Павел Николаевич Губарев
Депрессия, роботы и один велосипед
– Ты не понимаешь.
– Не понимаю.
– Ну… А если я останусь в квартире, а робот придёт? Он вычистит меня оттуда? Я что-то лишнее? Грязное?
– Так… С этого места ты меня пугаешь. Зачем ты себе представляешь такое? Прекрати себе такое представлять.
– Я бы с радостью. Но… Я хочу такого робота для внутри.
– Чего?!
– Для души то есть. Пустить его внутрь. Пусть вычистит следы развода. Всю грязь. То, что за последние лет десять накопилось. Ошибки все. Пусть я буду молодая, чистая.
– Так. Ты к психотерапевту на когда записалась?
– А надо?
– Конечно. Послушай себя. Вот ты сейчас на меня это вываливаешь, но я-то ладно. Я как мясорубка. Поперхнусь, но справлюсь. А вывалишь на своего бойфренда? Он, может, тоже выдержит. Но я бы поберегла его психику. Иди-ка ты к шринку. Кстати, твой бойфренд уже приглашал пожить у него?
– Почему ты постоянно говоришь американские слова? Бойфренд? Шринк? Пёрверт?
Лиза пожала плечами.
– Так точнее. А почему ты называешь своего парня по инициалам?
– Он особенный, – сказала Анна психотерапевту. – Если я назвала бы его имя – скажем, Константин, – то оно бы потянуло за собой лишние ассоциации. Вы бы представили его себе похожим на знакомого вам Константина. И – что хуже – у него могли бы оказаться татуировки от кистей до локтя. Это совершенно лишнее, Тэа уникальный молодой человек и у него должно быть уникальное прозвище.
– Что-то ещё хотите о нём рассказать? – спросила психотерапевт.
– У него есть дом. Старый и огромный. Ну или просто рассчитанный на большую семью. Не по размеру для технаря. У него из из самых громоздких вещей – велосипед. Один раз я сказала ему, что он никогда не сможет обойти весь дом за раз, потому что заблудится – но не в коридорах, а в собственных мыслях. Он постоянно уходит мыслями в свой новый проект на работе.
Анна помолчала и добавила.
– Этим он похож на моего отца.
Папа рассмеялся.
– Действительно, похоже. Что я могу сказать, мне приятно.
– И его дом похож на тебя.
– Дом?
– Большой и загадочный.
– Я загадочный?
– В доме есть закрытые комнаты. Я туда не захожу. Невежливо совать нос. Но вдруг в них что-то?
– Что-то – что? Скелеты? У меня от тебя нет скелетов. То есть секретов.
– Да? Почему ты развёлся с мамой?
– А-а-а… да. Аня… я могу рассказать. Поверь, будет очень грустно и мне, и тебе.
Папа поднял свою огромную руку, будто хотел поймать какое-то слово в воздухе, но опустил её обратно на колени, так и не сделав никакого жеста. Но слова всё равно прозвучали весомее.
– Хорошо иметь такие большие руки, – сказала Анна Тэа.
– Не уверен. У меня есть коллега с большими руками. Каждый день чертыхается. Ты знаешь нашу работу. Нет-нет да приходится прикрутить маленький винтик или вставить коннекторчик в разъём.
– Я, кстати, не знаю ничего про твою работу.
– Ах, да, – сказал Тэа и замолчал. Возможно, задумался о чём-то своём. Как будто ушёл мыслями в параллельную вселенную.
– Вы верите в параллельные вселенные? – спросила Анна у психотерапевта.
– Нет, – просто ответила терапевт.
– И я нет, – странным голосом сказала Анна. И посмотрела куда-то мимо.
–Хотя знаете, что… – сказала психотерапевт.
Анна вздрогнула.
– Иногда у человека бывает параллельная вселенная. Завышенные ожидания. Образ хорошей девочки, который создают родители. Планки, которые ставит начальство и реклама, рисующая лучший мир. Нереальная картинка красивой жизни, которую человек носит в своей голове. Чем не параллельная вселенная?
Анна опустила взгляд, притворившись, что делает пометку. Врач продолжила.
– Образ может быть полезным. Как направление. Как цель, которую мы держим в голове, когда ведём машину. При этом если мы начинаем обвинять себя и окружающих, что они не настолько хороши, как мы задумали, то работает ли образ на пользу? Или приехав на машине в парк, мы начинаем расстраиваться, что он не похож на сочное зелёное пятно, которое мы видели на карте, а состоит из настоящих деревьев? С корой , с мелкими сучками?
Анна промолчала.
– У вас сейчас такой вид, будто вы смотрите вглубь себя, и ваш взгляд пробивается сквозь кривое серое стекло. Искажённый взгляд на мир – причина депрессии. Или её следствие – психологи пока не разобрались. А может, и то, и другое. Мне предстоит научить вас замечать, где реальность, а где уродливая картина, нарисованная хандрой. К счастью, техники были разработаны ещё в прошлом веке. Я предложу вам ряд упражнений, они простые, и где-то даже дурацкие. Но я…
– Мне кажется, – перебила её Анна, – что однажды в моей жизни появится человек. Мужчина. Он произнесёт заклинание и перенесёт меня в параллельную реальность. Где всё хорошо. Глупо, правда?
– Это не глупо.
– Вы так говорите только потому, что ваша работа – принимать меня. Вы не имеете права обесценивать чувства пациента. Верно?
Врач рассмеялась.
– Я смеюсь не над вами, – поспешила сказать она. – Просто ваш интеллект внезапно показал зубы, а я этого не ожидала. Но хорошо! Давайте договоримся: я не обесцениваю ваши чувства, а вы не обесцениваете мои слова. Я действительно не считаю ваши фантазии глупыми.
Терапевт выдвинула ящик стола и шумно в нём покопалась.
– Видите? У меня нет линейки, которая бы измеряла ум. Была, но потерялась.
– Хм, а может ли психотерапевт так троллить клиента? Ладно, бог с вами.
– Ну, я воображаемый персонаж, если я буду возражать против выдумок, то перестану существовать.
– То есть, к настоящему психотерапевту ты ещё не сходила? – спросила Ксю.
– Нет. Но у меня всё лучше и лучше получается беседовать с воображаемым.
– Ох, Ань. Ты такая умная. Но не там, где надо. Вот здесь – не надо.
– Я долго представляла визит к психотерапевту, прежде чем решилась прийти, – сказала Анна терапевту, – Продумывала за вас целые монологи.
– Да? Надеюсь, не разочарую. Вдруг придуманный собеседник был остроумней. Или красивей.
– Запиши в левую колонку, – сказала Анна голосовому помощнику, – такой текст: «Тэа окажется плохим. Маньяком. Извращенцем. В его доме что-то прячется». В среднюю колонку запиши: «Предсказание будущего».
Анна замолчала.
– Записано, – сказал помощник,
– В правую колонку запиши: «Я скорее всего тревожусь попусту. Я знаю его давно. Он нормальный парень. Мои страхи это всего лишь симптом». В левую колонку запиши: «Я прожила последние десять лет зря. Я бездарная». В среднюю: «Отрицание позитивного». Нет, не «отрицание посетителя», а «отрицание позитивного». В правую… «На самом деле я… на самом деле я…». Покажи-ка мне резюме ещё раз.
– Благослови тебя бог, – сказал бомж. – До этого жила здесь девушка – никогда мне не подавала.
– Тэа ничего не упоминал о другой девушке, – сказала Анна Лизе, – Стоп, нет, не так. Он чётко сказал, что никогда не жил с другой девушкой. С роботами ему общаться было проще, чем с людьми, поэтому с девушками у него было как с недокументированным кодом – редко и безрезультатно.
Лиза кивнула.
– С роботами им проще, чем с людьми, – сказала она.
– Я тут смотрела видео дебатов, – сказала мама. – Два психолога спорили: секс с роботами – это измена или мастурбация?
– И что решили?
– В смысле? – удивилась мама.
– Ну, они пришли к единому мнению?
– Нет. А должны были?
– Зачем тогда участвовать в дебатах?
– Чтобы покрасоваться. Разве нет? Мудаки.
– Мама!
– Что? В мои годы было модно материться. Это вы, молодёжь, от русских слов нос воротите. Перешли на многоэтажную вежливость. Всё ваши поэты с чипами в головах. Теперь разговариваешь с человеком и не понимаешь, то ли он в бешенстве, то ли просто вежливый. Твой брат вчера стукнулся большим пальцем правой ноги об тумбочку. Знаешь, что он сказал? Я даже повторить это не могу – не запомнила. Столько вежливых слов подряд в адрес тумбочки ещё никто не произносил.
– Мама, прости меня, пожалуйста, но всё же, будь любезна, расскажи, что ты думаешь? Измена или мастурбация?
– Ну… во-первых, надо задать вопрос, насколько похож робот на человека? Это андроид или – скажем так – одна запчасть?
– Если у вас есть проблемы с доверием, – сказала психотерапевт, – то здесь может быть только один совет: выбрать момент, когда вы оба будете спокойны, и всё проговорить. Ни в чём не обвиняйте его. И не шпионьте. Спросите прямо.
– Хорошо, – тихо сказала Анна, – это разумно. Наверное, так и сделаю.
– Ты мне лжёшь, – сказала Анна. Вытерла губы салфеткой, скомкала её и бросила на стол.
– Конечно, – сказал Тэа и отодвинул тарелку. – Лгу. В чём я тебе лгу? Уточни, пожалуйста.
– Ты преступник.
– Ах это? Да, конечно.
– И это не дом твоей бабушки.
– Да. И у меня никогда не было бабушки.
– Постой, ну что ты несёшь. У всех была бабушка. Две бабушки. Иначе как бы ты появился на свет?
– Чёрт. Опять меня раскусила.
– Зачем тебе нужен огромный дом? Что заперто вот в той кладовке? Нет, не в этой. Туда смотри. Возле кухни?
Тэа задумался.
– У каждого есть скелеты в шкафу, – осторожно сказал он.
– Хорошее начало. Только у тебя там не скелет, а…
– Ммм, кто у меня там?
– Давай, колись. Я всё про тебя знаю. Я за тобой шпионила.
– Так-так?
– Ты занимаешься роботами.
– Конечно, со школы.
– Но ты не говорил, какими.
– Я под подпиской.
– Ах, как удобно.
– На самом деле не очень.
– Но зато романтично.
– Разве?
– Сложно тебе что ли? Не можешь изобразить, что у тебя тайная жизнь?
– Комнаты по-прежнему обставлены вещами его бабушки, рассказывала Анна Ксю, – Если бы дома не умели сами себя пылесосить и вытираться от пыли, то в зеркалах никто бы не отражался из-за наросшей паутины. А так – ощущение, что бабушка живёт в одной из спален, хотя она умерла несколько лет назад.
– Хорошо, что ты к нему таки переехала, – сказала Ксю. – Ну и ничего же страшного не случилось? Он нормальный? Не псих, не маньяк?
– Нет!
– И в кладовке никто не живёт?
– Нет. В смысле, я не заглядывала. Пока никто оттуда не выполз.
В дверь дома Тэа постучали.
– Здравствуйте? – спросила Анна.
Мужчина почему-то молчал.
– Извините, пожалуйста, я чем-то могу вам помочь, не так ли?
Мужчина ещё чуточку помолчал, что-то вспоминая, потом сказал:
– Эсъюду эрэм майнус мэйнэфэн майнус ар. Экзе.
У Анны в руках была чашка с недопитым кофе. Она поняла это, когда выронила её. Был звон и тёплая жидкость плеснула на пальцы ног. Но и звон, и ощущение влаги на пальцах были где-то далеко. Как будто в другой реальности.
Мужчина меж тем сделал шаг вглубь дома и внимательно посмотрел на Анну. Затем повторил заклинание.
– Я… вы… не… – сказала Анна.
– Это не она, – услышала Анна голос Тэа.
– А где? – спросил мужчина.
Анна пришла в себя. Она стояла в лужице кофе. Мужчина держал в руках потёртый планшет обыденного вида и рассеянно разглядывал её сквозь служебные очки, попутно считывая с них какой-то текст.
– Зайдите, пожалуйста, завтра, – сказал Тэа.
– Как завтра? Вызов на сегодня.
– Сегодня не получится, – сказал Тэа.
– Хорошо, не получится. Вызов оплатите – и ради бога.
– Окей.
Заклинатель кивнул, недовольно попрощался и вышел на улицу к ожидавшим его коллегам.
– Что это было? – спросила Анна. – Что он сказал? Ты знаешь, что это? Почему ты его прогнал?
– Он пытался тебя выключить, – медленно ответил Тэа.
– Что?
– Он думал, что ты робот. Сегодня я вызвал его, чтобы он забрал из этого дома старого робота. Но он приехал чуть раньше и застал тебя. И попытался тебя выключить.
– А. Робота. Робота, с которым ты спишь?
Тэа не ответил и отвёл взгляд.
– Ясно, – сказала Анна. – Хорошо. Ты хочешь об этом поговорить?
– Не хочу. Но надо, видимо. Извини, что я…
– Нет, не извиняйся. Я на тебя не злюсь. Но надо прояснить несколько вещей. Этот робот… похож на женщину?
Тэа кивнул.
– На кого? Кого-то, кого я знаю?
Тэа растерялся.
– Это простой вопрос.
– Анна… ты знаешь, я тебе говорил… я влюблён в тебя очень давно.
– Можно не убеждать меня лишний раз. Не утруждай себя, будь любезен, прошу тебя нижайше.
– Нет, ты не понимаешь. Я делал этого робота… класса с десятого. Взломал школьные сервера и вытащил записи камер наблюдения. Медицинские записи… данные тренажёров из спортзала. Записи уроков. Все записи. Все. Веришь ли, я тогда в одиночку написал софт, который может взять данные и построить робота, чрезвычайно похожего на человека. Трюк в том, что один компьютер строит робота, а другой проверяет его на соответствие – совпадает ли, например, походка с той, что на записях. Если нет – регулируем и дополняем. И так в цикле, пока разница не становится меньше порога восприятия. Потом голос – так ли он звучит, как на записях? Собственно… этот подход работает до сих пор.
– Но если… – Анна сглотнула, – с десятого класса?
Тэа кивнул.
– Это ты. Этот робот похож на тебя. Ну… тогдашнюю тебя. Мою одноклассницу.
Анна вздрогнула и посмотрела на дверь чулана. Они надолго замолчали.
– Всё это время? – спросила Анна, не оборачиваясь, – ты жил с ней?
– С копией – за неимением настоящей.
– Но почему ты?…
– Я подходил к тебе. Ты меня не замечала. Потом ты вышла замуж. Потом ты развелась. Когда я узнал об этом, я стал… попадаться тебе на глаза. Пока ты меня не увидела. В спортзале.
– Ну да. – задумчиво сказала Анна. – Что тебе ещё было делать в том спортзале, когда живёшь ты здесь, а работаешь на другом конце Москвы?
– Всё верно.
– А я… я была слишком занята собой, чтобы об этом думать.
– И…. я не смог выбросить этого робота. Просто не поднялась рука. Сперва выключил её… его… эту машину. Несколько раз активировал вечером, каждый раз думая, что вот ещё разок с ней поговорю и отправлю в багажник машины, чтобы утром увезти на склад. А вчера вызвал утилизаторов, чтобы не оставить себе выбора. Но они вот наткнулись на тебя.
Анна взяла бумажные полотенца и стала вытирать кофе с пола.
– Мой психотерапевт сказала мне, что когда люди начинают встречаться, они любят не столько другого, сколько образ, который успели за короткое время построить. У тебя был не только образ, но и хорошая копия. Меня. Лучшей версии меня.
– Лучшей?
– Конечно. Я была моложе. Я была…
– Ты помнишь мою школьную кличку? – Спросил Тэа.
Анна помотала головой.
– Меж тем, это была довольно обидная кличка. «Носок». И ох как ты любила меня поддевать. И эти бойз-бенды… Знаешь, ты тогда была очень милой, но слава богу всё же повзрослела. А я жил с… в какой-то момент не знал что делать: то ли отучить робота от всего этого подросткового мусора, то ли хранить её похожей на ту девочку…
– И что ты в итоге решил?
– В итоге я сделал две версии. Иногда загружал правдивую копию, иногда более дружелюбную.
– А сейчас какая включена?
Тэа растерялся.
– Ты же не хочешь…
– Хочу.
– Слушай, мне и так ужасно неловко.
– Это не про тебя. Не обижайся. Пожалуйста. Ну пожалуйста….
Тэа задумался. Потом сказал:
– Мне это не нравится, но я знаю, что ты не отстанешь.
Не добавив ничего, он поднялся по лестнице на второй этаж. И откуда-то из другой комнаты дал команду дому отпереть чулан.
Дверь медленно отворилась.
2190. Щёлк!
Я владею пятнадцатью языками, хоть я и не киборг. В XXII веке это годится только для выступлений в цирке. Тем не менее, это будет тяжёлая потеря. Выдающийся цирковой уродец покончил с собой. И, кстати, о тяжёлом. Во всех языках, которые я знаю (и уверен, что во всех тех, которые не знаю) грустные мысли сравниваются с тяжёлым предметом.
Думы тяжкие, heavy thoughts, schwere Gedanken, pensées lourdes.
Таким образом, люди, собравшиеся в группе поддержки объединены не только координатами в пространстве и времени, но и ощущением тяжести в груди. Как если бы силовые линии некоего неизвестного ещё физикам поля грусти притянули их в эту комнату в этом здании.
Карлос, сказал, что сегодня у нашей группы поддержки в гостях Фред. Никогда не видел такого худого человека. Воротник водолазки болтался на его шее, и Фред выглядывал из неё как черепаха из-под панциря. Группа поздоровалась с Фредом, Фред не успел ответить, потому что Карлос спросил, какое впечатление мы произвели на него.
«Я вижу перед собой людей, – ответил Фред. – Высокого человека в очках. Персону с длинными волосами и накрашенным ртом. Подростка в изодранной кожаной куртке и булавкой в ноздре. Никто из них не кажется мне умным или глупым, обаятельным или отталкивающим. До того, как я побывал в тюрьме, я бы, может, сказал, что это приятный мужчина, а эта женщина имеет глуповатый вид. Этот подросток непонятного пола и вовсе чучело. Сейчас мне так не кажется».
Мы переглянулись.
Интересно, а как я выгляжу? Нет, не интересно.
Перед тем как выйти из квартиры, я остановился в коридоре, но не посмотрел в зеркало. Отвёл взгляд, опустил глаза.
На полочке под зеркалом лежала смертельная доза. Наркотик был в пакетике, пакетик был замотан в электрическую изоляционную ленту. Быть может, дилер подмешал какую-то дрянь. Тем надёжнее: один укол.
Всё исчезнет, особенно я.
Когда я вернусь домой, порошок будет ждать меня под зеркалом.
Когда мне встречается зеркало, мне больно. В нём отражение человека, который один раз в приступе злобы схватил жену за горло и ударил её о стену. Потом коснулся кончиком ножа её щеки. Вспоминать дальше не хотелось. И, к счастью, был повод отвлечься от воспоминаний: надо было выйти за дверь, сходить на запланированную встречу группы поддержки.
Руководил группой Карлос. Карлос не осуждал и умел слушать. Карлос умел сопереживать. Он был весёлым, но никогда не паясничал. Лохматый добрый пёс. Если ваша жизнь это кошмар или вам приходится общаться с людьми, которые ненавидят весь мир и себя, – заведите себе лохматого доброго пса и назовите его Карлосом. Вам станет легче.
Карлос учил нас прощать себя. У него самого в прошлом было нечто чёрное. Никто не спрашивал, что. Но он выбрался из ящика с гвоздями, торчащими внутрь, который мы называли самооценкой. И пытался вытащить нас. Иногда у него не получалось. Особенно сейчас и со мной. Прости, Карлос, кажется, моя ненависть к себе сильнее тебя. Твоего доброго взгляда сквозь толстые линзы очков. Твоего мирного голоса, твоих попыток подарить новую жизнь.
Сегодня ты привёл к нам побитого жизнью типа по имени Фред. У него была плотная, начавшая седеть щетина. Мне бросилось в глаза, что под щетиной скрываются глубокие бороздки морщин. Кто-то высосал из этого типа жизнь, как сок из пакетика. Кто-то вдохнул её обратно. Этот тип должен чему-то нас научить.
Может, и научит, если сможет связать два слова.
Пока он сказал, что ничего не чувствует по отношению к нам – участникам группы – и замолчал, собираясь с мыслями. Хорошее начало, мужик. Для человека с лицом кабелеукладчика просто роскошная сентенция. Не знаю, что задумал Карлос, но пока вечер не выглядит многообещающим. Это чуточку хреново, учитывая, что это последний вечер в моей жизни. Извини, Карлос, что подвёл. На твоём счету ещё один фейл.
Мужик жевал губами, было тихо. В аудитории кто-то вежливо хрустнул костяшками.
Никогда не видел такого худого человека, как Фред. Мне подумалось, что может быть, когда я поднесу шприц к вене, то он не впрыснет яд, а высосет из меня жизнь с громким хлюпающим звуком. И моё тело будет выглядеть как тело этого типа.
Карлос обвёл нас тёплым взглядом и сказал:
– Пока Фредди готовится, я хотел бы поговорить вот о чём. В философии есть термин «эссенциализм». Прежде, чем вы испугаетесь этого слова, расскажу историю. Как-то раз на аукционе была продана измерительная лента – рулетка. Финальная цена составила 48 875 долларов. Да, вот именно. Почему так дорого? Потому что эта рулетка принадлежала Джону Ф. Кеннеди. Я лично не разделяю чувства покупателя, но его можно понять. Теперь представьте себе, что вы сотрудник аукционного дома. Вручаете рулетку богачу, который победил на аукционе. Он принимает её и держит, как держат бриллиантовую тиару. И тут вы говорите негромко: «Настоящую рулетку доставят вам домой на спецтранспорте. А это обычная рулетка из строительного магазина». Вы просите прощения, оправдываетесь мерами предосторожности, а сами наблюдаете за сменой выражения на лице покупателя.
Такие случаи бывали в истории. Фашистский генерал Герман Геринг обнаружил, что картина Вермеера, которая висела в его доме – подделка. Говорят, он выглядел так, как будто первый раз в жизни обнаружил, что в мире существует зло.
Есть, однако, и более обыденные примеры. Обручальное кольцо – небольшой металлический предмет. Может ли он вызвать больше эмоций, чем любой другой металлический предмет? Ну скажем, трубка, которую купил сантехник, чтобы починить кран? Может, конечно. У вас и у вашего партнёра в тот момент, когда вы преклонили колено.
Карлос потеребил усы и добавил:
– Что нам пытается сказать Фредди, так это то, что люди – эссенциалисты по природе своей. Кроме него самого.
– Тюрьма выбила из него эссенциализм? – спросил я. Этот тощий Фредди меня почему-то раздражал. Возможно, из-за манеры делать жующие движения пустым ртом, а возможно тем, что он никак не мог начать говорить.
– Можно и так сказать, – ответил за Карлоса Фредди, прежде чем Карлос успел набрать в рот воздуха. – Когда я отбывал своё, в колонии произошёл бунт.
Мне показалось, что меня стошнит. Ноги захотели встать с кресла и унести тело, прежде, чем рот успеет попрощаться. Голос Фредди был как гудрон. Не то, чтобы это был неприятный запах, но это был запах духоты, идущей от раскалённого асфальта. Я всё понимаю, Карлос, но ёб твою мать. Сейчас этот жующий слюну тип расскажет историю, полную грязи и крови, в которой будет видна цена человеческой жизни. Даже самой пропащей жизни уголовника. Мы здесь все прослезимся, конечно, но нет, Карлос, я цену своей жизни знаю: это сто долларов. Столько стоит два миллиграмма опиоида.
– Это был непростой бунт. Группа заключённых перепрограммировала и подчинила две сотни строительных роботов, шестнадцать тысяч единиц техники. Блокировала три стройки и два космодрома. В целом более 80% планеты.
Мне представилась зажигалка под ложкой, игла, высасывающая жидкость из ложки, шприц, укол и забвение. Дальше, чем забвение я себе ничего представить не мог. Впрочем, я чувствовал, что в этом забвении не будет голоса Фредди. Уже хорошо.
– Они держали нас в заложниках. Заминировали жилой комплекс. Выставили требования. Строили планы по бегству с планеты. Но когда мы связались с ними в очередной раз, никто не ответил.
«Потому что никто не хотел слышать твой голос» – подумалось мне.
– Захватчики случайно пустили ядовитый газ в свою систему воздухоснабжения. Они отрезали систему от основной базы – думаю, как раз с целью исключить отравление, но по иронии судьбы самовыпилились, простите мне жаргон.
– Фредди, – прервал его кто-то из группы, – за что тебя посадили?
Карлос напрягся, но Фредди ответил просто:
– Я убил человека.
– Хорошего человека? – почему то захотелось уточнить мне.
Фредди пожал плечами:
– Не знаю. Обычного. Хорошего. Плохого. Мне он ничего не сделал. Но я не мог простить себя.
«Нахрена я влез в разговор, – подумалось мне, – Чтобы что? Чтобы смутить человека? Чтобы вспомнить, что я сделал с Эльзой? Чтобы снова почувствовать ненависть к себе? Чтобы вспомнить, как я себе на щеке вырезал то, что вырезал на щеке Эльзы? Чтобы ещё раз захотеть уколоться?»
По настоянию Карлоса я вёл дневник. В нём я писал о том, как я постоянно чувствую сам себя и как себя ненавижу. Я придумал много неприятных сравнений. Скажем, я – человек, который всё время замечает неприятный запах из своего рта.
– Я отравил свою дочь, – внезапно сказал Фред. – Она плакала две ночи подряд потому, что болела. Я дал ей немного наркотика, чтобы усыпить. Немного. Крошку. Она перестала дышать. Я чуть помедил, прежде чем вызвать медиков. Потому что…
Фред замолчал. Женщина, сидевшая справа от меня, всхлипнула.
– Я ненавидел себя, – продолжил Фред. – Как мне сказали, это то, что вас здесь объединяет. Не все здесь преступники, но всех мучает вина или отвращение к себе. Вы собрались здесь, чтобы попытаться простить и принять себя. Верно я излагаю, Карлос? Верно. А я себя прощать не хотел. У меня ничего не было, кроме ненависти. Ни бога, ни воспоминаний, ни цели. Я чувствовал, как ненависть стала электричеством, питающим мозг. Я ненавижу себя, следовательно я жив. Исчезнет ненависть – останется только пустота. Моя черепная коробка станет одиночной камерой моего «я».
Мне показалось, что у меня с Фредом есть что-то общее. Я даже испытал короткое шевеление симпатии. Мы стадные двуногие. Мы любим похожих. Даже если они похожи на нас только тем, что мы терпеть в себе не можем.
«Всё плохо, – подумалось мне, – я сочувствую уголовникам».
Мне захотелось прервать эту связь. Я просил его:
– Итак, колония и гора трупов на практически пустой планете. Это вся история?
– Это только начало. Бунтовщики отравились ядом. Остались те, на кого яд не подействовал.
– Роботы! – догадался кто-то.
– Умные роботы, – сказал Фред. – И вот что приключилось. Корпус, в котором жили мы – выжившие, – с остальной базой соединял единственный коридор. Стены коридора были завешаны коммуникационными линиями, приборами, стеллажами для запасных частей и отслуживших механизмов. Длинный интересный коридор. Десять километров стен, заставленных и завешанных техникой. Шарниры, провода, платы, соединения. «Чёрт знает, что такое» соединённое с «хрен разберёшься». Коридор охраняли роботы. Бунтовщики поселили их там и велели никого не пропускать. А потом отправились на тот свет, не отменив приказа.
– Какие роботы? – спросил кто-то из группы.
Фред сделал странный жест.
– Материться можно? – спросил он Карлоса.
– В случае крайней необходимости, – сказал Карлос с просьбой в голосе.
– Крайняя необходимость… она у нас возникла. Роботы были разные. Они переделывали себя день и ночь. Прикручивали конечности, откручивали корпуса, приваривали броню, навешивали сочленения. Запчасти, проглоченные механизмами, вытошненные обратно в виде чертежей для новых электронных мозгов. Вывернутая наизнанку ***ная матерь. Извините, но было так. Первый из наших пошёл по коридору. Его схватил за ногу отрезок кабеля. Приковал к полу. По глазам хлестнул провод, свисающий с потолка. Распахнулся щиток, выдвинулся паяльный щуп. Изображение с камеры разведчика пропало, но мы услышали, как визгливо заводится резак. А потом пропал и звук.
Группа замолчала.
Мне подумалось о смерти. Зачатие человека сопровождается коротким удовольствием. Человека ещё нет, он его не чувствует. Но удовольствие есть. Самое острое удовольствие, которое нам позволил испытывать бог. А смерть? Чувствует ли кто-то блаженство, когда человек исчезает? Хотя бы на пять секунд? Быть может, тот же бог?
– Вы верите в бога, Фред? – вопрос слетел у меня с языка.
– Я прошу вас, не отвлекайте рассказчика, – сказал Карлос.
Что-то – быть может, мысль о скором суициде – дёргало меня и заставляло говорить ещё до того, как мысль доходила до сознания.
– Всё окей, Карлос, – сказал Фред. – Я не знаю. Нет. Но вопрос в точку. В то время я много думал о боге. Роботы… они вели себя как живые. Они эволюционировали. Мутировали и перестраивались. Мы убивали их, но более приспособленные множились. Чужая, непостижимая жизнь. Пахнущая смазкой и горелым пластиком вместо пота или спермы. Непонятная, но понимающая.
Это было хорошо. Я ощущал страх. И любопытство. Это гораздо лучше, чем ненависть к себе. Что интересно – роботов я не возненавидел. Когда они вытолкали первого разведчика из коридора, я даже проникся к ним симпатией.
– Как? Они его не убили?
– Нет. Бунтовщики не хотели крови. Они хотели человеческих условий и свободы. В общем, как и любые заключённые. Поэтому коридор приказано было держать закрытым до дальнейших распоряжений, но насчёт крови, мяса и костей роботам объяснили вполне чётко. Да и не так просто отрубить у машины блокировку вреда человеку, особенно, когда ты бунтовщик и весь в мыле.
Вот только легче от этого не было. В том конце коридора была опустошённая база. Стадо строительной техники различной степени сообразительности. Груды материалов, включая взрывчатку. Стройка, работающая на полуавтомате. И гора трупов. Рано или поздно что-то должно было бахнуть. Я так и видел, как сидящее в кресле тело бунтовщика медленно клонится, а потом падает лицом вперёд на пульт, стрела крана разворачивается и бьёт по стойке. Стойка рушится, палеты падают на грунт, взрыв, и всю базу разносит к чертям собачьим. Собачьи черти, подпалив хвосты, носятся по планете, добегают до электростанции, а там…
– Как цветасто вы рассказываете, – сказала женщина, сидящая справа от меня. – А кем вы работали до того, как?..
– До того, как убил? – холодно уточнил Фред.
– Извините, – сказала женщина.
– У нас мало времени, – сказал Карлос. – Через сорок минут помещение займёт другая группа.
– Я работал болтуном, – сказал Фред. – Бесполезным прыщом на жопе индустрии развлечений. У меня был хорошо подвешенный язык, которым я к тому же отлично умел вылизывать задницы. В тюрьме, кстати, полезное умение. Если только база не собирается взлететь на воздух. Итак: мы могли уничтожать роботов. Они нас – нет. Отличная ситуация, сказали бы вы. Неплохо, согласились бы мы. Мы вооружились резаками, кусачками и пассатижами. Мы надели экзоскелеты. Мы вошли в коридор. Роботы накинулись на нас, отрывая и отрезая наши орудия. Мы рвали, резали и прожигали их.
Бойню пришлось прекратить. Глава инженерной службы заорал на трёх языках одновременно, что по стенам идут трубы и провода, которые мы не хотим повредить, если у нас есть хоть капля серого вещества.
– В роботов палите, arschlöcher! В роботов, а не в коммуникации, verdammt!
– Да как их отличить?
Я не знаю, слышали ли роботы этот разговор. А если слышали – поняли ли. Но стратегию они уловили. Роботы попытались смешаться с техническим барахлом на стенах. Мы попытались бить только туда, где робот, а не где груда техники.
Упрощало задачу то, что нам не нужно было разрушать роботов целиком. Достаточно было лишить их зрения, то есть разбить камеры.
Тут началось странное.
Один из наших стоял, всматриваясь в стену, с резаком наготове. В груде проводов и механизмов он увидел объектив камеры. И в этот момент его что-то огрело по голове – как потом выяснилось, робот резко распахнул дверь щитка.
– Клянусь, – сказал парень, держась за висок, – я не успел даже занести резак. Я только подумал: «вот оно».
Мы проверили. Потом проверили ещё раз. Так и было. Роботы прятались, но как только их узнавали – они давали бой. Как они это могли понять? У нас была только одна версия. Они натащили в коридор медицинские сканеры и просвечивали наши мозги.
Версия косвенно подтверждалась тем, что человек, который пытался закрыть голову шлемом или жестянкой, сразу попадал под атаку. Других не трогали, если они не пытались продвинуться слишком далеко по коридору. Им даже позволяли вглядываться в стены – ровно до той секунды, в которую человек узнавал деталь робота и испытывал по этому поводу возбуждение. Меж тем на стройке начала сходить с ума тяжёлая техника. Одичавший бульдозер въехал в стену базы и разворотил шлюз. Один из секторов остался без воздуха – к счастью не наш.
