Ольга Александровна Коренева
У ночи длинная тень
Глянула в окно. На улице вьюжит, а тут в аудитории тепло и душно. Разрумянилась, полусонная от духоты, Жанка чертит в тетради от нечего делать «обнаженную натуру»: людские силуэты. Вытащила из замшевой сумочки зеркальце, погляделась, поправила прическу. «И не скажешь, что мне целых восемнадцать. За шестнадцатилетнюю сойду. А все же хорошо он рассказывает. И не на кого не смотрит».
Она положила зеркальце на стол… Борисов вышагивал от окна к двери, замирал на миг, и снова шел к окну.
«Смешно. Тощий, бесцветный, и стаканом качает. Да еще у доски разгуливает. Нет, просто он такой оригинальный. А говорит здорово!»
Она нарисовала длинноногого атлета с гитарой – нагого, танцующего, с волосами вразлет. «Может, я талантливая, – подумала Жанка. – Мне бы художницей быть. Может, у меня вообще много талантов. Я неисчерпаема, как… как…»
– Древняя история – кладезь… – ни с того ни с сего, показалось Жанке, сказал Борисов.
– Вот именно, сэр, как кладезь, – подхватила она в мыслях. – Вы оценили меня по достоинству. Только крепче держите свой стакан, а то уроните. И сколько же вам все-таки лет? Сорок пять? А вы, вообще, ничего, симпатичный и очень нравитесь мне. Я вам тоже? Мерси. Ну что ж, продолжайте в том же духе. Что? Древние рукописи, Библия? А в учебнике про это нет. Вы нестандартны, отнюдь. Да, вы большой умница и даже симпатичны мне…»
Она полюбовалась фигурами в своей тетради и взглянула на часы. Сейчас будет звонок… «Ваши глаза, маэстро, мутны и блестящи, как отшлифованная галька. Настоящего они не видят, и лишь фиксируют события далекого прошлого. Вы случайно не тот чудак, что изобрел машину времени? А-а, понимаю, вы – Калиостро! Ну, ну, очень приятно познакомиться. А вот и звонок. До следующих занятий, сэр».
Студенты шумно устремились к двери. Жанка накинула на плечо ремешок сумки и вышла в коридор.
Зеркало в туалете уже занято: одна девица причесывается, две другие возле нее курят. Эти старшекурсницы вечно все занимают.
– Кто, Борисов-то, по зарубежке? – сказала девица с обесцвеченными как леска волосами. – Так он отродясь женат не был. У тебя есть английский словарь, а то мой в общаге?
– Он что, женоненавистник? – поинтересовалась другая.
– Возможно, – зевнула первая. – Он вообще загадочный дядя. Мистер Икс.
«Ого! – подумала Жанка. – Все считают его загадочным…» Ну как так вышло, что она сама читает теперь только исторические книги? И жуткие исторические сны комментирует его глуховатый четкий голос. За ним, в этих снах, охотится инквизиция, а она трясется от страха, заметает его следы, хочет спасти, спрятать. Но он все так же упорно ее не замечает и молча отказывается от ее помощи. Да у нее самой историческое имя: Жанна! Она сражалась, ее пытали, ее сжигали на площади вместе с одной старой колдуньей, но, запылав, колдунья вдруг становилась юной и спортивно прекрасной, в джинсах и батнике, или вовсе превращалась в одноклассницу Нинку Чувыкину и кричала Жанке: «Ты его не во сне спасай, а наяву!..» Нинка, она всегда такая, любит всех спасать. Это же Нинка!
Потом Жанка узнала, где он живет. После работы он заходил в гастроном или овощной и шел с набитыми авоськами домой.
Теперь на переменах она всегда стоит у окна. Вот сейчас пройдет Борисов, один или с кем-нибудь разговаривая. И она услышит его голос. Говорит он как-то очень уж учтиво и сдержанно, этакая старая петербуржская манера… Вот он идет.
– Здрасте, Виктор Константинович!
Ответил, скорее, не он, а его спина – уплывающая по бурлящему людьми коридору, как щепка по течению, стиснутая берегами-стенами. «Да что ж это со мной творится? – терялась Жанка. – Как тяжело на душе, когда появляется этот Калиостро…»
Вот опять она сидит на скамейке в институтском дворе. В руках очередной исторический роман. Но не в книгу она смотрит, а за ворота. На эту пару она не пошла, а следующая – зарубежка. «Что же я написала тебе в письме? Вот так и написала, все как есть, что мне совсем паршиво без тебя, что я люблю тебя, вас, синьор, что сама не пойму, как это вышло, неожиданно для меня самой, для тебя, простите, вас, но зачем же, зачем? Не знаю… Я вложила письмо в ваш журнал. Вы что-то отмечали в журнале, увидели письмо, сунули его в карман… А вдруг вы не прочитали его? Ой, хоть бы не читали… Нет, лучше уж прочли бы… Ой, нет… Я другое напишу…»
Жанка, как лунатик, побрела через двор. Она плохо соображала, что творится вокруг. Вахтерша взглянула на часы и надавила на кнопку звонка. Борисов мерил шагами аудиторию и рассуждал с таким видом, будто это он сам стряпал историю, лично устраивал заговоры, а политических деятелей знал как облупленных… В овощном магазине пьяная кассирша никак не могла сесть за кассовый аппарат… Все как-то странно сдвинулось, сместилось в Жанкином сознании.
Теперь чуть ли не каждый день она писала письма ему. И сама кидала их в его почтовый ящик в подъезде. А он… Читал ли эти письма? Как же, угадаешь по нему: лицо такое – прямо англичанин. А если читал?
«Нет, надо поговорить с ним! Все ему сказать». Но она не могла. Только ходила за ним по пятам.
«Подойди, не бойся! – взывала к себе Жанка. – Я ведь кто, Жанна… Может, он поймет, он же одинокий такой. Хватит снов, бреда. Наяву надо спасать, наяву!..» И все же ходила за ним, как тень. Борисов не замечал ее ни возле института, ни в автобусе. Не замечал, что она, как «хвост» в детективе, держа дистанцию, провожает его до дома. Смотрел куда-то мимо или сквозь нее, так он вообще смотрит на все вокруг… А Жанка одна возвращалась домой, плелась по улицам, забитым в час пик озабоченными и утомленными людьми, – все спешат с работы, все остервенело втискиваются в магазины, в переполненный транспорт. На Жанку натыкались, пихали, толкали в спину, ругаясь на ходу. А она не замечала толчков и убеждала себя: «Ведь надо все ему сказать! Он же поймет! Конечно!»
… Устало брел по улице Борисов. После занятий пришлось еще отсидеть на собрании. Медленно валили хлопья снега. Мягкая, снежная, его любимая погода. В дубленке и шапке с опущенными ушами было дремотно и тепло ему. Усталость тихо отступала, и мысли в голове расплывались, как вата в воде. Навстречу шла женщина. Из людского потока только ее выхватил взгляд. Может, просто случайно, или потому, что одета ярко: красное в косую клетку пальто. Лет средних, черноволосая, в меховой шапке абажуром, глазищи с подведенными верными веками, нос с горбинкой. Такое знакомое лицо, что Борисов даже вздрогнул. Нет, не она, слава Богу, но как на Дину похожа!
И сразу: резковатый голос, запах дезодоранта, который всегда исходил от Дины, и свисающие со спинок стульев длинные чулки. Все вспомнилось в один миг! Дина любила капроновые чулки, их у нее было много.
Когда это началось? Когда еще на третьем курсе учились, ему девятнадцать, ей двадцать один. Своего возраста она не скрывала, как другие. Наоборот, даже вроде бы гордилась, что ей уже за двадцать. А может, это было кокетством? Тогда об этом не думалось, просто и это казалось ему в ней необычным. И еще ему нравился ее говор – медленный, распевный, какой-то округлый. Голос этот завораживал, успокаивал, будто сидишь на берегу под ивой и на воду глядишь. Говорила она в общем-то чепуху, так, наверное, что-то случайное. Но все казалось в ней особенным… Высокая, яркая, и нравилась она многим. Сейчас Борисов вмиг вспомнил ее ту, прежнюю, ее круглые как у совенка глаза и темные завитки над ушами… Подолгу гуляли вместе, и он рассуждал о поэзии символистов, Рембо, Франсе. А Дина поддакивала и думала о своем, но иногда заглядывала ему в лицо наивно-доверчиво и дивилась: «Витька, ты эрудит! Все знаешь». И смеялась, нежная и глуповатая, как дорогая импортная кукла. Простодушие и глуповатость Дине шли. А иногда он заходил к ней в общежитие, и подруги Динкины, переглянувшись и хихикая, исчезали из комнаты. Борисов целовал ее пухлые, как у негритенка, розовые губы. Однажды поцеловал даже в институте, при всех, а она засмеялась и посмотрела ему прямо в лицо, так посмотрела, что все поняли, и он понял, и сделал предложение… Первый год все шло вроде хорошо, и он не обращал внимания на забрызганную салом плиту, на свисавшие со всех стульев чулки, похожие на дохлых змей, на ее вечное в день получки : «Хм… Почему так мало? Мы же не проживем на это». Потом что-то у них разладилось. По утрам она, еще сидя в постели (а он тупо смотрел на ее скучное смугловатое тело, на вялые, как две огромные стекающие дождевые капли, груди, на большие соски), быстро размазывала по лицу крем и ворчала: «Черт меня дернул связаться с ученым задрипанным, живем как нищие. Вот у Леси муж шофер…» Вечером твердила: «Все читаешь, читаешь, хоть бы ковер выбил, пока снег на дворе…» Однажды его любимые редкие книги по истории снесла в букинистический магазин… Потом он настолько ее возненавидел, что – какая уж там близость, любовь! Никакой любви не стало у них. И пошли сцены ревности: уязвленная Дина стала допекать его из-за каких-то несуществующих любовниц. Потом, уже после развода, были у него и другие увлечения. Одна, на которой чуть было не женился, такая поначалу вдумчивая, говорившая о родстве душ, оказалась жесткой себялюбкой и вдобавок истеричкой. Расстались, еле в себя пришел… И снова нарвался. Новая была то ли авантюристкой и распутницей, то ли просто дурой, и от нее он тоже долго не мог отделаться. Не везло со слабым полом молодому тогда доценту Борисову. Ну и намучился он! Может, потому что с юности – весь в книгах, в увлекательных картинах истории, которую он так любил и хорошо понимал. А люди вокруг, особенно женщины, были менее понятны.
Та встречная, в красном клетчатом пальто, давно уже миновала. Борисов отогнал воспоминания, вздохнул, и мелко порадовался про себя, что все личные неприятности давно позади. Вот вернется он сейчас домой, в свое спокойное одиночество, в пыльное холостяцкое жилище… Поест, включит приемник, завалится с книжкой на диван. Потом, может быть, засядет за работу. Вся литература, справочный материал – на столе и под столом, всегда под рукой. И никто к нему не сунется. «Мой дом – моя крепость», банально, но справедливо.
Как до умиления знакома эта всегдашняя дорога домой от института! И каждая скамеечка в сквере… Слегка забренчала струна за спиной, Борисов обернулся. На скамейке сгрудились стайкой подростки. Один с пышными до плеч патлами играл на банджо, от инструмента тянулись провода, а из кармана куртки у мальчишки торчала фанерка с привинченными к ней батарейками. Борисов подошел, присел на скамейку рядом с ребятами, вытянул ноги, откинулся. Господи, как приятно развалиться на низкой обледенелой скамье! Не хотелось шевелиться, говорить, думать. Но все-таки сказал:
– Сам сделал?
– Сам, ответил парнишка с банджо.
В куцей курточке с лихо задранным воротником, без шапки, паренек, наверно, мерз. Нос лиловый, щеки синие.
– Смотри, простудишься без шапки-то.
– Не, меня волосы греют. Вот послушай, дядь.
Тронул струны. Голос хрипучий у паренька, но уже чуть басовитый. То ли застуженный голос, то ли прокуренный, а может, ломается: мальчишке лет пятнадцать на вид.
– Где мандарины-ы и абрикосы,
Куда курортников черт зано-осит
Там жил спасатель, не зная горя…
Двое других, тоже без шапок, в брюках, заправленных в голенастые ботинки, подтянули:
– Там жил спаса-атель, не зная горя,
Стирал он джинсы в рассоле моря,
Кадрил курортниц, купался в ластах,
И поддавал вечерами часто…
Эти двое были помоложе, Сидели, обнявшись, в куртках и свитерах, с одинаковыми каштановыми вихрами. Один из них завел фальцетом:
– Весь день валялся на пляже жарком,
Однажды вышла к нему русалка…
Тот из обнявшихся, что с тонким голоском, оказался девчонкой. Куртка нараспашку, под серым в обтяжку свитером проступают небольшие груди. «Хорошенькая будет, когда подрастет», – рассеянно отметил Борисов. Девчонка дерзко глянула на него и запела пронзительно и грубовато:
– Она сказала ему, наяда:
Люби меня, ничего не надо.
Стирать я буду, жить помогая,
А я вот голая вся такая…
Борисов опешил слегка. Потом стало весело. «Чудаки ребята, зачем-то выламываются», – подумал он. Они были ему понятны. Покосился на девчонку, снова подметил два тугих бугорка под свитером. Она понимающе усмехнулась и наставила на него глаза, нагловатые и глупые. «Да не такая уж она детка», – подумал он. – «Лет пятнадцать есть, а то и все семнадцать. Кто ее теперь разберет, эту молодежь?»
– Хорошо поете, ребята, – сказал Борисов. – Ну ладно, пойду.
Он поднялся и пошел к дому. Девчонка свистнула вслед, тряхнула каштановыми кудрями.
Теперь он зашагал быстрее. Отдохнул немного, надо поторапливаться…
Она выскочила из-за дерева и побежала за ним. Борисов уже сворачивал в арку своего двора. Там Жанна и догнала его. Боялась, что уйдет. Нет, она ничего не хотела говорить, неловко было даже на глаза ему попадаться. Было темно, под ногами твердела наледь, скользкий утоптанный снег. И вдруг, совсем неожиданно для себя, Жанка вцепилась в рукав профессора и прошептала:
– Виктор… Виктор Константинович!..
Тот вздрогнул, отступил, отдернул руку. Жанка, как в бредовом сне, ужаснулась: «Ой, что же я делаю?» И стала зачем-то тянуть его рукав книзу. А внутри, во всех жилах, ощутила боль, дрожь и какое-то гудение, словно сквозь нее пропустили электрический ток.
– Виктор Константинович, – и голос тоже стал глухим, задрожал, вроде дрожащего гуда высоковольтных проводов, – это я писала вам, я… – («Ой, что он подумает…»). Она крепко сжимала край его рукава. – Я люблю вас…
Голос ее взмыл стрелой вверх и сорвался. И вдруг ей стало все равно, что подумает о ней Борисов.
«Это что? Что ж такое?! Что ей надо?» – Он чуть не взвыл от мгновенного испуга. Кольнуло больно желудок, во рту возник тошный привкус. Хотелось заорать во всю мочь: «Спасите!»
Резко обернулся. Девчонка была совсем молоденькая. «Семнадцать, двадцать? Да чего она добивается? И вообще!..» Досада и злость охватили Борисова. Он рванулся. С силой оттолкнул девушку, заспешил к своему подъезду.
Дома долго не мог успокоиться. В дубленке, в ботинках ходил по комнате, тяжело дышал. Открывал и закрывал форточку. Сел в кресло и сдвинул на глаза ушанку. Так и сидел. Задремал… Так и через полчаса, в распахнутой дубленке, свесив руку через кресло, сидел он и дремал; перед глазами начали мельтешить машины, дома, лица. Преподаватели, соседи, студенты, письмо, оказавшееся в журнале, куча писем по утрам в его почтовом ящике, сначала он читал их, потом стал сразу комкать и выбрасывать… Так и сидел.
А у Жанны мысли, словно осы, роились в башке… Натворила что-то ужасное, наверно… потому что, когда хотела вспомнить, боль протыкала все тело и гудели провода. Теперь она никак не могла сообразить, что же это было тогда, где она сейчас? Кажется, она упала. Может, от толчка, было скользко. Ударилась, так больно!.. Парень… Парень поднимал ее, хотел помочь, что-то говорил, она отвечала. Лицо в лицо, она помнит только его широкую переносицу и брови углом. Стояли, он поддерживал ее, а она никак не могла понять, с кем, чего от нее хотят… До сознания долетело:
–Ты что, под кайфом? Наркоманка?..
Он повалил ее в сугроб, с силой дернул молнию, рванул с нее джинсы, холод обжег ягодицы и бедра… Все в голове помутилось… Непонятно как, в полубессознательном состоянии она добрела до своего двора, и снова отключилась… Потом она дома, мама с бабушкой суют градусник, таблетки, растирают ее, что-то кричат в ухо, а она не слышит ничего… Гул стоит в ушах, осы, провода, метель в поле, ночь, спать не хочется. Врач, где-то далеко от нее, кричал:
–У вас на «скорой» что, одни ослы работают? Что вы к нам в отделение кого попало тащите? У нас с сердцем лежат, понятно, с серд-цем! А вы нам с травмами, с аппендиксом, и психов… Ну и что, что мы ближе? Везите по назначению. Эй, «скорая»! «Скора-я»! Тебе говорят, осел!
– У нее сотрясение мозга, осложненное сердечной недостаточностью…
– С сотрясением не к нам. Везите дальше. У нас нехватка койко-мест…
– Куда везти…
– Везите в загородную…
Фитк замолчал, в руке появилась сигара, затянулся и выпустил колечками сладковатый сизый дымок.
– А что потом-то было? – мне не терпелось услышать и увидеть продолжение.
Он ответил не сразу. Покурил, потянул через соломинку коктейль, и только потом заговорил снова:
– После уличного происшествия Борисов долго не мог обрести привычный покой. Наконец, все улеглось. Странную эту, очевидно просто ненормальную студентку (так вот откуда все эти письма!) он больше не встречал ни на лекциях, ни в коридорах. Слава Богу, может, ее отчислили? Но, увы, не так долго длился его покой. Не повезет, так не повезет. И вскоре – новая встряска от непрошеной гостьи, на этот раз у себя дома. Вот тебе и «мой дом – моя крепость».
Прошел уже час, как она ушла, соизволила уйти, а он все еще кипел. В гневе смахнул на пол недописанную статью – листки разлетелись по комнате. «Впредь мне наука, не пускать в дом кого не надо, в глазок глядеть. Я-то думал, все уже позади, так нет, принесло ее, ведьму!
Злые, досадливые мысли жгутами били его душу. Ходил по комнате и лихорадочно вспоминал. «Ведь еще тогда она забрала все, подчистую, до чайной ложки! Так нет. Сейчас, видишь ли, опять помощь ей понадобилась. Денег надо. То-то я сначала понять не мог, чего она крутит: «Не могу забыть, соскучилась», и прочее. Номер не прошел, так вымогать стала: «Нельзя бросать женщину в беде, тем более родную!» Потом еще пуще: «Скандал устрою, на кафедру пойду, бочку на тебя накачу…» Шантажистка какая! Взаймы, говорит. Знаем мы это «взаймы»…
Борисов тихо подступил к двери, проверил фиксатор замка, накинул на дверь цепочку.
На паркете тусклые пятна от ее больших каблуков были как следы зверя. Боже, как она металась по комнате! Под пестрой тесной кофточкой топырились груди двумя конусами, и, когда она двигалась, в большом вырезе мелькали чашки бюстгальтера. Она качала бедрами – вельветовые черные джинсы в обтяжку, жестяная бирка на заднем кармане. Вся извивалась. Он старался не смотреть на нее, но бывшая жена так и маячила перед глазами. То плюхалась на тахту, то вскакивала и принималась мерить комнату такими шагами, будто пол ей пятки жег, то оказывалась рядом и клала ладони ему на плечи. Он понял, что ей очень нужны деньги, наверно, на очередную импортную тряпку или вещь, и что так просто она от него не отстанет… Весь паркет от ее следов был пятнистый, как шкура хищного зверя из семейства кошачьих. Борисов поморщился и пошел на кухню за тряпкой.
Две эти встречи – с какой-то незнакомкой и со слишком хорошо
знакомой – как-то странно совместились в его сознании. Наложились одна на другую и стали словно бы одним тяжким, бредовым воспоминаньем… «Женщины?.. Не-ет, от этих баб (все они, верно, даже самые лучшие с виду, по-своему хищницы, истерички, дуры), от них надо бежать подальше!» Старался не думать больше об этом, забыть, уйти в работу. Как раз напал в английских источниках на редкий материал – интересные свидетельства о войне Алой и Белой Розы… И мало-помалу собственные страхи и эта глупая домашняя баталия стали казаться пустяком… В самом деле, у кого не бывает неприятных встреч, каких-то отголосков прошлого, от старых связей… Есть из-за чего волноваться! Обычное дело. Главное – работа…
В институте никто и не заметил неприятных событий в жизни профессора. По-прежнему еще по дороге из дома он в уме начинал свою лекцию и, войдя в аудиторию, продолжал с середины фразы. Все сразу же включались. И рассказ профессора, в паузах и отпивах из стакана, в удивленных размышлениях, был блистательным. Но кого-то в тесной аудитории недоставало, появилась некая пустота, и он невольно это чувствовал. Той пары жадных глаз не хватало – он их даже и не замечал раньше – той одной слушательницы, ошалело глядевшей прямо на него из середины первых рядов. Всё вроде бы на месте, а вот что-то не так в аудитории – такое странное ощущение не покидало его. Но и это – так, мимолетное. Может, показалось только? А может, это какой-то отголосок, след чего-то отболевшего, какой-то его вины?.. Чувство смутной какой-то вины вдруг появлялось в нем. Та девчонка? Метель, гололедица… Кажется, он толкнул ее тогда? Вот и в институте ее нет. Куда она делась? Что с ней?.. Это было не в мыслях, не оформлено сознанием, а в смутном тревожном чувстве, шло вторым планом на фоне читаемой лекции…
«Ладно, все хорошо», – продолжая рассказывать и не думая об этом, внемысленно спорил с собой Борисов, спорили в нем сами эмоции, независимо от него, который полностью, увлеченно читал в этот миг свою лекцию… «Все хорошо, ее просто отчислили. От истеричек надо освобождаться». И все же… пустота во втором ряду как-то беспокоила. Так непривычное зияние в деснах, где был недавно удаленный зуб, саднит и беспокоит, так выбитое окно в одной из комнат зимней дачи, когда уже заморозки и на весь дом несет оттуда холодом.
Хотя все миновало, но Борисову было холодно и неспокойно. Еще холоднее, еще одиноче, чем раньше.
Фитк снова сделал паузу, опять затянулся, со странной ухмылкой покрутил в бокале коктейльную соломину, и продолжал:
– Жанна даже подскочила на койке, увидев Нинку. – в белом халате плечо, знакомая челка на пол-лица, кукольный глаз и нос топориком, все это осторожно вдвигалось из-за двери в палату.
– Ого, Нинка! Молодчага, что пришла!
– Лежи-лежи, что ты, Жанк.
– Нинка, ну ты даешь! Всегда вот появляешься кстати, когда нужно, как добрый дух какой-то! А знаешь, у тебя сейчас такое же выражение, как тогда, помнишь, когда мы в школе контрошку у Генки списывали, вот у тебя сейчас такое же детективное лицо… Ну давай, давай, садись сюда, – Жанна подвинулась, освободив местечко на постели. – Да, кстати, как у тебя с работой-то?
– У меня порядок. А вот твои дела, чую, неважнец. Да?
Из-под копны волос, из-под рыжей челки, подстриженной так, что один ее конец совсем закрывал глаз, а другой едва задевал бровь, торчал лишь длинный нос, и впрямь «топориком», как говорила Нинкина мама.
– Борисов? – понимающе шепнула Нинка.
Глухо застучали об пол яблоки, посыпавшиеся из ее сетки.
– Кстати, сейчас будем есть плоды, – сказала Нинка и, согнув свою длинную фигуру, нескладно опустилась на четвереньки подбирать раскатившиеся по полу яблоки.
Потом они сидели, обнявшись, на койке, грызли «плоды» и выговаривались друг перед другом.
– Дурища! Жизни не знаешь! Идеалистка! Ну что твой Виктор Константинович, что он?
– Эх, если бы ты знала! Он та-ак рассказывает о войне Алой и Белой Розы! Он живет там, а не здесь, там, понимаешь? В эпохах!
– Да он же целлофановый пакет, твой Борисов. Вот, – Нинка щелкнула ногтем по пустому пакету из-под фруктов. – Оболочка, в которой одни твои бредни. Ты его сочинила.
– Он ведь никогда не любил, не знал женщину. Нет у него ни жены, ни любимой, никого-никого! А может, его возлюбленная это Жанна д’Арк, или Мария Стюарт, или… или…
Нинка печально почесала голову, пробормотала:
– Клинический случай.
«Ух ты, Борисов, профессор, заморочил голову девчонке… Нет, это я так не оставлю, – злилась про себя Нинка, – пусть я никакая не студентка, простой человек, но Жанка моя лучшая подруга. Нет, я сама пойду к
этому Борисову и объяснюсь! Поговорить с ним надо, надо нам поговорить. Только вот адрес… Ладно, узнаю у них в институте…»
Свой план она осуществила через два дня.
«А вот тот самый дом, где живет таинственный злодей Борисов…» Нина остановилась и задрала голову. «Тэк-с… Пятнадцать этажей, ого, вот это домище! Над крышей – кирпичный барьер с зубчатыми украшениями. Замок, да и только. Стены крепости. Неплохо устроилась Алая Роза».
Она вошла в подъезд. «Хм, где же лифт? Неужели в этой сорокаметровой башне нет подъемного сооружения?..» Но лифт был, и не один, а целых два. И они находились между первым и вторым этажами, будто нарочно спрятанные от чужого глаза. Борисов жил на десятом. Вот и его дверь в черном дерматине, прорезь глазка. Тоже что-то средневековое. «Ишь, куда Роза забралась, не слишком высоко, но и не низко. И с улицы пыль не долетает, и с чердака не дует. Хитрец. Все учел!» – подумала Нина и нажала на квадратик звонка.
Тишина. Нина прислушалась. Вроде бы движение какое-то за дверью. Будто в квартире кто-то на цыпочках к двери подошел. Даже послышалось ей, как похрустывают суставы чьих-то ступней. Она прильнула к глазку и – странно расширенный увидела в упор, выпуклый, как виноградина, зрачок. Ее, наверно, тоже заметили, из квартиры раздалось глуховато-осторожное:
– Кто там?
– Откройте, почта! – выпалила Нинка.
Дверь слегка приоткрылась, блеснула надетая изнутри цепочка.
– Здравствуйте, – сказала девушка в эту щель угрюмому белевшему там куску лица. «Странный субчик», – подумала она. И произнесла официальным тоном: – Извините, мне нужен товарищ Борисов.
Дверь открылась шире.
– Зачем он вам нужен? – сухо спросил человек.
Нина молча теребила ухо своей шапки.
– Простите, а что вам, собственно, надо? – хозяин подозрительно покосился на ее сумку.
«Боится, не бомба ли у меня там», – решила Нинка и нахально мотнула раз-другой своей хозяйственной сумой. А вслух сказала:
– Я и говорю, почта. Расписаться надо. Может, пригласите все-таки войти?
«Или он чокнутый, или скрывающийся под маской ученого рецидивист…»
– Проходите, – недовольно проворчал хозяин.
Нинка прошла в коридор, затворила за собой дверь. Хотела было защелкнуть замок, но хозяин быстро проговорил:
– Нет-нет.
Он стоял перед ней, вглядывался и ждал. «Как на допросе, – подумала она, – как будто я гестапо». Окинула его взглядом: высокий, сутулый, бледное с желтоватым налетом лицо, но черты красивые. Да он был бы, пожалуй, красивым, если б не угрюмый этот взгляд. Угрюмый и немного затравленный. «Наверно, когда расслабляется, когда думает о чем-то хорошем, он очень даже ничего, – подумала Нина. – А сейчас глаза-то у него жуткие какие, как ножи…»
Все так же молча он смотрел на нее. Пришлось заговорить первой:
– Я вот, понимаете, пришла поговорить с вами насчет одной… В общем, одна ваша студентка…
– Ах, вот оно что! – Борисов брезгливо поморщился. – Так я и знал…
Нинка слегка растерялась. «А что я такого сказала? Чего он знал?» Она пожала плечами и тупо уставилась сначала на пол, потом на свою нелепую громоздкую сумку. Сама себе она казалась такой же нелепой. Идиотское положение.
А тот все молчал, зло и уже как-то спокойно, свысока. Когда Нина снова взглянула на него, показалось, что Борисов похож на пойманного, но ловкого разведчика из детективного фильма, что вот сейчас он бросится к выходу, плечом высадит дверь и удерет.
– Ну и дела… – пробормотала она.
Борисов двинулся прямо на нее, тесня к выходу. Отчеканил:
– Я не знаю никаких ваших студенток. И говорить с вами не намерен. Оставьте эти свои штучки при себе.
– Ой, но я ведь не сказала еще… – спохватилась она. – Но Жанка… Послушайте. Ну послушайте же!
Она вцепилась в пальто, свисавшее с вешалки около двери. Хозяин грубо выталкивал ее из квартиры. Нина упиралась, крепко цеплялась за пальто и тараторила:
– Ой, ну постойте же… Она же в больнице!.. Из-за вас все, из-за вас… Вы такое натворили, это же убийство…
– Что?!
Борисов остановился.
– Что такое? – произнес он с нажимом на «такое». – Убийство?
Нинка смолкла. Кажется, опять сморозила что-то не то. И взглянуть на Борисова больше не решалась, только все сильнее тянула на себя свисающее с вешалки пальто. Хрясь-сь! – раздалось вдруг над головой. Будто что-то обломилось под самым потолком, и на нее обрушился ворох каких-то вещей.
– И-и! – с испугу взвизгнула она и плюхнулась на пол вместе с пальто, металлической вешалкой, шапкой, шарфами и глухо стукнувшимся о ее голову зонтиком.
– Кажется, вы собирались меня шантажировать? – долетел сверху
зловеще-иронический голос Борисова.
– Нет! – отчаянно выкрикнула она с пола. – Ведь она совсем еще ребенок!.. Ребенок же!
– Ого! – все так же произнес Борисов. – Убийство, ребенок… Не слишком ли много для первого раза?
– Чего? – Нинка выбралась из-под вороха одежд, села, почесала затылок и поджала под себя ноги.
– Интересно, – слегка паясничая, продолжал Борисов. – Кто же все-таки убийца и чей ребенок? Неужели во всех этих ужасных злодеяниях повинен я? Может, мне публично покаяться, а? Что вы предлагаете?
Нинка обалдело уставилась на Борисова. Она как-то плохо соображала, что делать дальше.
– Может, вы все-таки соизволите подняться с полу, мадам? – сказал он и галантно протянул ей руку. – Чтобы покинуть мое скромное жилище, вам сначала надо встать. Не на карачках же вы поползете отсюда?
Нинка загнула в рот свою рыжую прядь и пробормотала:
– Ну и ну! Клинический случай…
А Жанну в больнице опять навестили мама с бабушкой. Дни тотались, наступая друг на друга, а она не ощущала хода времени. А к соседке по палате, Лидии Семеновне, сын приходил даже, когда посещений не было, как-то ухитрялся. Жанка сразу его заприметила. Виктор. Вот и накануне: встала, чтобы расчесать волосы, а потом только прошла между койками к окну, глянула во двор – вот он, тут как тут. В дубленке нараспашку, в вязаном шарфе – один конец рулоном вокруг шеи, другой болтается чуть не до земли, – долговязый, тонкий, не идет, летит вприпрыжку меж белыми тополями. Все ближе к их корпусу. Глянул вверх на «свои» окна, заметил ее, Жанку, замахал большой ладонью, как ластой. Приветствует. Крикнул, улыбаясь, что-то. И Жанке вдруг свежо и радостно, будто она у выбитого окна на приятном таком сквозняке (пока Виктор еще бежит, пока она смотрит на него…) Что-то от взлетевшей птицы, осеннего ветра, косого паруса – во всей повадке его, Жанка не может определить, но чувствует это. Летит, летящий весь. И так всегда – даже когда стоит рядом или просто сидит в изголовье материнской койки.
– Лидия Семеновна! – позвала Жанна. – К вам.
Он всегда приходит неожиданно, в неприемные дни, и тетя Шура в строгом накрахмаленном халате, который никак не вяжется с ее затрапезным и опухшим рябоватым лицом, за рублевку проводит его в палату.
Жанка вышла в коридор навстречу. С дальнего конца, с оглядкой прикрыв за собой дверь, парень быстро зашагал к палате. Длинный, на ходу приглаживает короткие темные волосы. А лицо у него круглое, глаза – удлиненные и светлые. Вот поравнялся с ней в коридоре, остановился.
– Жанна, привет! Ну как ты?
– Привет, – отозвалась она. – Все хорошо.
– Поправляешься?
– Да вроде бы.
– На, это тебе, – он вынул из кармана большущий в шершавой кожуре оранжевый апельсин.
– Ой, да ну тебя! Не надо.
– Держи-держи! Не зря же я его волок, – весело, в упор смотрел на нее; так смотрел, будто не Жанна перед ним, а фотоаппарат, из которого вот-вот «вылетит птичка».
