив, Монвель оставили сцену, и Тальма, игравший до того попеременно в трагедиях и комедиях, занял безраздельно место первых трагических ролей. Правитель и сограждане платили дань уважения его дарованию неимоверному; иностранцы просвещенные, приезжавшие в Париж, сделавшийся снова сборным местом образованных путешественников, спешили поверять собственными глазами предания молвы, натвердившей имя, записанное у них в счету любопытнейших приманок, ожидавших их в столице образованности и вкуса. С этой эпохи до самой его смерти жизнь его была цепью беспрерывных торжеств на сцене, ибо напрасно было-бы думать, что частые критики, прерывавшие иногда повсеместные похвалы, могли омрачить сияние его славы. Говорят однако же, что придирки известного журналиста Жофруа, которого ум природный и сведения часто были совершенно омрачены предубеждениями и пристрастием непростительным, вывели однажды из терпения трагика, отмстившего строгому аристарху отплатою физическою. Тальма известен был Наполеону еще до похода в Египет и тогда уже пользовался его уважением. По возвращении во Францию, во время консульства и царствования его на троне Франции, еще более ознаменовалось благоволение его к нему. По низвержении Наполеона, когда он принужден был заживо подвергнуться суду умерших Египетских царей и слышать о себе строгия истины история и нелепые сказки, которые также входят в её состав, досужные памфлетеры стали уверять, что Наполеон брал у Тальмы уроки, готовясь к представлению коронации и новой роли, которую он принимал, возлагая на себя корону императорскую. По неожиданном возвращении своем с острова Эльбы, на коем Наполеон следовал за всеми движениями Франции и читал все, что о нем печаталось, при свидании своем с Тальмою сказал он ему: «И так, говорят, что я ваш ученик. Впрочем, тем лучше; если Тальма был моим учителем, то это доказательство, что я хорошо разыграл свою роль». По достоверным источникам, видно напротив, что Тальма воспользовался во многом резкими и светлыми замечаниями Наполеона, которого ум всеобъемлющий и проницательный кидал орлиные взгляды на все, что обращало его внимание. Приведен тому несколько доказательств, сохраненных нам биографами Тальмы. В то время, когда Наполеон преобразовал Французскую республику в империю, Тальма почел обязанностию воздержаться от непринужденного обращения, которое он имел с ним, и перестал ходить во дворец. Наполеон вскоре заметил его отсутствие и велел ему сказать, что он всегда имеет вход во дворец в час завтрака. В сии свидания возникали между ними продолжительные разговоры, в коих, по-видимому, Наполеон принимал живое участие. Одно из замечательнейших происходило в С.-Клу, на другой день представления трагедии Британика, в коей Тальма играл роль Нерона. Был большой съезд во дворце: принцы, министры, все государственные чины, послы иностранные ожидали Наполеона в тронной зале, а он рассуждал с Тальмою об искусстве трагическом и разбирал его вчерашнюю игру. «Я желал-бы видеть, – говорил он, – в вашей игре борьбу природы порочной с хорошим воспитанием; желал-бы также, чтобы вы сохраняли более спокойствия, делали менее движений; такие характеры не выказываются в наруже: они более сосредоточиваются в себе. Напрасно еще думаете вы, что король, император не может быть никогда запросто человеком. Но и вы в своем простом быту, вы сами по домашнему, в семье своей, не то, что при гостях и в людях. Когда Нерон один с своею матерью, он не может быть таким, каков он во втором акте. Прочтите Светония. Конечно, когда люди на степени видной, облеченные в звание возвышенное, предаются размышлениям важным или волнуются страстями, то должны и говорить они с большею силою, но все же речь их должна быть им свойственная и естественная». И тут-же, занятый всегда мыслью, которая господствовала во всех действиях жизни его, Наполеон вдруг обратился к себе: «Например, теперь мы изъясняемся как в обыкновенном разговоре, а между тем работаем для истории. Будущий мой историк скажет, что Наполеон, когда весь двор ожидал его появления, занят был беседою с скоморохом (histrion: сие слово употреблено Наполеоном и сохранено в рассказе Тальмы) и давал ему наставления, как выражать свою роль. Вот что скажут обо мне, если захотят меня изобразить в истинном виде, а не всегда с бархатною мантиею на плечах. Нерон с матерью уже не император: он сын, скучающий опекою и данными клятвами. Сам Расин как о тон напоминает: