Павел Николаевич Губарев
Депрессия, роботы и один велосипед
Фред замолчал. Карлос посмотрел на нас с хитрецой.
– В чём разница между объективом камеры и объективом камеры робота, который мешает вам выжить? – спросил он.
– Мы по-разному к ним относимся.
– Именно. На самом деле мы по-разному относимся ко многим, ко всем вещам. Я люблю рулетки. Измерительную ленту можно вытянуть с тихим шуршанием, а потом разжать пальцы и она сделает приятный «Щёлк!». Но мои чувства к рулетке будут куда богаче и сложнее, если рулеткой владел Джон Кеннеди.
Учёные говорят, что мы относимся неравнодушно ко всему. Учёные… при всём уважении, есть в них что-то настораживающее. С ними трудно спорить: у них любое слово подкрепляется экспериментом. Картинки лебедей вызывают у испытуемых положительные чувства. Картинки жуков и змей – негативные. Кто бы сомневался. Но учёные также выяснили, что всё – всё! – вызывает у нас реакцию. Либо позитивную, либо негативную. Цветок, таракан, синий цвет, нота «ми», буква Q, тыквы, зубные щётки, конверты, цепи, вёдра. И так далее. Всё.
– Кроме случая, когда мы смотрим на предмет и не понимаем, что это, – сказал Фред. – Именно этот факт подтолкнул нас к решению.
– Вы научились смотреть на предметы и не реагировать на них?
– Не научились, – сказал Фред, – медик сделал укол мне в артерию. По кровотоку побежала колония нанороботов, которая стала уничтожать нейроны в отделе мозга, который называется верхняя височная борозда. Один за одним – до тех пор, пока у меня не началось то, что он назвал социально-эмоциональной агнозией. А буддисты называют словом санкхара-упекха-ньяна. Впрочем, оба названия могут быть мимо.
– Господи, – сказал кто-то из группы, – неужели нельзя было найти менее жестокий способ?
– У нас было мало времени, – сказал Фред. – И потом, я уже говорил: я ненавидел себя. Всем другим было на меня плевать. Тюремный медик… воздержусь его описывать, но я бы на вашем месте не подошёл к нему даже с вывихом.
Группа затихла. Карлос поглаживал усы, но замер: так и остался сидеть, закрывая ладонью рот и нос.
– Я вижу перед собой людей, – сказал Фред. – Высокого человека в очках. Персону с длинными волосами и накрашенным ртом. Подростка в изодранной кожаной куртке и булавкой в ноздре. Никто не производит на меня впечатление умного или глупого, обаятельного или отвратительного. До того, как я побывал в тюрьме, я бы, может, сказал, что это приятный мужчина, а эта женщина имеет глуповатый вид. Этот подросток непонятного пола и вовсе чучело. Сейчас я этого не чувствую.
Группа смотрела на него во все глаза. Джессика, которая считала себя плохой матерью. Кевин, который потратил жизнь на героин. Молоденькая Ши, которая не могла найти свой гендер. Мария, страдающая глубокой депрессией, которая разрушила её карьеру. Алекс, который был насильником, и которого насиловали в детстве.
И в ответ на их незаданный вопрос Фред сказал:
– И я не ненавижу себя. Я смотрю на себя в зеркало. Я всё чувствую, я всё осознаю. Но ненависть не захлёстывает. Я в мире с самим собой.
– Здесь уже прозвучало слово «буддизм», – сказал Карлос. – Буддисты знают это состояние не понаслышке. И, конечно, буддисты обходятся без нанороботов, поедающих мозги. Но достигают такого отношения к миру длительной медитацией. Когда вы слышите, что буддист говорит, будто всё кругом пустота, то он имеет в виду как раз это.
– Стойте-стойте, – сказала Джессика, – так чем закончилась история? Вы побороли роботов?
– У меня сперва будет вопрос, – вмешался Карлос. – Как вы относитесь к Фреду?
Группа замешкалась.
– Вы крутой, – сказала Фреду маленькая Ши. – Но какой-то чужой. Я не знаю.
– Вы выглядите измученным, но твёрдым внутри, – сказала Джессика, и у меня было чувство, что она придержала пару слов.
– Вы излучаете странное нехорошее спокойствие, – сказал Алекс.
И так далее.
Я сказал:
– Меня что-то в вас раздражает. Но вообще… моё вам уважение.
Я говорил искренне.
– А как вы относитесь ко мне? – спросил Карлос.
– Что это вдруг за вопрос? – удивилась группа. – Это имеет отношение к эссенциализму?
– Именно, – сказал Карлос. Что-то в его голосе заставило нас подумать и подумать как следует, а потом и высказаться.
Карлоса, любили. И я тоже. Прости, Карлос. Я внимательно слушал, что группа говорила ведущему, а потом и сам сказал ему несколько добрых слов. Карлос коротко кивал и сразу переводил взгляд на другого говорящего. Потом снял очки и потёр переносицу.
– Что ж, Фред, – сказал он.
Они одновременно оголили свои руки. Фред потянул ткань водолазки, а Карлос закатал рукав своего белого свитера.
На руке Карлоса оказалась татуировка: штрих-код заключённого. На руке Фреда ничего не было.
– Что это значит? – спросила Ши. – Всё это происходило с вами, Карлос, а не с вами, Фред?
– Не обязательно, – сказал Карлос. – Я мог сидеть по другому поводу. А Фред мог свести татуировку.
– Так всё было или ничего этого не было?
Вместо ответа Карлос достал рулетку, висевшую всё это время у него на поясе под свитером и показал нам. Вытянул линейку и отпустил. Рулетка приятно шлёпнула.
Он положил её на стол.
– Принадлежала ли эта рулетка президенту Кеннеди?
– Вряд ли, – сказал Кевин. Его явно раздражало происходящее. Он был простым рабочим и с трудом выносил абстрактные разговоры.
– А драка с роботами, сканирующими мозги? Она вероятна?
– Так что вы хотите сказать? – спросила Ши.
– Посмотрите на нас, – сказал Карлос. – На себя. Друг на друга. Снова на себя. Смотрите, но не оценивайте. Не вкладывайте ничего. Вы не знаете истории этого человека. Его внешность ничего не говорит вам. Быть может вас что-то привлекает, а что-то отталкивает. Но это ваши реакции, а не суть человека. Помните это и когда думаете о себе.
И так далее. Он говорил ещё что-что. Группа переспрашивала. Благодарила за сеанс. Фред ушёл, уклонившись от вопросов. Я тоже вежливо попрощался.
Придя домой, я не стал снимать ботинки – зачем?
Когда-то Карлос попросил нас вести дневники. Это будет последняя запись в моём. Или предсмертная записка – кто как назовёт. В реальности это буквы на экране, не более. Я набрал этот текст на компьютере. Свой голос мне не хотелось слышать, поэтому я стучал по старым добрым клавишам. Перечитал. Потом изменил текст так, чтобы было правдивее. Вместо «я подумал» везде написал «мне подумалось». И так далее. Если реакции мозга непроизвольны, то при чём тут я?
Но ненависть всё равно ощущалась.
И задуманное оставалось задуманным.
Я встал из-за стола, посмотрел в зеркало. Заглянул себе в глаза. Зрачки – это всего лишь кружки.
Шприц с наркотиком – это всего лишь пластиковый цилиндр, наполненный жидкостью.
Эпилог: 2015 Дядя Женя
Каждое утро одно и то же. Солнце косыми, прилипающими к земле, лучами ощупывает наш с дядь Женей дом, пытаясь проникнуть внутрь. Бесполезно: с вечера все двери и окна плотно заперты, решётки проверены, засовы задвинуты. Гекконы, выползая из растущих неподалёку от дома кустов, тут же прячутся, словно не выдерживают пристального взгляда камер наблюдения.
Солнце всё же проталкивает узкий луч в щель между занавесками, и он ложится на пол неровным, дрожащим квадратиком. Квадратик медленно крепнет и отползает к двери дядь Жениной спальни. И где-то к семи утра в него наступает дядь Женина нога: бледная подошва и неровный край грубого загара.
Я не поворачиваюсь к нему: сижу на диване и смотрю на выключенный телевизор. Каждый раз дядя Женя здоровается со мной, но я не отвечаю. Тогда он в своём облаке утреннего отвращения бредёт в ванную, чтобы дать начало привычной череде звуков: вот слабая старческая дядь Женина струя разбивается об унитаз, потом сильная молодая струя шипящей воды из крана ударяет в умывальник. Потом дядь Женя наклоняется, чтобы умыться, и каждый раз мобильник, висящий у него на шее, бьётся о край умывальника. Дядь Женя чертыхается, сопит, но мобильник не снимает. Иногда так и выходит из ванной, вытирая на ходу морщинистое, коричнево-красное от солнца лицо, – с мобильником закинутым на шею.
Я жду, когда он наконец включит телевизор.
И только когда Том и Джерри начинают носиться по экрану, размахивая дубинками, я удостаиваю дядь Женю взглядом. Он садится на диван рядом и гладит меня по голове.
– Любишь мультики, да, Тоша?
«Мне, блин, девять лет. Естественно, я люблю мультики!» – думаю я, но не отвечаю. Толку-то с ним разговаривать? Дядя Женя идёт на кухню шипеть кофемашиной. Я отворачиваюсь к телевизору.
С ним разговаривает только его дочь. Он в последнее время общается тоже только с ней. Им обоим эта процедура не нравится. Но каждый день они пытают друг друга с тем же упорством и регулярностью, с каким солнце встаёт по утрам, чтобы пролезть в наш полутёмный дом. В дядь жениной спальне света больше от монитора, чем от тропического солнца, раскаляющего Таиланд там – за тёмно-жёлтыми шторами. По монитору лениво ползают окошки новостных сайтов, и в назначенное время появлятся лицо немолодой женщины в окаймлении обесцвеченных кудрей, которые веб-камера превращает в неопрятную рыжую подушку. Из динамиков шуршит.
«Что у тебя? – спрашивает дядь Женю женщина с подушкой на голове. – Как Тоша? Что ты ел? Ты не обгорел?»
В ответ Дядя Женя говорит грубость.
«Ты опять пил?» – говорит женщина.
«Мне и здесь хорошо», – говорит дядя Женя.
«Когда приедешь? Витя купил для тебя новый диван», – говорит женщина.
«Острая пища полезна. Уж лучше, чем замороженная дрянь из московских супермаркетов», – говорит дядя Женя.
«Оля и Таня записались на танцы», – говорит женщина.
«Не надо делать вид, что вы меня ждёте», – говорит дядя Женя.
Один раз я видел, как она начала плакать. Один раз она сюда прилетала, и её волосы под местным солнцем вовсе не казались похожи на рыжую подушку – больше на сахарную вату. Но она тут же уехала. Пятнадцать часов в самолёте сюда, пятнадцать обратно, чтобы сказать Дяде Жене несколько слов, отвернуться и уйти, вздрагивая плечами.
«Сколько мне ещё вам заплатить, чтобы вы перестали меня донимать?» – спрашивает дядя Женя.
Женщина старается игнорировать такие вопросы.
«Папа, перестань. Ты позвонил брату? Когда ты позвонишь брату?».
Дядя Женя выключает компьютер и потом ещё несколько минут шумно двигает стулья и топает по комнате.
Иногда он уходит смотреть на море. Иногда ругается с соседом-немцем: когда же отремонтируют асфальт, ведь уже два месяца назад заплатили. Иногда звонит тупице-консультанту из банка и задаёт ему вопросы.
– Я понимаю, что операцию можно совершить только с моего айпишника. Но, получается, что проникнув в мою домашнюю сеть, злоумышленник, как вы его называете, может не только украсть мой файл с паролями, но и подтвердить операцию с моего адреса.
В трубке далёкий голос что-то вежливо тараторит.
– А вы можете гарантировать, что мои смс-сообщения невозможно прочесть? А я думаю, что это только сотовый оператор может гарантировать, но никак не банк.
– Ну… Евгений Михайлович, вот смотрите… – вежливый поток из телефонной трубки шелестит мимо меня, когда дядя Женя, не переставая изводить консультанта, отправляется из комнаты на кухню, чтобы залезть в холодильник.
– Вот и я думаю. Сколько краж совершается в год у клиентов, которые выставили себе все рекомендуемые настройки безопасности?… Вы не готовы ответить, а вот в других банках – готовы… Я тоже считаю, что надо бы…
Дядя Женя убирает телефон от уха, достаёт бутылку молока, держит её в левой руке, словно сравнивая размер бутылки с размером телефона. Потом нажимает кнопку отбоя, не попрощавшись, и начинает поить меня молоком. Меня уже тошнит. Я вообще не знаю, кто доверил меня дяде Жене. Пару лет назад, когда он ещё не был параноиком, но деньги ему уже свалились, он заявил семье, что уезжает прямо завтра, что забирает с собой Тошу, и что настоящий русский должен жить в Таиланде. Именно в таком порядке. Я, стало быть, тоже настоящий русский по его мнению. Спасибо. Когда моя мать начала возмущаться, её просто вытолкали из комнаты, так что дядю Женю уговаривала остаться только его дочь. Её муж только отводил глаза, сидя на краешке дивана, хихикал и скручивал автомобильный журнал в трубочку.
Вот и я думаю: хороша семейка. На самом деле жить с дядей Женей не так уж и плохо. У нас тихо. Особенно сейчас. Раньше к нам ходили местные проститутки – на ночь или на пару часов. Раньше дядя Женя ходил по вторникам в паб – пить виски и болтать с мужиками. Потом он перевёл деньги на счёт, которым управляет с телефона, и телефон теперь всегда висит у него на шее. Чтобы отправить команду на перевод денег, заверяет дядь Женю Тупица из банка, нужно поднести телефон к другому устройству хотя бы на двадцать сантиметров. С того дня дядя Женя очень неохотно приближается хоть к кому-нибудь на расстояние вытянутой руки. Ругается с соседом через забор, ездит в супермаркет на машине – за час до закрытия. И редко стрижётся. Его волосы отрасли и стали похожи на чесночную шелуху. Пахнет от него в последнее время тоже чесноком, но чаще – виски. Перед попойкой он запирает весь дом, и когда на столе вырастают башенки пустых баночек из-под содовой, похожие на город из фантастического фильма, он падает в кресло и негромко смеётся. Иногда подползает ко мне на коленях и говорит:
– Можно напиться и быть счастливым. И без денег. Но с деньгами ведь всё равно куда больше счастья?
И смеётся. Я морщусь и ухожу с дивана. Мы потом долго не разговариваем. Даже не знаю, может ли его ещё кто-то выносить, кроме меня. Тайскую женщину он к себе в дом не пустит, а все нетайские быстро свихнутся, потому что будут понимать, что он говорит. У нас хотела поселиться его дочь. Она даже прилетала, провела те самые долгие пятнадцать часов в самолёте. К тому времени дядя Женя уже перевёл кучу денег на телефон, и тот навечно повис в чехле на его шее. Он встречал её у двери дома, морщась от настырного солнца. Когда дочь подошла к нему и попыталась обнять, он отстранился. Клочок сахарной ваты – её волосы – вопросительно замер в воздухе, а потом уплыл по направлению к чугунным воротам. Она уехала. С тех пор мы видим её только в компьютере, и мне кажется, до конца жизни она так и останется для него набором цветных пятен на экране.
«Ты опять залезал на крышу, папа? Когда ты позвонишь брату, папа?».
Да, иногда ему кажется, что на одном из растущих вплотную к дому деревьев кто-то сидит. У пальм очень гладкие стволы, но наверху густая, тёмная, что-то наверняка в себе таящая, как плотно набитое дождём грозовое облако, зелень. Кто там сидит? Выходи, я тебя заметил. Ты там, с антенной и аппаратурой, ловишь мой вай-фай, влезаешь в мою домашнюю сетку. Ты подглядел мой пароль в подзорную трубу, а когда я его сменил, запершись в ванной, ты взломал механизм шифрования, потому что ни один из них недостаточно стоек. Я читал, я знаю. Это из-за тебя у меня иногда подтормаживает интернет. Это из-за тебя иногда запинается фильм, который я смотрю с домашнего сервера. Из-за тебя хрустит головкой мой жёсткий диск, когда я с него ничего не копирую. Кто-то лишний в моей сети.
Дядя Женя выдёргивает роутер из розетки, умерщевляя вай-фай, и лезет на крышу с биноклем, чтобы увидеть слезающего с пальмы человека. Берёт ружьё и ходит с ним по пригорку. Одинокая фигурка, будто бы несущая драгоценное яблоко, зажатое где-то внутри, между органом, отвечающим за страх, и органом, отвечающим за осторожность. И если дядя Женя расправит плечи, то яблоко непременно выскользнет и упадёт, укатится, пропадёт, а дядя Женя вернётся в Москву, на Девятую Парковую, где дочь, где курят в подъезде, где пустую бутылку нельзя оставлять на столе и надо отвечать на очень сложные вопросы именно тогда, когда этого страшно не хочется. Например: «Ты наденешь серую майку, или белую, а серую мне постирать?».
– Свобода, – говорит дядя Женя, когда трезвый, – это когда ты предоставлен самому себе. Когда от тебя ничего не требуют окружающие. Деньги – это то, что ты можешь дать окружающим. Вместо себя. Иначе они будут требовать тебя.
Где-то он это вычитал, небось. Не знаю. Я не прочёл ещё ни одной книги, хотя читать я умею. Все книги на полках. Я до полок не достаю. Но и не хочу туда лезть. Наверное, я тоже свободен. Когда я полезу на полку, я вроде как уже буду предоставлен не самому себе, а тому, что заставляет меня лезть на полку, так? Вот дядя Женя лезет на крышу, а я – нет. Один-ноль.
– Тошка, иногда мне кажется, что ты меня презираешь.
Я смотрю на него молча. Дядя Женя смущается и уходит. Со временем он всё меньше разговаривает вслух, будто родная речь стала ему в тягость. Когда ты живёшь за границей, то ничего приятного тебе по-русски не скажут: это либо налоговый агент звонит, либо Тупица из банковской службы техподдержки, либо надоедливый родственник. И дядя Женя кривит рот, пережёвывая плохой английский, как пресную овсянку. Он говорит тайское «коп-кун-кааап» доставщикам пиццы и морщится, когда они в ответ радостно сообщают ему «спосибаа».
– Русские, – говорит дядя Женя, когда ещё только слегка опьянел. – Приезжают в чужую страну со своими добрыми утрами, спокойными ночами, будущим здоровьем, а сами только и делают, что устраивают неспокойные ночи, недобрые утра, и здоровья у них при таком подходе не будет, – говорит он и наливает ещё.
«Папа, ты снова пил?» – спрашивает женщина на мониторе.
«Погода хорошая, Тошке нравится», – улыбается в ответ дядя Женя.
«Нормальный человек отнёс бы все деньги в банк и не переживал бы», – настаивает женщина в мониторе.
«Сделайте бизнес в интернете, заработайте миллионы на продаже акций, а потом давайте советы», – орёт дядя Женя.
«Я просто хочу, чтобы с тобой всё было в порядке», – нудит женщина.
«У нас всё хорошо», – дядя Женя наклоняется, берёт меня на руки, поднимает к монитору и заставляет махать в веб-камеру.
«Прекрати мучать Тошку», – всё тем же тоном говорит женщина.
«Кто дал мой тайский номер страховым агентам?» – хмурится дядя Женя.
– Деньги, – говорит дядя Женя, когда трезвый и злой. – Это магнит. Ты уехал хрен знает куда, а к тебе тянутся уроды всех мастей. Страховщики, банкиры, сутенёры, продавцы элитных энциклопедий, журналисты. Все тебя находят. Все хотят отщипнуть от тебя кусочек. Или украсть всё целиком.
И вы знаете, тут он прав. Приходили люди с проспектами, люди с ноутбуками, люди с пакетами, в которых были сложены хрустящие глянцевые презентации. Мужчины в выглаженных, невероятно белых рубашках. Женщины в обтягивающих платьях, пахнущие цветами и персиковым вареньем так сильно, что я начинал чихать и убегал. Они стучались в нашу дверь и звонили в звонок, пока дядя Женя был ещё хоть немного приветлив. Потом у дальнего забора имения появилась будка. В будке – таец. Белые рубашки и персиковое варенье остались по ту сторону забора. Их голоса, щебечущие «Наш холдинг предлагает вам уникальное…» пытались пролезть в дядь Женин телефон, но дядя Женя научился обрывать их на полуслове. Он жал на кнопку резким брезгливым движением большого пальца, будто сдавливал горло опостылевшей канарейке. Потом смотрел на телефон недовольно, как на обвисший в его руках птичий трупик. И становилось тихо.
В этой тишине дядя Женя был победителем: он её создал, он ей заправлял, он оберегал её от покушений. Были заборы, отсекающие нас от белых рубашек и хрустящих проспектов, были охранники, оберегающие нас от журналистов, были камеры, отпугивающие пристальными взглядами гекконов. Всё было хорошо, пока кто-то не послал к нам запах. Он пришёл, словно бы от какой-то хищной женщины, стоящей за оградой, желающей кусочек дядь жениного Магнита. Мне кажется, запах взлетел белым шерстяным платком, приплыл к нам и прокрался в дом. Выключенный вентилятор, висящий чёрным пауком в квадратном вентиляционном окошке, флегматично пропустил его меж растопыренных лопастей. Запах опустился на пол и вполз в меня.
Дядя Женя, ты слышишь? Не слышит. Чеснок и виски не пускают запах в его ноздри – дряблые пещеры, вытоптанные бесчисленными гостями – запахами его знакомых и родственников, измученные ароматной кожей автомобильных сидений, бензиновым воздухом Москвы и общественными туалетами. Политые шампунями, лосьонами и средствами для чистки сантехники, как напалмом. Он бы всё равно ничего не почуял. А я пришёл на кухню, встал под вентиляцию и вдыхал, вдыхал, пропускал в себя этот белый шерстяной платок, пока он не улёгся в моей груди, ласковый и успокаивающий. Он не для дяди Жени – он для меня одного. Я вдохнул его, сколько смог, потом лёг на пол, по которому стелилась невидимая полоса запаха, и остался лежать.
Ночью платок, лежащий в моей груди, стал набухать, душить меня изнутри. Меня затошнило. Я пришёл к спящему дяде Жене и стал выкашливать платок. Дядя Женя, проснись! Дядя Женя, посмотри, что это.
Кх. Кх. Кх!
Вот это уже громко. Он проснулся.
Потом – его беспокойный голос что-то меня спрашивает. Потом дядя Женя орёт в трубку на плохом английcком. Руки – его руки – поднимают меня. Машина пахнет бензином, но я почти не ощущаю этого из-за сладкого слоя платка в моих ноздрях, в моей глотке. Мы попадаем в какое-то незнакомое здание, но тут белый платок добирается до моей головы, окутывает её целиком, и сознание остаётся лежать в этом белом и плотном облаке, как желток в белке. Я уже готов заговорить с дядей Женей. Мирно и просяще: «Дядя Женя, мой родной хренов параноик, разбей скорлупу, разломи белок, я здесь. Я здесь. Пожалуйста, дядя Женя». Но слышу только своё бессвязное жалобное «Мяяяяяя». Но он понимает. «Сейчас, сейчас, Тоша. Мы тебя вылечим. Мы уже у ветеринара».
Солнце, будто спросонья, неаккуратным, но настырным лучом нащупало наш дом и воткнулось меж неплотно задёрнутых занавесок. Квадратик света пополз к дядь Жениной спальне и сегодня против обыкновения беспрепятственно проник в открытую дверь. Там он направился к дядь Жениной кровати, но сперва осветил мою корзину. Мой чёрный бок, мой белый нос и новую штуку, висящую у меня на шее.
У меня кружится голова, белый туман рассеялся, но не совсем: я будто живу внутри матового плафона, какой закрывает яркую лампочку в нашей ванной. Я бы пытался объяснить дядь Жене, что со мной происходит, но сил хватает только на невнятное сипение. Да и он бы всё равно не понял. Какие паразиты, какие глисты. Какие блохи. Нет у меня никаких блох, это всё запах. Запах, дядя Женя. Этот ласковый и мерзкий запах, пролившийся к нам на кухню из квадратного вентиляционного окошка, где живёт мёртвый паук с чёрными лопастями. Запах-х-х-х..
– Кх-х-х-х-хх....
– Тише, Тошенька, тише. Вылечим тебя. Вылечим. Потерпи, маленький.
Я терплю. Я лежу в корзинке, повернуться мне трудно. Отсюда мне видно только кусочек окна, стол и монитор, стену с плакатом: «Не бойся витать в облаках: сверху видно, не целит ли тебе кто в спину». На мониторе появляется женщина. Они разговаривают. Дядя Женя осторожно поднимает корзинку, на которой лежу я, чтобы показать дочери. Она охает. Он ставит меня на стол. Я лежу в корзинке между старым параноиком и изображением женщины с подушкой на голове и чувствую, как ласково и негромко теперь они разговаривают друг с другом. Такой вот посредник. Больной кот, полумёртвое ненадёжное связующее звено между этими двумя. Неожиданно я чувствую ещё одну связь – в воздухе формируется напряжение. Нечто откуда-то извне дёргает новую постороннюю штуку – тёмный шарик, висящий на моём целебном ошейнике. Тёмный шарик отзывается и протягивает полупрозрачную нить – ну как вам иначе объяснить, каким образом животные чувствуют электромагнитные волны? – к дядь Жениному телефону.
Телефон отзывается.
Дядя Женя ничего не замечает.
Монитор гаснет. Я остаюсь в корзинке на столе. Дядя Женя говорит со мной. Звонит ветеринару. Кормит меня молоком. Сука, ненавижу молоко. Он ставит блюдечко рядом со мной, наклоняется к нему, аккуратно переливая эту белую дрянь из пакета. Сотовый телефон, свисая с его шеи на шнурочке тёмным слепым бруском, оказывается рядом со мной. Снова что-то, находящееся внутри шарика дёргает его телефон. Телефон отвечает шарику короткими посланиями, двумя раздражёнными толчками. Словно нелюдимый хозяин произносит «Не-а» и захлопывает дверь перед носом у непрошенного гостя. Так повторяется дважды, пока молоко льётся слабой густой струйкой в блюдце.
Молоко белеет нетронутым пятном рядом со мной, дядя Женя уходит, я остаюсь лежать. В доме становится тихо. Какая разная бывает тишина, думаю я. Внутри меня тишина слабого дыхания и несмелого сердцебиения. Кровь неслышными толчками продвигается по телу, слизывая белую муть с моего мозга, проедая дырочки в белом платке, спустившемся на меня из вентиляции. За окном тишина тропиков: шелест и щебет, пунктирное пение сверчков, осуждающее цоканье гекконов и тот едва слышный, но пугающий шелест, с которым бабочки обжигают бока, ударяясь о раскалённое стекло лампочки. И шорох прибоя – море отсюда недалеко, можно увидеть его, если забраться на крышу нашего дома. Море издаёт свою тишину – спокойное, всё смывающее, уносящее в толщу воды, шипение. Это тишина рая. А есть тишина ада – ада, который дядя Женя привёз сюда в своей голове. Тишину маленького ада в большом раю почти не слышно. Но я её тоже чувствую. Это тишина страха – звук, с которым огромное колесо внедорожника медленно катится на тебя. Это тишина сомнения – звук с которым пружинка в часах медленно распрямляется, двигая стрелку, а стрелка уже яснее некуда показывает, что тот, кого ты ждёшь, в этот раз не придёт. Это тишина недоверия. Это тишина боли от полузабытого предательства.
Я слышу голос из соседней комнаты и понимаю, что маленький ад сейчас взорвётся и разорвёт тишину.
– Что за х…? – произносит дядя Женя. Он заходит в комнату, где оставил меня на столе перед монитором. Он смотрит в телефон и читает вслух: «Подтвердите перевод на означенную сумму на счёт.... Что за?…». Не отрывая взгляда от экрана мобильника, он шевелит мышью, чтобы разбудить компьютер. Садится в кресло перед монитором и снова оказывается рядом со мной. Я чувствую, что мой чёрный шарик дёргает невидимую нить, тянущуюся к телефону. Дядь Женины брови ползут вверх, он вздрагивает и выпускает мобильник из рук, как будто бы тот превратился в летучую мышь и цапнул его за палец.
И тут же снова хватает его и яростно давит на кнопки, вызывая голос бестолкового банковского консультанта.
– Я вас спрашиваю, – орёт дядя Женя, – почему кошелёк сообщает мне, что пароль неверный, когда я никакого пароля не вводил?.. Я ещё в своём уме!.. Я у себя дома, здесь НЕТ касс, банкоматов и прочей вашей херни…
Он сдавливает глотку телефону и беспомощно оглядывается. Вертит головой, замирает, резко оборачивается и шарит взглядом по комнате, словно сюда забежал мелкий, но ядовитый зверёк. Дядя Женя опрокидывает стул, подходит к книжной полке, в несколько шумных движений скидывает с полок все книги на пол и раскидывает кучу ногами, брезгливо рассматривая. Переворачивает и трясёт рюкзак: несвежая одежда для спортзала вываливается комками и побеждённо складывает рукава у дядь жениных ног. Внимательно, не приближаясь, он смотрит на компьютер, обходит его по большой дуге. Задумывается и начинает шарить по карманам своих пижамных штанов. Живо срывает штаны и остаётся в майке: чёрный прямоугольник с ярко-красными буквами «METALLICA» высится на двух тощих старческих ногах, как зловещий инопланетный корабль, рухнувший с неба и придавивший своей тяжестью два тоненьких деревца.
Мне нехорошо от шума и страха, который излучает дядя Женя. Белая дрянь, уже было рассеявшаяся, снова давит на грудь. Я начинаю хрипеть. Дядя Женя, вздрагивает, перестаёт озираться и шагает ко мне на своих тоненьких прямых деревцах – быстро, но так неуверенно, будто с каждым шагом он может провалиться в ядовитое болото. Он наклоняется надо мной, и по его глазам я вижу, что он в эту секунду он думает всё же обо мне, а не о деньгах. Его пальцы, побелевшие от усилия, с которым он вцепился в телефон, разжимаются и мобильник повисает у него на шее, как мёртвая летучая мышь – головой вниз и безвольно качаясь. Дядя Женя протягивает свою высохшую ладонь и гладит меня, едва касаясь, боясь сделать мне больно. Мне же впервые в жизни хочется, чтобы он погрузил свои твёрдые пальцы в мою шерсть и провёл – грубо, срывая с меня белую муть.
Его телефон пищит.
Дядя Женя смотрит на экран телефона и читает сообщение вслух, будто задавая мне вопрос: «Вы ввели неверный пароль. Попробуйте ещё раз».
Телефон снова пищит и снова высвечивает это же сообщение.
И ещё раз. И снова.
Чёрный шарик, висящий на моей шее, надрывается, посылая сигналы телефону. Каждый раз немного разный.
Телефон пищит всё быстрее и быстрее, попискивание сливается в непрерывную трель. Дядя Женя сжимает губы, словно из его рта против воли вырывается крик, а рука его поднимается – будто бы для удара. Он швыряет телефон на пол и кидается к монитору. Тарабанит по клавишам, стуча ногой по полу от волнения. На экране появляется лицо Тупицы Из Техподдержки.
– Василий! Василий! Они подбирают мой пароль!
– Евгений Михайлович. Что с вами?
– Я тебе говорю: Они! Подбирают! Мой! Пароль!
– Кто… они? Евгений Михайлович, простите, но… почему вы без штанов?
– Идиот! Какие шт… Я тебе говорю, что мой телефон… как будто я платить… а сообщения. Но я ни к чему не прикладывал, да и здесь нет никого!! Но как я....
Он замер. Он смотрит на меня. Глаза его щурятся. Он тянет ко мне руку, растопырив пальцы, будто собирается взять половинку большого лимона, чтобы медленно выдавить сок.
Моё сердце начинает стучать чуть быстрее. Белая пелена отступает на несколько секунд. Я сворачиваюсь в корзинке, поднимаю шею и задней лапой чешу горло, срывая ошейник, молотя лапой по чёрной чужой штуковине.
Его рука замирает. Его взгляд падает на чёрный шарик.
– Евгений Михайлович, что происходит? – слышится из компьютера голос Тупицы. – Евгений Михайлович! Опишите, пожалуйста, проблему подробнее. Алло. Евгений Михайлович…
Я лежу в корзинке, корзинка покоится на сидении слева от дяди Жени. Мы едем к ветеринару. Сзади, в багажнике, лежит дядь Женино ружьё. Я не знаю, поможет ли мне ветеринар на этот раз, спадёт ли когда-нибудь белая муть окончательно. Но дяде Жене, похоже, скоро станет легче.
Спасибо, что прочитали!
Вторая часть цикла доступна на Литрес.
Сайт автора: https://gubarev.ru
Автор выражает признательность:
Прекрасной жене, любимым родителям, сестре и всем близким за поддержку.
Другу Сергею Скогореву за огромный вклад в работу над каждым текстом.
Друзьям Александре Вяль, Екатерине Дорофеевой, Татьяне Ражевой, Дмитрию Себуа за обратную связь, критику, поддержку и вставшие на место запятые.
