Павел Николаевич Губарев
Депрессия, роботы и один велосипед
– Папа боготворил изменения. Это была его вторая натура. Когда он слышал фразу «Просто будь собой», он начинал скрипеть зубами: он-то считал, что каждый день нужно стараться стать кем-то большим, чем просто собой.
И вот его главное наследство. Главный пункт завещания. Он не хотел, чтобы богатство досталось его детям разом. Пусть растут над собой. Собственно, замок пускает любого человека, но даёт право вынести одну картину, начиная со второго посещения. И количество попыток ограничено. И количество кандидатов ограничено.
– И никак не… – проблеял я.
– И никак не обойти. Стоит защита, стоят баки с серной кислотой и компьютер, готовый уничтожить коллекцию в случае взлома. Вокруг нас кружат юристы фонда, учреждённого отцом, готовые грудью защищать картины. Всё, что остаётся нам, – это ждать у дверей и выцарапывать своё наследство по крохам. Слава богу, публика ничего не знает…
Виктор перевёл дыхание и продолжил.
– Вы сейчас предположили, что нет никаких проблем расти над собой. Но в этом нет ничего приятного, я уверяю вас.
Я не перебил его, но, должно быть, скептически скривился. Виктор заговорил ещё холоднее.
– Мы с сёстрами перепробовали многое: путешествия, тренинги, психотерапию. Чтобы пройти замок в очередной раз, требуется большая внутренняя перемена. Болезненная, как правило. Душевное потрясение. Это больно. Ты растёшь, но теряешь вкус к жизни. Бросаешь очередную жену, уходишь из проекта, проклинаешь церковь, вступаешь в партию… Со старыми друзьями тебе становится скучно, ты пакуешь чемоданы в неизвестность или, наоборот, рвёшь билеты в любимые места… В общем, как жил мой отец. Поверьте, ему было не до семьи и не до счастья. Меняться больно. До двадцати пяти мозг пластичен. А дальше обучение даётся с трудом.
– Одно время считалось, – вставила биолог, – что нейропластичность – это свойство исключительно молодого возраста. На самом деле мозг меняется всю жизнь, но у взрослых людей это происходит гораздо медленнее.
Виктор кивнул:
– Большинство людей застревают в развитии примерно в двадцать пять. Выбирают себе образ жизни – и живут как принято. Отца это бесило. Он считал, что человек должен учиться всю жизнь. Постоянно переизобретать себя, несмотря на боль.
– Но он создал эту компанию, – вдруг вступился я.
– Создал, – с готовностью согласился Виктор, как будто уложил ещё один безрадостный для него факт в копилку. – Теперь к делу. Иногда мы приглашаем людей под предлогом работы над картинами. Они делают несколько попыток войти в хранилище. Со второго раза мы просим их вынести картину. А между попытками мы стараемся изменить их взгляды на жизнь. Те спектакли, которые вы наблюдали, именно для этого были предназначены. И если вы думаете, что сможете нас засудить или рассказать эту историю прессе, то заблуждаетесь. Мои помощники вам напомнят условия договора.
Виктор жестом не дал мне себя перебить.
– Завтра у вас будет ещё одна попытка войти в хранилище. Последняя. В этот раз за хорошее вознаграждение. Около десяти процентов от стоимости полотна. Этого хватит на приличный дом для вас и вашей девушки.
Я усмехнулся:
– У меня, кстати, нет…
– Есть у вас девушка. Сообщение было фальшивым.
– Так… так… а сейчас я почему должен вам верить?
– Вот! – сказала биолог со своей фирменной интонацией учёного, констатирующего факт. – Не должны. Именно поэтому мы раскрываем карты. Чтобы вы начали сомневаться в наших словах. Вам двадцать четыре, а вы всё ещё доверчивы. Верите взрослым, можно сказать. Но сегодня вам преподали урок. Урок состоит в том, что вас могут взять – и нагло использовать. В качестве отмычки. В мирное время. Приличные люди.
Я не знал, что сказать.
– Ну, – сказал Виктор, – идите домой, поспите, ваш гиппокамп за ночь перегонит информацию в долговременную память. А завтра вы с новым опытом наверняка сможете зайти в хранилище. Я бы на вашем месте очень на это надеялся.
Виктор написал на бумажке сумму и показал мне.
– На этом мы расстанемся, большего из вас нам не выжать. Но вы можете собой гордиться. Блестящая амплитуда перемен для трёх дней!
– И я не биолог, – сказала биолог. – Я специалистка по информационной безопасности, перешедшая на сторону зла. Скажем так, специалистка по информационной опасности.
– И запомните: поэтичных барменов не бывает, – вдруг добавил бармен.
– Да, это образ из кино, – кивнул Виктор. – Хорош, правда? Ну так что, договорились?
Он посмотрел на меня вопросительно.
Договорились ли мы? Я не сразу осознал вопрос, а потом ощутил, что настало время, наконец, выругаться. И отправиться, наконец, домой – но тут же вспомнил слова Виктора, предлагавшего мне новый дом. Он, видимо, наводил справки и знал, что я живу в съёмной квартирке. От этого я ещё больше разозлился и уже открыл было рот, чтобы послать его подальше. Но что-то помешало. Вспомнилось, как бармен говорил, что у всех у нас общие пороки и злимся мы на людей только потому, что в этот момент пороки проявились не в нас самих. Могу ли я возмущаться? Чем? Жадностью этих людей? Но я-то тоже сейчас думаю о деньгах, которые мне предложил Виктор. И я хочу денег до жути. Нежеланием меняться? А хотел ли меняться я сам? Нет, я цеплялся за свои идеи о сакральности искусства. Защищал свои схемы. О господи, а они ведь, наверное, видели мои листочки. И небось подталкивали меня к тому, чтобы я верил в эту чушь.
С другой стороны: я эти идеи отпустил, раз смог пройти в хранилище. Могу этим гордиться. Гордиться? Да он мной манипулирует, сука такая! И этот фальшивый бармен… Да, но почему я поверил ему? Ведь это образ из кино. Быть может, я хотел поверить, только и всего?
Я почувствовал, что губы пересохли: должно быть, уже несколько минут сижу с открытым ртом. И, наверное, с глупым выражением лица. Я закрыл рот и набрал воздуха в грудь, не зная, что сказать. В который раз за эти дни я ощутил, что мне не на что опереться: все мои привычные мысли и представления ускользают. Я нащупывал что-то новое вместо них. Но это новое было непривычным и холодным.
Я посмотрел на Виктора. Он грустно посмотрел в ответ.
– Вот, – сказал он, – я же говорил: меняться больно.
2080. Толстая Салли
Я понял, что если отвечу тебе сразу, то скажу неправду. Открою рот, начну говорить и стану одним из тех взрослых ирландцев, которые согласно официальной статистике употребляют 14.2 литра алкоголя в год в пересчёте на этиловый спирт, но твердят нам, что пить вредно.
«Меня уже тошнит от речей узколобых лицемеров». Это цитата. Когда я цитирую, я не лгу.
Поэтому буду цитировать самого себя по дневникам.
Мистер Керриган на уроке научного метода рассказывал про Первую мировую войну. Мистер Керриган тоже взрослый и тоже лицемер. Но из тех немногих, кто учит признавать свою неправоту. И сам иногда старается. Иногда у него даже получается. Единственный учитель, от которого я за десять лет услышал фразу «Не знаю, но постараюсь выяснить». Потом вся школа две недели обсуждала его невероятную смелость. И учителя тоже. А как же: любой другой на его месте заткнул бы ученика, чтобы не потерять лицо.
Ещё мистер Керриган не торопит с ответами. Когда я начал сверяться, я был ему за это признателен.
Керриган попросил нас представить Европу накануне большой войны. У войны, как говорит наша учительница истории мисс Нири, были предпосылки. Мы представляем себе Австрию и Францию в июне 1914-го. Нам видится чёрно-белое небо, и в нём набухают, как дирижабли, те самые предпосылки. Люди, вжав головы в плечи, бегут по серым улицам, торопясь дожить и долюбить до первых выстрелов.
«Рост напряжения» – говорит мисс Нири.
«Эскалация кризиса» – говорит мисс Нири.
Но этого ничего не было. Мистер Керриган говорит, что цены на государственные облигации накануне войны росли. Люди верили в спокойное будущее и рост экономики. Что в Черногории поспеет черешня. Её разложат в деревянные ящики, и греческие моряки отвезут их в Англию. Смуглые мужчины перетаскают грубые деревянные ящики, полные красных ягод, с палубы на причал. Акции судоходных компаний подорожают.
И только потому что мы знаем, что дальше была война, нам кажется, что люди должны были тревожиться за будущее и, конечно, никаких акций не покупать.
Так и мы с тобой – мы знаем, чем всё закончилось. Но я дам голос предыдущему себе. Тому себе, который ещё ничего не знает.
* * *
24 января
Ребята сказали мне: «Почему бы тебе не спросить об этом Толстую Салли?» Они имели в виду, что я, разумеется, даже слова ей не скажу. С Толстой Салли никто не разговаривал. Популярные ребята делали вид, что её вообще не существует. Менее популярные злословили про неё, да и про всех других, с кем было менее престижно общаться, – чтобы выглядеть остроумными и показать, что они-то не такие, как эти убожества. Я считаюсь популярным. Встречаюсь с первой красавицей школы и вхожу в тройку лучших футболистов.
Про Толстую Салли ходят всякие слухи. Например, что она на спор заставила школьного робота-ассистента купить ей пиво и принести на урок труда. То, что надо, подумал я. Но я не верил слухам, хотя бы потому, что Толстая Салли слишком умна, чтобы делать что-либо на спор, да и вообще избегает общаться с одноклассниками.
Однако я спросил её. Решение это принял 24 января.
В тот день на уроке мистер Керриган сказал: «Призраки! Многие из нас их видели. Быть может, вы, мистер Уолдрон?». И остановился возле моей парты. Я смотрел прямо перед собой на его пиджак. Пиджак был приятного коричневого цвета, похожего на цвет ковра в нашей гостиной.
Я не мог ему сразу ответить, мне надо было свериться с собой. И я молчал, пока в классе не начали сдавленно смеяться то в одном конце комнаты, то в другом.
К тому же я действительно один раз видел призрака. Но не мог про это рассказать. Не потому, что боялся, что надо мной будут ехидничать Роб, Эрик или Джек, а потому, что не знал, как бы я поступил две недели назад: сказал бы правду или утаил.
– М-м-м, я…
– Да-да, слушаю, – терпеливо произнёс мистер Керриган.
Я мог бы ответить, что призрак, которого я видел, был призраком моей мамы.
Нет, не так. Я видел мою маму уже после того, как она умерла. Наверное, можно было бы и сказать, что видел призрака, но я её так не называл.
После этого мистер Керриган выразил бы своё сочувствие в словах опрятных, как его коричневый костюм. В классе бы притихли. После этого Керриган объяснил бы нам, почему люди видят призраков, хотя их на самом деле нет. Получилось бы неловко, потому что по словам учителя вышло бы, что у меня галлюцинации. У Керригана бы, впрочем получилось сказать деликатно. Или нет. Но мне было бы плевать.
Или не плевать?
Я мог бы ответить, что никогда не видел ничего подобного. Это было бы ложью. Что касается лжи, то у меня перед глазами стоял бумажный стаканчик, в который папа набирал кофе в больничном коридоре. От усталости папа нажал не ту кнопку, и автомат выдал вторую порцию. Чёрная жидкость перелилась через край, и я тоже почувствовал, что с меня хватит. Меня слишком долго поили неправдой. Пока мама умирала, все уверяли, что она поправится. В меня вливали обещания, как бодрящий напиток, чтобы я мог продолжать делать то, что делаю.
Я продолжал ходить в школу. Продолжал навещать маму в клинике, хотя с каждым днём было всё страшнее заходить в палату и видеть, как она перестаёт быть похожей на себя, усыхая и темнея лицом.
Папа, чертыхаясь, нажал на кнопку отмены, но кофе продолжал литься. Папа схватился пальцами за стаканчик, обжёгся и зажмурился. Через два месяца после маминой смерти папа привёл в наш дом Рэйчел. Через два месяца после смерти мамы и спустя ровно неделю после того, как я увидел маму на кухне – она резала лук.
Мама никогда не резала лук, она вообще не умела готовить. Тем более, никогда не готовила по ночам при лунном свете. И она умерла.
Мне говорили, что она не умрёт. Мне не говорили, что у папы есть другая женщина и – возможно – он ждал маминой смерти. Но теперь я и не знал, кому верить. По всей видимости, никак не им всем.
Две недели назад мне стали давать антидепрессанты. Антидепрессанты начинают действовать как раз через две недели. То есть сегодня. Я прислушался к себе: что хочется ответить? Что из моих мыслей настоящая мысль, а что я подумал только из-за лекарств?
Наверное, одна из мыслей моя, а другая оптимистичная? Я закрыл глаза, чтобы легче было представить. Свою я узнаю «в лицо», а другая… более розовая? Я вспомнил, как мама давала мне поиграть с её коллекцией антикварных пуговиц. Я раскладывал их на ковре по цветам. Жёлтые к жёлтым. Зелёные к зелёным. Это было просто.
Мистер Керриган побарабанил пальцами по парте и начал отворачиваться от меня. Он умел тактично подождать ответа, а потом тактично отвязаться от ученика, если понимал, что тот не может ничего сказать. Все бы так делали. Не видел ни разу, чтобы человеку стало хуже от того, что от него вовремя отвязались.
– Да, – сказал я.
Мистер Керриган вздрогнул. Он уже успел отойти от моей парты и набрал воздуха, чтобы продолжить объяснять тему. Он повернулся, посмотрел на меня внимательно и молча кивнул.
– Что ж, – сказал он, – давайте вместе подумаем. Как работает наше зрение? Точнее, наше восприятие?
– С тобой всё хорошо, Дара? – спросила меня Карен после урока.
– Наверное, – ответил я.
– Почему ты сказал Керригану, что видел призрака? Ты и вправду что-то видел?
– Да, что-то. Вроде того, – кивнул я.
Карен посмотрела на меня странно. Я взял её за руку, потому что обычно так делаю. Нечасто, когда мы в школе. Не люблю брать её за руку или целовать при других.
Звенит звонок, и в коридоре появляется дежурный робот. Я убираю руки в карманы, и мы идём на следующий урок.
Почему я ответил Керригану «Да»? Потому что это была правда. Я предпочитал говорить правду. До того, как начал принимать антидепрессанты.
Почему я ответил коротко, односложно? Потому что всегда так говорил. Ещё до того, как стал принимать антидепрессанты.
Я хотел остаться собой. Хотел быть Дарой Уолдреном, ирландцем шестнадцати лет, учащимся в последнем классе средней школы. Хотел быть человеком, у которого жива мама. Человеком, которому не приходилось трусить перед дверью больничной палаты, заставляя себя войти. И просто собой.
Не одним из них. Не частью того мира, где в твой дом приходит женщина по имени Рэйчел и улыбается тебе, и это неправильно. Когда я спускаюсь в гостиную, мне кажется, что я опускаюсь на дно аквариума, где свет преломляется непривычным образом и предметы обманчиво колышутся. Человек вроде бы и смотрит тебе в глаза, но вроде и куда-то мимо – сказать трудно.
– Ты слишком много молчишь, Дара, – говорит мне папа.
– С тобой всё в порядке?– спрашивает он.
– Ты уверен, что тебе не нужна помощь? – говорит Рейчел.
– Может, хочешь поговорить? – спрашивает папа.
– Не надо стесняться, – говорит Рэйчел. – Я твой друг.
Наверное, можно спросить у нашего учителя физики, какие законы оптики позволяют им не замечать маму в лунном свете и спрашивать, всё ли в порядке со мной? Хотя со мной явно всё не в порядке и видно же, почему. Боюсь, мистер Лайонс не поймёт вопроса.
26 января
– Могу заплатить, – сказал я Толстой Салли.
Толстая Салли не была толстой. Не знаю, почему к ней приклеилось это прозвище. Вообще-то она была довольно ничего, хотя я не считал её симпатичной, потому что никто так не считал. Салли не пользовалась косметикой. Про неё говорили, что она не бреет ноги, и что она носит ужасную обувь. Салли из бедной семьи и попала в приличную школу благодаря правительственному гранту. Я как-то раз засмотрелся на её волосы, которые, как мне казалось, прекрасно выглядят, если она не заплетает их в косу: две светлых пряди на сине-зелёном школьном свитере. Я помнил это, но не отдавал себе отчёта.
Даже сегодня я не давал себе слишком задумываться о Салли, хотя мне пришлось разговаривать с ней тайком ото всех. Карен была моей девушкой, я помнил это и старался держаться этой мысли, не давая сознанию сойти с неё, как будто сознание было поездом, а мысль «Карен – моя девушка» – рельсами, и иное означало крушение. Слева и справа был овраг антидепрессантов.
Салли ничего не ответила, просто кивнула. Я знал, что она из бедной семьи, и ей всегда нужны деньги. Предлагать деньги всё равно было неловко. Вообще весь разговор был сплошной неловкостью. Я в первый раз решился нарушить школьные правила – и так дерзко. Я не знал, как к этому относиться, и не знал, как бы отнёсся к этому до антидепрессантов. А новые чувства могли оказаться лживыми. Сотканными из лишних молекул серотонина, которые услужливо и мерзко возникали в моём мозгу из-за красно-жёлтых таблеток.
Я бы даже не знал, как подойти к Салли. К счастью, мы оказались вдвоём в пустом коридоре перед дверью спортзала. Нас обоих оставили после уроков в наказание.
Я очутился здесь после урока французского. Миссис Мёрфи могла бы спросить выученный текст, и я бы ответил, но она спросила меня по-французски «Как твои дела, Дара?», и я замялся, пытаясь разобраться, где настоящая мысль. Она спросила, почему я не хочу с ней разговаривать, и я окончательно запутался. Я не то, чтобы не хотел с ней разговаривать, хотя и не был уверен, что хотел, просто не знал, как мои дела и как об этом сказать.
– Спросите у меня текст, чёрт побери! – выпалил я.
Весь класс покатился. Миссис Мёрфи ничего не ответила, но после урока сказала мне:
– Дара, я понимаю, что ты переживаешь тяжёлые дни. Но это не повод для хамства. Ты согласен?
Я не знал, согласен я или нет, поэтому пожал плечами. Миссис Мёрфи помолчала ещё с полминуты, ожидая ответа, потом вздохнула и ввела в школьный компьютер рекомендацию применить ко мне дисциплинарные меры.
Компьютер, полагаю, посоветовался со школьным психологом и подтвердил рекомендацию.
Школьный психолог всего лишь программа, она никогда не принимала антидепрессанты.
Салли, наверное, тоже кому-то нахамила, я не стал уточнять. Я поздоровался с ней и попросил её помощи. Точнее попытался эту помощь купить. Я ожидал, что Салли фыркнет или вовсе отвернётся и сделает вид, что ничего не слышала. Но она кивнула, уточнила несколько деталей, а потом предложила план – так быстро, будто просчитывала его уже неделю.
Все говорят, что Салли учится так хорошо, потому что это её единственный шанс выбраться из нищеты, в которой живёт она, родители и двое её братьев. Я засомневался. Всё-таки, кажется, чтобы заниматься хакерством, нужно любить это занятие.
Впрочем, не уверен, что это настоящая мысль.
29 января
Я переоделся после футбольного матча и вместо того, чтобы пойти домой, поднялся на второй этаж, где была столовая, аптека и другие служебные помещения. У меня с собой было 120 таблеток аспирина. Салли уже ждала меня.
«Зачем она мне помогает? – подумал я. – Что если она втянет меня в какую-то историю, а потом выдаст учителям и одноклассникам? Вполне в духе её жестоких шуток. Один раз они заспорили с учителем истории мистером Уолшем. Мистер Уолш при всём классе осадил Салли, сказав, что «наиболее правдоподобные интерпретации, не вызывающие сомнения у ведущих исследователей, равноценны историческим фактам в практическом смысле». Поэтому она должна прекратить спорить с ним, пожалуйста, прямо сейчас. Речь шла о британском запрете на рабовладение, принятом в 1833-м году.
Домашним заданием к следующему уроку был анализ «интервью современника», касающийся текущих исторических тенденций. Салли взяла интервью у школьного администратора. Робот с невинной доброжелательностью изложил, что учитель мистер Уолш демонстрирует тенденцию задерживаться наедине с учителем математики в комнате отдыха. И поскольку «правдоподобной интерпретацией, не вызывающей сомнения у ведущих исследователей», является роман между двумя взрослыми людьми, то следует признать её равноценной историческому факту – успел заключить робот, прежде, чем покрывшийся пятнами мистер Уолш прервал его.
– Принёс? – спросила Салли.
– Ага, – ответил я.
– Жди, сейчас начнём, – она достала планшет, убрала прядь за ухо и стала водить пальцами по экрану.
Я покрутил головой, высматривая, не идёт ли кто-то по коридору.
– Как мы это сделаем? Ты можешь отпереть замки?
– Нет. Но нам и не придётся. Джерри их отопрёт.
– Джерри? Робот-медбрат?
– Да.
– Но как?
– Стой. Подержи.
Салли сунула мне планшет, покопалась у себя в сумке и достала губную помаду.
– Не двигайся, – приказала она мне.
Открыла колпачок и потянулась к моему лицу. Я отшатнулся.
– Это зачем?
– Не двигайся. Либо делаешь, как я говорю, либо выкручивайся сам.
Я замер. Салли нарисовала на моём лице несколько линий. Потом забрала планшет и дала зеркальце. Смотрясь в него, она нарисовала несколько линий у себя на щеках и на лбу.
– Чтобы сбить распознавание лиц, – пояснила она, – для Джерри мы теперь два незнакомых ученика.
– Вот оно что! – сказал я.
– Не знал про такой приём?
Я помотал головой и сказал:
– Ты разбираешься в роботах лучше меня.
– Не переживай, я разбираюсь в роботах лучше всех, – сказала Салли.
Я замолчал. Салли вызывала много новых мыслей. Я боялся давать им ход, как человек, который боится поворачивать крышку растрясённой бутылки с газировкой. Хуже того, к новым мыслям присоединились новые ощущения. Я был сильно выше ростом, и ей, чтобы разрисовать моё лицо, пришлось встать на цыпочки и придвинуться ко мне вплотную. От Салли хорошо пахло, а прикосновение губной помады было мягким, почти нежным. «Карен бы это не понравилось» – подумал я.
Никому в школе это бы не понравилось.
В конце коридора показался робот Джерри.
– Что-то он быстро, – сказала Салли. – Слушай. Он думает, что сейчас время обеда. Я переставила ему дату на завтрашний полдень. Он идёт за таблетками. Сейчас он откроет аптеку и шкаф в ней. Я поставлю его на паузу. У тебя будет время заменить твои таблетки на аспирин. Всё понял?
– Да. Конечно. Спасибо.
Салли не ответила.
Джерри прошагал по коридору. Не знаю, почему – наверное, Салли об этом позаботилась, – но в коридоре не работало освещение. Мы стояли в полутьме, но Джерри можно было узнать издалека по белоснежной улыбке жизнерадостного дурака. Он появлялся вслед за ней как Чеширский кот.
Дверь в аптеку открылась. Мы прошли вслед за роботом. Робот повертелся в помещении, проверяя порядок, затем направился к хранилищу медикаментов.
Клиника, где я лечился, передала это в ведение школы: выдавать лекарства по расписанию и контролировать приём. Ежедневно, каждый обеденный перерыв я получал из рук школьного робота две жёлто-красных пилюли. Робот давал их мне в маленьком пластиковом контейнере и смотрел, чтобы я проглотил их и запил стаканом воды.
Мой план был заменить таблетки на аспирин и тем самым избавиться от антидепрессантов, засиропливающих мозг. Робота нельзя уговорить не давать мне таблетки, но он не будет проверять, что именно даёт.
Джерри подошёл к шкафу. Щёлкнул замок. Салли опустила палец на виртуальную кнопку своего планшета. Джерри замер.
Салли посмотрела на меня.
– Что стоишь?
Я поспешил к шкафу. Распахнул двери и охнул. Внутри было слишком много всего. Подумать только: обычная ирландская школа, а лекарств на целый сумасшедший дом.
Я беспомощно огляделся.
– Чёрт… у меня целый час уйдёт, чтобы найти мои таблетки. У нас есть час?
– Не паникуй, господи. Вот они – твои антидепрессанты.
Салли уверенно ткнула в лоток на правой верхней полке. Действительно: там лежали очень знакомые на вид таблетки.
– Как ты так быстро?…
Салли фыркнула.
– Давай, меняй.
А сама опустилась на колени перед другим лоточком и завозилась с какими-то коробками.
Я полез в рюкзак за аспирином. Ладони были очень потными. Странно, но тревоги я не чувствовал.
Быть может, это был эффект антидепрессантов.
Когда мы снова вышли в коридор, я было заспешил прочь от двери, но Салли прошипела мне, чтобы я встал у стены в тени.
– Во-первых, подожди, пока робот уйдёт и запрёт дверь. Не бросай меня с ним. Во-вторых, сотри помаду с лица!
Я послушался и застыл у стены. Салли встала рядом. Мы смотрели, как робот уходит из хранилища. Салли закусила губу и стала сосредоточенно водить пальцем по планшету. Я подумал, что сейчас завтрашний полдень превратится для робота обратно в сегодняшний вечер. Ещё подумал о том, как он стоял неподвижно – смешно разведя руки – у шкафа с с таблетками. Мне захотелось попросить Салли проделать такой же трюк с человеком: остановить для меня время и не включать, пока проклятые таблетки не перестанут действовать. Я отомру, как в детской игре, и начну шевелиться, полностью придя в себя. В настоящего самого себя.
Просьба прозвучала бы дико. Но Салли бы, наверное, не удивилась и не высмеяла меня. Пока по крайней мере я не видел от неё ничего кроме молчаливой помощи.
Я думал об этом, вытирая помаду с лица пальцами. Пальцы стали красными и липкими. Салли закончила программировать и убрала планшет в рюкзак.
– Что ты делаешь? – сказала она. – О, господи!
Она выудила из рюкзака упаковку влажных салфеток, посмотрела на меня с сожалением и сказала:
– Дай я.
И стала вытирать мне лицо. Я закрыл глаза. С удивлением я обнаружил, что эти мокрые слабые прикосновения мне нравятся. Быть может, снова подумал я, потому что я принимаю антидепрессанты? Я прислушался к ощущению и понял, что не смогу в нём разобраться. Раньше я мог с закрытыми глазами представить свои мысли и разложить их по кучкам, как пуговицы на ковре. Прикосновения салфетки были как поток воды, радуга в струях фонтана, всплеск в бокале шампанского. Все цвета и формы разом.
Послышались чьи-то шаги, Салли вздрогнула, вжалась в стену, схватила меня за руку и потянула меня к себе. Я тоже вжался в стену рядом с ней и затаил дыхание. По соседнему коридору прошагал мистер Уолш. К счастью, он был сосредоточен на чём-то своём и не посмотрел в нашу сторону.
Шаги затихли, и мы медленно выдохнули. Салли отпустила мою руку.
12 января
Если тебе интересно, какого чёрта я вообще согласился принимать таблетки, могу рассказать. Дело в том, что я сам задавался этим вопросом неоднократно. И вот что по этому поводу есть в дневнике – в записи от того дня, когда мне назначили препараты.
Я сказал врачу, что не хочу. Я вычитал, что люди в депрессии смотрят на мир более реалистично. Простой тест с математическими задачами выявляет, что здоровые люди переоценивают себя: думают, что решат минимум восемь задач из десяти. Депрессивные оценивают свои силы на пять из десяти и оказываются правы.
Врач сказал, что, это, конечно, правда. Однако не значит ли это, что люди запрограммированы эволюцией переоценивать свои силы? Что это более полезный взгляд на мир? Что люди, которые переоценивают свои силы, делают больше попыток, пусть и неудачных, но именно потому и успешны?
Я не нашёл, что ответить, и сказал, что хочу остаться прежним. Он долго уточнял, что я имею в виду. Я объяснял.
Психотерапевт вежливо слушал, потом подвёл итог:
– Значит, вы отказываетесь, потому что хотите сохранить память о своей маме. О своей прежней семье. Это раз. Жить так, как будто ваш отец не приводил в дом другую женщину. Он изменился, но вы хотите остаться верным себе. Честным. Это два. Я всё правильно изложил?
– М-м-м. Верно, – сказал я. Слова звучали странно. Но лучшей формулировки я не мог предложить. И я не рассказывал ему про то, как боялся заходить в мамину палату.
– То есть – честность. Это та ценность, ради которой вы готовы отказаться от лечения. По крайней мере от лекарств?
Я кивнул.
– Честность? Она же цельность? Она же последовательность?
Я кивнул ещё раз.
Психотерапевт покопался в планшете и показал мне фотографию. Я понял, что проиграл.
На фотографии были карточки, которые я раскладывал на столе во время нашей прошлой встречи. Тогда терапевт попросил меня написать на карточках слова, обозначающие мои ценности. Затем предложил разложить их в порядке убывания значимости. На первом месте – после долгого пасьянса – у меня оказались «любовь к близким», «здоровье», «свобода», потом «музыка» и «спорт».
Честности не было.
Иногда я злюсь на себя. Мне кажется, что это просто карточный фокус. В конце концов, я мог заявить, что только сейчас осознал, как важна для меня честность. Написать это слово на карточке и добавить в начало списка.
Но получилось бы, что это не честность. Не цельность. И не последовательность.
* * *
Джерри протянул ему маленькую пластиковую чашечку. В ней было две белых таблетки вместо двух красно-жёлтых. Даре показалось, что все на него смотрят, но нет – все были заняты своим делом. Избегая встречаться взглядом с роботом, он взял таблетки, проглотил и запил водой.
Позже, сидя на уроке, он представлял, как таблетки разбухают и растворяются в желудке, аспирин всасывается и начинает путешествовать по телу вместе с кровью. Раньше Дара был отравлен антидепрессантами, которые лгали ему, теперь в нём был аспирин, который тоже был ложью. Дара лгал роботам и людям. Он подумал о следующей встрече с психотерапевтом и понял, что не выдержит прямого вопроса, если его спросят, ощущается ли эффект антидепрессантов.
А его спросят.
Он был стаканчиком, в который было налито два вида лжи. Он надеялся, что никто не схватится за него пальцами. Он удивлялся, что никто не видит, как ложь льётся через край. Он поймал себя на том, что старался ступать осторожно и не наклоняться.
Сосредоточившись на том, чтобы не расплескать то, что у него внутри, он не заметил, как прошла пятница и суббота. В пятницу был футбольный матч. Не приходя в себя, он надел форму, погрузился в автобус, прибыл на стадион, отыграл матч и вернулся обратно. Его команда, кажется, выиграла, он кричал, обнимался и смеялся – кажется, от радости.
В субботу позвали на вечеринку, и он пошёл, потому что не знал, как отказаться и стоит ли отказываться. Эрик и Гаррет угостили пивом, он пил и прислушивался к ощущениям: теперь в нём жило три интоксикации.
– Думаю, у меня есть шансы с Лизой, – сказал Эрик.
– Не мечтай, – сказал Гаррет, – ты не в её лиге.
– Эй, кто вообще решает? Вот увидишь.
– Как вам объяснить, юноша… – сказал Гаррет. – Слышал на физике про закон тяготения? Так вот в сексе есть свои законы, ещё более суровые. Подойдёшь к Лизе – сам убедишься. Скорее Луна упадёт на Землю, чем она упадёт с тобой в кровать.
– Никто не мешает попытаться. Главное – уверенность. Что скажешь, Дара?
Дара пожал плечами.
– Закон тяготения, – продолжил отбиваться Эрик, – гласит, что все тела притягиваются друг к другу. Даже Лиза притягивается ко мне. Нужна просто сила… Нужна масса.
– Если хочешь большой массы, тебе нужна Толстая Салли, – заржал Гаррет.
– А что… я бы смог, – сказал Эрик.
Дара оглядел комнату, пытаясь найти повод исчезнуть.
