Петр Вяземский
Тальма

На острове св. Елены Наполеон сказывал, что он когда-то хотел дать Тальме крест Почетного Легиона, но устрашился общественного мнения. «В системе моей», – говорил он, – «сочетать все роды достоинства и утвердить одну награду всеобщую, я намерен был дать крест Почетного Легиона Тальме, но остановился перед своенравием нравов наших и решился сделать попытку маловажнейшую: я дал орден Железной Короны Кресчентини (Итальянский певец). Отличие было иностранное и он сам был иностранец: мне казалось, что мера не так будет заметна. Попытка моя была неудачна». В самом деле, сия милость, до того не виданная, возбудила страшный ропот в гостиных предместья Сен-Жерменского и подверглась единогласному негодованию. Частые сношения Тальмы с Наполеоном должны были иметь влияние глубокое на актера, размышлявшего о своем искусстве: он имел перед глазами историческое лицо, мог учиться по нем тайнам сердца человеческого, игре страстей, драматическим действиям оных, столь разительно развивающимся там, где круг их обширнее и возвышеннее, одним словом, мог образовать себя по живому образцу размера необыкновенного. Сие трагическое учение отзывалось особенно в игре в некоторых новых трагедиях, представленных уже по низвержении Наполеона и наведенных авторами живым колоритом Наполеонизма. В Германике, в Силле он возбуждал в партере воспоминание о современнике, заживо перешедшем в область истории и коего эпоха величия и опалы, равно поэтические и драматические, столь сильно должны были действовать на память, воображение и чувства народной массы, еще недавно одушевленной его могущественным присутствием.

На драматическом поприще Тальмы замечательно, что решительнейшее развитие его дарования и важные перемены, введенные им в свою игру и декламацию, по собственному признанию его, были следствием сильной нервической болезни, коей свойство и ход была так необыкновенны, что знаменитые врачи Корвизар и Алибер, пользовавшие его в то время следовали за нею, как за феноменом. В рассуждениях своих о Лекене, напечатанных при записках последнего, Тальма замечает тоже действие и в жизни сего великого актера и утверждает, что и он обязан был сильной болезни блеском, коим сияли последние годы его бытия театрального.

Не кстати следовать нам за Французскими критиками в суждениях об игре его в различных ролях. Ограничимся выпискою из сочинения г-жи Сталь (О Германике). «Мне кажется», – говорит она, – «что Тальма может быть пред ставлен в образец смелости и соразмерности, простоты и величественности. Он обладает всеми тайнами искусств различных; его аттитюды напоминают прекрасные статуи древности; одежда на нем, как бы без ведома его, драпируется во всех движениях его, как будто имел он время располагать ей на досуге в совершенном спокойствии. Выражение лица его всегда должно быть изучением всех живописцев. Иногда он является с глазами полуоткрытыми и вдруг чувство зажигает в них лучи света, которые, кажется, озаряют всю сцену».

«Звук голоса его потрясает, как только начнет он говорить и прежде чем смысл речей им произносимых успеет возбудить умиление. Когда в трагедиях встречались стихи описательные, он выражал красоты их, как будто сам Пиндар произносил свои песни. Иным нужно собраться с силами, чтобы растрогать, и хорошо они делают, что готовятся, но в голосе этого человека есть какое-то волшебство, которое с первых приемов пробуждает все сочувствие сердца. Прелесть музыки, живописи, поэзии, и, сверх всего, прелесть языка души, вот средства, которыми развивает он в слушателе все могущество страстей великодушных и ужасных».