Петр Вяземский
Тальма

«Какое познание человеческого сердца обнаруживает он в соображении своих ролей! Он их второй творец по выражению и физиономии.

«В Андромахе Гермиона в исступлении обвиняет Ореста в убийстве Пирра без её согласия; Орест отвечает:

 
Quoi! ne m'avez vous pas
Vous même ici, tantôt, ordonné son trépas?
 

Говорять, что Лекен, когда говорил сии стихи, напирал на каждое слово, как будто с тем, чтобы напоминать Гермионе о всех подробностях приказания, от неё полученного. Оно было бы кстати перед судиею; но когда предстоишь перед женщиною любимою, тогда отчаяние, что видишь ее несправедливою и жестокою, есть единственное чувство, душу наполняющее. Таким образом и Тальма постигал сие положение; вопль вырывается из сердца Ореста; он произносит первые слова с силою, а следующие с изнеможением, постепенно возрастающим: руки опускаются, лицо в одно мгновение покрывается бледностью смерти и сострадание зрителей увеличивается, по мере как он сам теряет силу выражать чувства свои.

«В творениях, извлеченных из истории Римской, Тальма ознаменовывает дарование совсем другого рода, но не менее замечательное. Увидев игру его в роли Нерона, лучше понимаешь Тацита; он в ней являет ум необыкновенно проницательный, ибо содействием одного ума может душа честная постичь признаки преступления; мне кажется, однакоже, что он производит еще более действия в ролях, где, слушая его, любим предаваться чувствам, которые он выражает. Благодаря ему, лишился Баярд в трагедии Дю-Белоа замашек молодечества, которые прежние актеры почитали себя в обязанности придать ему: сей герой, Гасконец, по милости Тальмы удержал в трагедии простоту, которую имеет он в истории. Одеяние его в сей роли, рукодвижения непринужденные и умеренные напоминают о рыцарских статуях, видимых в древних церквах: удивляешься, как человек, столь глубоко проникнутый чувством искусства древнего, может также хорошо присвоивать себе и характер средних веков.

Тальма играет иногда роль Фарана в трагедии Дюсиса Абюфар, Аравийского содержания. Множество стихов восхитительных придают сей трагедии большую прелесть: краски Востока, задумчивое уныние полудня Азиятского, уныние тех стран, где жар не украшает, а сожигает природу, отзываются в сем творении с отменною живостью. Тот же Тальма, Грек, Римлянин и рыцарь, настоящий Аравитянин, житель пустыни, исполненный силы и любви; взоры его как будто подернуты, чтобы уберечься от зноя солнечного; в движениях его видна удивительная переходчивость из томления в стремительность: то он подавлен роком, то кажется могущественнее самой природы и побеждает ее; страсть к женщине, почитаемой им за сестру, пожирает его и таится у него в сердце: по неверным шагам его можно подумать, что он от себя бежать хочет; глава его отвращаются от той, которую он любит; руки отталкивают образ, которым он мысленно преследуем неотступно, и когда он наконец прижимает Салему к сердцу, говоря просто: мне холодно! он умеет выразить в одно время и дрожь души и сокрушительный зной, который хочет скрывать.

Можно найти много погрешностей в трагедиях Шекспира, принаровленных к нашему театру Дюсисом, но несправедливо было бы не признавать в них и красот первостепенных: гений Дюсиса заключается в сердце его, и тут он на своем месте. Тальма разыгрывает его творения с дружеским уважением к прекрасному таланту благородного старца. Сцена колдуний в Макбете преобразована в рассказ в трагедии Французской. Надобно видеть, как Тальма пытается передать зрителям смесь простонародности и сверхъестественности в выражении колдуний, сохраняя притом в сем подражании величавость, требуемую нашим театром.