Ольга Александровна Коренева
У ночи длинная тень
– Миша?.. Позвольте… Как же это? Кажется, я его не так давно поймала. Он еще дерево сломал. Помнится, очень хотелось мне ему уши надрать, да, да. Теперь вспомнила. Белобрысенький такой мальчик…
– Вот, вот, именно белобрысенький, – на румяных губах дамы заиграла усмешка. – Только мальчик этот недавно кандидатскую защитил.
– Миша?! – всплеснула руками старушка. – Не может быть! Теперь вспомнила: Миша, Миша Семенов, с пожарной лестницы упал который.
– Тот, тот самый…
– Извините меня, Галина Ивановна, – вежливо, твердо сказала старушка. – Тот Миша, который с лестницы, не мог жениться. Он слишком мал.
– Простите, – обиделась дама. – Мне кажется, метр восемьдесят, или что-то в этом роде, рост… э-э… вполне достаточный для женитьбы.
– Я, конечно, извиняюсь, Галина Ивановна, – старушка встала и начала собирать разложенные на столике списки, – но я, кажется, ничем не подала повода для подобных насмешек. Я еще в твердом уме и, так сказать… в памяти, и не собираюсь заниматься мистификациями.
– Да что вы, Лидия Аркадьевна. Вы, должно быть, забыли. Ей-богу, я правду говорю, что Мише Семенову уже двадцать пять лет и что он вчера женился, если не верите, спросите, – уговаривала дама.
Но старушка и слушать не стала. Защелкнула свой ридикюль и ушла.
На сегодня намечено было обойти весь этот подъезд.
Седые паутинки волос выбились из-под шляпы, старомодные каблуки гулко стучали по ступеням. Лидия Аркадьевна упорно игнорировала лифт. Раньше не было никаких лифтов, а люди были здоровее. Не надо только поддаваться усталости… И все-таки она устала. Серые ребра лестницы слились в одну бесконечную ленту. Двери квартир все похожи одна на другую. Зво¬нок. Молчание. Снова звонок.
– Я, извините, представитель от нашей домовой общественности…
В большинстве квартир никто не отзывался, значит, придется зайти в другой раз. Лидия Аркадьевна педантично записывала номера этих квартир в свой блокнотик.
На третьем этаже невольно спугнула влюбленную пару, совсем еще юную.
Очень хотелось объяснить молодым людям, что на подоконнике сидеть вредно, сквозняком может прострелить им поясницы, что курить еще вреднее, а бросать окурки на подоконник и лестничную площадку – но уж и вовсе… неэтично.
Объяснять все это было некому, потому что парочка мгновенно сбежала.
Повздыхала Лидия Аркадьевна, распахнула окно— выпустить табачный дым, подобрала окурки и стала пускаться на второй этаж.
Дверь, обитая порыжевшей от ветхости клеенкой, оказалась странно знакомой. Звонок. Еще звонок. Никого… Лидия Аркадьевна раскрыла сумочку, вытащила блокнот и карандаш, снова взглянула на дверь. Номер сорок три. Сорок три!.. «Ах ты, господи, свою собственную дверь не узнала. Это ведь совсем необыкновенный случай – не узнать свою собственную дверь! Да… Всякое может случиться с человеком!..– Она постояла с минуту перед дверью, посмеялась в душе над собой. – Конечно, звонить в эту дверь просто бессмысленно, потому что открыть-то ведь все равно некому».
Она повернулась и стала спускаться по лестнице.
Муж Лидии Аркадьевны умер, вот уже семнадцатый год пошел, остальные родственники уходили из жизни один за другим. В прошлом году скончалась младшая сестра, в возрасте шестидесяти девяти лет, и Лидия Аркадьевна осталась одна в своей крошечной однокомнатной квартирке.
«Вот если бы год назад я позвонила в дверь, – думала старушка, – то, конечно, Соня открыла бы… Что поделаешь, все мы смертны».
Она вышла из подъезда. То, что творилось во дворе, моментально отвлекло ее от печальных мыслей.
Посреди зеленого газона, на молодых раскидистых яблонях сидели мальчишки. Сидели, сосали леденцы, да еще и раскачивались… Старушка подалась всем телом вперед, выбежала из подъезда. В своем сером длинном пальто она походила на небольшую торпеду.
– Ах вы, простите за выражение, оболтусы! Бездельники вы этакие! Кто дал вам право на деревьях сидеть! Сидеть надо на скамейках, а не на деревьях плодовых! Слезайте сейчас же!
Лидия Аркадьевна подпрыгнула и попыталась схватить одного из мальчишек за ногу, но тот, подобно гусенице, уполз на верхнюю ветку. Там он удобно расположился и продолжал сосать леденцы.
– Вы, извините за выражение, нарушители общественного порядка! А если мы все полезем на деревья, что же это такое будет, а?
Мальчишка присвистнул, увлеченный такой перспективой, потом подвинулся, освобождая место:
– Бабушка, а вы полезайте сюда. Места хватит!
– Ах ты, шалопай, дерзкий ты мальчишка!
Она подпрыгнула еще раз. Мальчишка, уверенный
в своей недосягаемости, весело заболтал ногами, но не удержал равновесия и грушей свалился к ногам обрадованной Лидии Аркадьевны. Схватить нарушителя все же не удалось. Мальчишка тут же вскочил и бросился наутек. Двое других тоже спрыгнули и с побед¬ным воплем пронеслись мимо.
– Безобразие! Вот я сейчас милицию позову, – кричала возмущенно Лидия Аркадьевна, заметно отставая от преследуемых…
«Плохо работает наша детская комната, из рук вон плохо, – размышляла она, останавливаясь у дверей с надписью «Красный уголок». – Дети беспризорные бегают. Надо немедленно об этом поговорить. – Но красный уголок был заперт. – Вот как! Это уж просто недостойно. Кто сегодня дежурит? – Она заглянула в свою сумочку, порылась в ней, но расписания дежурств не нашла. – Видно, забыла дома. Это ничего. Все равно придется побеседовать обо всем с участковым. Возмутительное поведение детей, их беспризорность, попустительство взрослых… Кто-нибудь должен же этим заняться! Почему бы и не я? Каждый из нас должен внести свой вклад… Ох, как поясница-то болит… Нет, это же просто неприлично – дежурство пропускать! Интересно, а у кого ключ от красного уголка?..» Она привычно свернула в тихий переулок, проплелась мимо литой ограды сквера. Желтые листья устлали весь тротуар, и старушечьи ботинки медленно шаркали по ним. «Все-таки общественный труд очень тя¬жел, – размышляла Лидия Аркадьевна. – Да ведь чего не поделаешь. Кому-то надо позаботиться и о зеленых насаждениях… Всем некогда. А я одинокая старуха, вот, значит, я и должна…»
Участковый еще издали заметил Лидию Аркадьевну. Заметил ее и дежурный старшина – окно как раз выходило на сквер.
– Глядите-ка, товарищ лейтенант, – сказал дежурный, – ваша бабуся идет.
– Вижу, – участковый отвернулся от окна, поставил недопитый стакан молока на стол. – Я, пожалуй, в буфет поднимусь.
– Все ясно, – старшина кивнул, склоняясь над развернутым журналом. – Скажу, что вас нет.
«Вот ведь какая, – досадовал про себя участковый. – Чуть ли не каждый день ходит. Одолела совсем. Только вчера имел с ней двухчасовую беседу насчет поломки ребятами насаждений, а сегодня – снова здорово. Такая въедливая старушенция!..» Поднялся на второй этаж, в буфет, решил пока что пообедать. Доедая гуляш, взглянул в окно. Старуха сидела на скамейке посреди сквера. Сидела, выпрямившись, руки сложив на коленях. Ветер теребил какое-то допотопное украшение на шляпке. «Упрямая. Будет ждать хоть сутки. Беда с этими пенсионерами. – Участковый недовольно отвернул от окна свою румяную щеку. – Ничего не попишешь. Время зря тратить не могу. Надо идти в управление. Хотел завтра, да ладно… Сегодня и схожу». Он захватил портфель и вышел через буфет прямо во двор, где стояли милицейские машины.
Лидия Аркадьевна два раза наведывалась к дежурному, потом пообедала в «Кулинарии» за углом. Обед состоял из булочки и чашки кофе с молоком. Есть не хотелось, но раз пришел обеденный час, значит, надо обязательно подкрепиться чем-нибудь. Во всем нужен порядок.
«Обязательно надо зайти в милицию еще раз, – думала она,
допивая у стойки свой кофе, – я ведь по важному вопросу».
В отделении ей ответили, что участковый уехал в управление.
– Тогда, извините, пожалуйста, передайте товарищу Митюкову, что я обязательно зайду завтра: дело очень важное.
Она попрощалась и вышла на улицу. Уже почти стемнело. Ветер слабо шелестел сухими листьями, в синеватом свете уличных фонарей все прохожие казались на одно лицо. Какая-то кошка перебежала через дорогу. У Лидии Аркадьевны тоже был кот, большой, полосатый, да вот пропал полгода назад. Нового кота заводить она боялась. Ведь в случае скоропостижной ее смерти кот останется круглым сиротой. Подумать страшно, что станет с несчастным животным…
Вот и подъезд, знакомая лестница. Лидия Аркадьевна отперла дверь, вошла в комнату и, не раздеваясь, опустилась на стул. Ломило спину, трудно было дышать, а ноги как будто свинцом налились. Ей вдруг захотелось растянуться на полу и уснуть, непременно уснуть хотя бы на часок. Но она знала – это пройдет, надо только посидеть спокойно, глубоко вдыхая и выдыхая. Так и доктора советуют. Ну вот, уже и полегчало… Она согрела чайник, напилась чаю с вареньем, потом переоделась в теплый фланелевый халат, и уселась писать письмо. Писать письма она любила. Правда, писать-то особенно было, в общем то, некому. Единственная адресатка – старая учительница, с которой она когда-то случайно познакомилась в музее. Разговорились, Лидия Аркадьевна показала приезжей гостье все достопримечательности музея, объяснила содержание картин, потом пригласила к себе… Уже много лет длилась их дружеская переписка. Впрочем, последние полтора года писем от Надежды Ивановны почему-то не было, но она по-прежнему посылала ей в Кашин письмо за письмом. Бывает ведь с человеком всякое. Может быть, Надежде Ивановне сейчас некогда писать… Да мало ли что…
Лидия Аркадьевна подвинула поближе настольную лампу. Пошарила в сумочке, отыскивая авторучку. Не найдя, высыпала содержимое на стол. И сразу увидела среди разной мелочи – ключ, тот самый ключ от красного уголка… Оторопело уставилась она на ключ. «Ах ты, господи! Вот он, оказывается, где. А я-то… Вот ведь недаром говорится: не обвиняй других, сам грешен…»
Она положила перед собой чистый тетрадочный лист. «Мой милый друг, Надежда Ивановна! – вывела крупным, школьным почерком. – Все никак не дождусь вашего письма. Время дорого, конечно, и особенно наше, старушечье, короткое время, но все-таки нехорошо, дружок, что совсем забыли меня, одинокую старуху. Уж простите меня, пожалуйста, за такие слова. В своем письме вы спрашиваете, как я живу. Живу я хорошо. Только устаю очень. Работы много. Общественный труд поглотил меня всю, с головой, но вы даже и представить не можете, дорогая Наденька, как тяжел общественный труд… Но раз надо, значит, надо, и я стараюсь по мере сил моих»…
Тут Лидия Аркадьевна отложила перо и стала вспоминать, о чем же писала подруга в своем последнем письме. Ах да. О галошах.
«Конечно, милая Наденька, пенсия наша маленькая, и удел наш очень скромен. Но все-таки я не советую огорчаться. Всегда можно найти разумный выход. Вот вы пишете насчет обуви… Я заходила в магазин и, представьте себе, была приятно удивлена. Оказывается, существует целый отдел уцененной обуви, и теплые галоши, представьте себе, стоят всего-навсего сорок копеек!»
Она вдруг остановилась. Письмо-то писано Надеждой Ивановной полтора года тому назад. Галоши, конечно же, давно куплены, да, может быть, Наденька и забыла давно про те галоши. Зачем же о них вспоминать? Она перевернула страницу.
«Если бы вы знали, милая Наденька, как мне хочется увидеть вас, побеседовать с вами. Иной раз проснешься ночью, а вокруг – пустота. И никого-то нет, только трубы пищат водопроводные. И так иногда завывают, что даже неприятно делается. Страшно. Страшно, милая Надежда Ивановна. Посмотришь на часы – господи, еще и трех-то нет. Сколько же еще терпеть, до утра-то. Лежишь, как в гробу…»
Она приостановилась, задумалась. Начало клонить в сон. А и в самом деле, не лечь ли? Двенадцатый час, самое время…
Перед тем как лечь, вышла на лестничную площадку, чтобы вынуть газету из ящика. Так делала она каждый вечер. И каждый раз старательно осматривала ящик – нет ли там письма. Даже газету встряхивала, может, письмо застряло в сложенной газете?
Она даже вскрикнула: письмо было. И какое толстое, какое увесистое! Так и есть: из Кашина!
Лидия Аркадьевна поспешила в комнату. Ножницами аккуратно подрезала большой серый конверт. Из конверта вдруг выпали два других, поменьше… Что такое? Это ее письма. Ее письма вернулись обратно! И еще одна маленькая бумажка, на которой, напечатано всего два слова: «Адресат выбыл».
Лидия Аркадьевна заперла на ночь дверь покрепче. Впереди была еще одна бессонная ночь.
Фитк замолчал и усмехнулся. Его прическа снова изменилась – теперь это были длинные волнистые волосы, и никаких мелких косичек. Его бокал был пуст. Я допила свой шоколадный ликер. Мне было до смерти жаль старушку, аж слезы наворачивались на глаза.
– Ну чо, не устала еще от всех этих историй? – сказал Фитк и тряхнул волосами. – Погуляем среди могилок, или выпьем еще, посидим, как ты?
Я решила пройтись. А потом мы снова забрели в оградку, на сей раз с безымянным крестом. Меня заинтересовало это инкогнито. Мы, как всегда, удобно расположились, и Фитк сказал, что тут молодая девица лежит, и принялся рассказывать и показывать очередную жизнь, безнадежно ушедшую в небытие. Он начал так:
– Все было обыкновенно, слишком даже обыкновенно, и оттого казалось нереальным. Как во сне, когда снится собственная комната с зеркалом у окна, с брошенным небрежно на стул халатом, обычная обстановка, но все-таки, – может, как раз из-за этой обыденности – отлично сознаешь, что это не на самом деле, а всего лишь сон, и мысленно твердишь: «Как бы не проспать на работу… Встать в полседьмого».
За обыкновенным пыльным окном вагона мелькали однообразные столбы, темная линия леса временами обрывалась, и на какой-то миг возникали бревенчатые дома и огороды, и привязанная к изгороди тощая коза, и старуха с ведрами… Тысячу раз представляла она себе – именно так – эту свою поездку…
А потом стемнело, и в вагоне зажегся свет. Она отвернулась от окна и стала разглядывать пассажиров. И снова ей показалось, что все они – молодежь, и пожилые – как-то однотипны, со стершимися, словно вылинявшими лицами. Каждый раз, когда она смотрела на них, ее поражало однообразие этих лиц, словно на всех застыло одно и то же выражение, и она презрительно думала о них: «Из породы служащих, конторские крысы…»
Потом вспоминалась контора, ее место у окна между Тамарой Алексеевной и Татьяной Сергеевной (одна – толстая, другая – сухонькая и маленькая, обе с неопределенными, одинаковыми, пудреными лицами, в трикотажных кофтах), вспоминались однообразные, так приевшиеся за пять лет работы, разговоры по утрам: о юбках, комбинациях, компактной пудре, о том, сколько у такого-то киноартиста детей и с кем он теперь живет, об известной актрисе и ее красивом сыне, а потом и о собственных детях…
Кто-то вышел в тамбур, с силой толкнул дверь – она тихо отъехала, и в дверном стекле отразился весь вагон. Вагон в стекле наклонился влево и тоже беззвучно отъехал в сторону…
Уже давно она копила деньги. Хотела купить модное зимнее пальто. Откладывала по десятке с каждой зарплаты. А потом раздумала покупать пальто. Почувствовала, деньги ей понадобятся на что-то более важное. На что – еще не знала. За пять лет работы на книжке у нее образовалась кругленькая сумма – шестьсот рублей.
Однажды ей сказали на работе:
– Почему ты не вливаешься в наш коллектив?
– Я вливаюсь, – ответила она.
– Так вливайся быстрее…
Но она все равно оставалась вроде бы посторонним наблюдателем. Как всегда. Как везде…
После работы она покупала в ларьке пакетик сухого супа и пельмени, а потом, дома, пока варился обед – обедала она вечером – ставила на проигрыватель пластинку с «Арабесками» Шумана. Но музыку не слышала – ей казалось, что идет она босиком по душистому, теплому, сиреневому вереску куда-то вдаль, в ослепительные волны солнца, а солнце заливается в уши, в рот, дышится удивительно легко, и вот сама она становится прозрачной и невесомой, как тень от облака, она летит над душистой вересковой долиной в эти полыхающие волны солнца.
В двенадцать в их конторе обеденный перерыв, вместе со всеми поднимается она в буфет, пристраивается в хвост зигзагообразной очереди, заглядывает за прилавок, но издали ничего не может разобрать, кроме двух буфетчиц. Одну из них она знает, Альбину Да ее все, наверное, знают. Она обсчитывает так откровенно и очаровательно, что никто не возмущается. По всему коридору слышен ее низкий голос:
– А, милые девочки, подходите-подходите, сейчас вас горячим чайком угощу, лапоньки-красавицы!
Издали ее голос кажется грубым и нахальным, но стоит лишь войти в буфет и увидеть Альбину, как впечатление сразу меняется. Ей под сорок, и она обаятельна: полнеющая шатенка с матовым, как сливки, лицом, а когда очередь значительно продвинется, и вы окажетесь прямо напротив Альбины, то заметите изящный пунктир морщинок на ее лице. Голос ее теплым вином вливается в душу, ободряет, веселит, и никому не жаль лишнего двугривенного, который между делом накидывает небрежно Альбина.
– А вам что, молодые люди, – говорит Альбина лысеющим мужчинам, что стоят впереди. – Чайку хотите, кавалеры-красавчики?
Мужчины улыбаются и просят буженину, копченые спинки, кофе, апельсины, а она лихо щелкает костяшками и обсчитывает их копеек на сорок.
– Бойкая бабенка…
– Она ничего. Расторопная, хорошая… – перебрасываются репликами мужчины.
А женщины сзади шипят:
– Воровка, связываться неохота…
– Ну это вы зря, Май Аркадьна, зачем же так сразу – «воровка»…
– Она, говорят, с молодым живет…
– Да-да, и я слышала, с симпатичным…
– Ну уж это зря, это поклеп, он муж ее…
– Да-да, и я слышала, со студентиком живет…
Она смотрит на Альбину, и ей чудится: есть в этой
женщине что-то солнечное, летнее, как вересковая долина. Люди роятся возле Альбины, будто пчелы над душистым вереском.
Она берет булочку и чай. Ежедневный полдник. Медленно прихлебывает чай, отщипывает от маковой булочки крошки, в рот бросает. И глядит на Альбину. Почему нормальный белый халат сидит на ней так уютно? Оптический обман, что ли? Альбина пахнет вереском и солнцем…
И вспомнился один из праздничных вечеров на работе. Последний, на котором она была… Столики в столовой жмутся к стенам, оставляя место для танцев.
Микрофон, два парня с электрогитарами, магнитофон, путаница проводов возле двери, хаос звуков… А за столиками незнакомые девушки, несколько парней, собирается в основном молодежь. Приходят и не из их конторы – просто с улицы, прохожие.
Она заняла столик напротив буфетной стойки. Потом к ней подсел какой-то курсант из военного училища. Принес бутылку кагора, бутерброды с колбасой, и пирожные. Танцевать с ним было трудно – высокий слишком, приходилось виснуть и прижиматься. Что-то он говорил, она не слушала. Пили, потом он еще бутылку принес. А за соседним столиком сидела Лена их отдела. Она не сразу ее узнала: вместо закрученной на затылке косы у Лены теперь были длинные, до бедер, шикарные волосы, желтые, словно свежий мед. Крылом волос завешено было ее лицо, и, только когда Лена откинула их, чтобы сунуть в рот сигарету, она ее узнала. Ленина компания – три девушки и парень – то ритмично дергались под стоны джаза (и волосы Лены, прочно склеенные лаком, бились об ее тело, как желтый плащ в порывах ветра), то хохотали за своим столиком, расплывчатые и неуловимые в сигаретном дыму, словно четыре нимфы и сатир. А потом из-за буфетной стойки вышла Альбина в широких красных брюках и блузке с цыганскими рукавами.
– А ну-ка, красавчики, цыганочку! – сипло воскликнула Альбина, взмахивая рукавами, и парни с электрогитарами стали наяривать цыганочку.
Альбина, а вслед за ней и все остальные принялись изображать что-то вроде цыганочки, только на западный манер: не то шейк с дрожью, с этаким размахом, разгулом, не то что-то еще…
В ее ушах застревал, вяз, словно в зыбком песке, голос курсанта, она уже забыла его имя. Ладони курсанта, большие и теплые, сжимали ее спину чуть пониже лопаток, ритмично шевелились на ее спине – ей вдруг стало приятно и хорошо с ним. Он что-то го¬ворил, от этого запах сигарет и вина ударял ей в лицо. Особый мужской запах.
Сначала она поняла только этот запах. Потом – слова.
– Вчера штангу держу, говорю Витьке: «Накинь пару колесиков», а майор как заорет: «Отставить»… Выпустил, штанга грохнулась, чуть не по ногам…
Наверно, она слишком много выпила. Перед глазами качалось лицо Альбины и тягучая, непрерывная полоса пролитого из бочки, наверно, – меда. Нет, не меда, чьих-то волос…
Машинально она чистит копченую рыбу. На ее рюмке – жирные кружочки, отпечатки пальцев. Она и курсант теперь за столиком Лены. Роща, четыре нимфы и сатир.
Сатир:
– Можно расстегнуть у тебя две пуговки, Лена?
Нимфа:
– Расстегивай все.
Сатир:
– Какая красивая комбинация.
Нимфа:
– Немецкая, двадцать пять рэ.
Сатир (другой нимфе):
– Танюша, у тебя чулки короткие.
Другая нимфа:
– Увидишь длинные, купи, двадцать седьмой размерчик…
Третья нимфа – сатиру:
– Ах, Саша, кто же так делает, у тебя же ладонь как деревянная, ни одна жилочка не дрогнет. Вон, погляди, как Петя на тебя смотрит, ему бы на твое место…
Распаренное, сонное, с тяжелыми веками лицо курсанта. Его голос:
– А Витька зад выставил, в штангу вцепился, пыхтит…
Наверно, она слишком много выпила в тот вечер. Ее тошнило и на следующий день.
И она поняла, на что копила деньги. Чтобы вот так взять да уехать… Она бросила работу месяц назад. Плюнула на все и подала заявление об уходе. Как удивленно тогда воззрился на нее весь отдел. А в кадрах, наверно, до сих пор считают, что она с кем- нибудь не поладила и что ее выжили.
Тысячу раз – именно так – представляла себе она эту поездку. Пыльное окно вагона, а за ним од¬нообразное мельканье станций и полустанков, столбов, деревьев, бревенчатых домов и огородов, сел и городов. Названья остановок слышатся временами. Но нет среди них одной – той, что с такой зыбкой надеждой ждет она. Ждет, как убежища. Как в сказке ждут хорошего конца. И ровный голос машиниста никогда не произнесет: «Долина цветущего вереска»…
А ей каждую ночь снится контора, жидкие чернила, перья, однообразные лица, и еще – снится вечер, тот последний вечер, а по утрам она наскоро одевается и поспешно проглатывает свой завтрак. По привычке.
Вот уже месяц она куда-то едет, то на электричке, то на поезде. Сама не знает, куда. И деньги, скопленные за пять лет работы, уже кончаются…
Фитк опять замолчал и усмехнулся. Мне не терпелось узнать, что стало дальше с этой девушкой без имени, куда она в конце-концов приехала и почему умерла, но спрашивать об этом было бесполезно – Фитк никогда не продолжал. Он обычно просто усмехался и переводил разговор на другую тему. Такой уж он, Фитк. Вот и сейчас он кинул взгляд на соседнюю могилу, и сказал:
– А вон, видишь, тоже захоронение конца семидесятых, почти антиквариат. Там лежит девочка Светочка. Сейчас послушаем, о чем она болтает с мамочкой, пойдем-ка туда, к ней…
Мы как-то плавно переместились на соседнюю могилу, и пространство перед нами напряглось и застыло, словно огромный экран. И на этом экране мы увидели какую-то фантомную жизнь. Женщина с девочкой-подростком в небольшой комнате с жутко старомодной стенкой и ковром на полу, вот они идут через двор, и не одни, с ними мужчина и мальчик помладше, семейство… А вокруг какие-то невысокие дома, в основном кирпичные, восьмиэтажная Москва, трамваи, автобусы, метро, вот вокзал, вагон, а мать все наставляет и наставляет дочку:
– …Суп в синей кастрюле… хватит на два дня… потом возьмешь из холодильника на нижней полке в пакетах сухой суп любительский… Ты слушаешь меня?..
– Угу. Да, мам, конечно, – отвечает девочка.
Мамин голос, быстрый, четкий, долетал до Светы словно издали. А была мама рядом и говорила громко, как всегда. И, как всегда, слушая деловой ее голос, Света сразу погружалась в какую-то дремоту.
– …Сходишь в прачечную… взять белье… купишь котлеты и… деньги…
По тусклому мерцающему морю бегут пенные барашки. Они деловито рвутся на части, исчезают в волнах, тут же появляются другие, точно такие же…
Мимо прошел кто-то. Наверно, женщина. Духи пахнут осенними листьями.
На старой квартире, во дворе, было осенью много листьев. Их не убирали почему-то, дворников, что ли, не хватало… Двор. Коляска. Света в коляске. Лист на ее подушке – большой, плоский, похожий на странную ладонь. Лист – это первое, что она увидела в детстве. Листья – первое слово, сказанное ею мысленно. Это когда научилась связывать предметы со словами. Листья, они грустно хрустят под ногами, розовые, желтые, серые. Яркие, словно светящиеся изнутри, и тускло-ветхие, сморщенные. Юные совсем и пожилые. Кленовые, березовые, всякие. Света, в беретике и коротком пальтишке, идет по душистым лом¬ким листьям. Как хорошо вокруг! Вот бы так всю жизнь идти и идти в теплый лиственный настил. Но из окна уже летит мамин голос. Пора обедать. Голос мамин!.. Ясный, резкий луч прожектора шарит по двору. Этот голос разгоняет запах листьев, тихий и темный. «Света! Обедать!» Двор, качели…
– …Пылесось каждый день квартиру, вытирай мебель, не забывай проветривать…
– Уже оставалось полторы минуты до отхода поезда, а мама все не отпускала Свету, все наставляла ее.
– Угу. Да, мам. Конечно, – отвечала Света.
Длинная, сонная, с торчащими во все стороны короткими прядями, стояла она посередине вагона, в проходе, и мешала пассажирам.
– С дороги уйди, – толкнул ее парень с рюкзаком.
Она отошла и почему-то представила себя со стороны. Да, она всегда была такая: длинная, нескладная, с заспанным лицом. Что о ней подумал этот парень? А впрочем, не все ли равно.
– Готовься к экзаменам тщательнее… – говорит мама.
Света выходит их вагона, стоит на перроне, мама машет ей в окно.
Она всегда была такая? Нет… В детстве она была аккуратненькая, складная. И мамины знакомые говорили про нее: «Очаровательный ребенок». В детстве… Вот они с братом Гариком рисуют. Приходит мама. Смотрит на их рисунки и подрисовывает, и говорит что-то о перспективе; она все говорит и говорит, и ее назидательный высокий голос буравит настойчиво, как сверло. «Когда же она уйдет, наконец…» А мать все говорит и говорит…
Вспомнилось Свете, как она читала книгу, Белля, кажется. Подошла мама своими легкими неслышными шагами, взяла книгу, быстро заглянула на обложку. Светка вздрогнула от неожиданности. Мама, конечно, стала долго разъяснять Свете, что ей еще рано читать такие книги и что вообще западную литературу читать не следует: она развращает, а надо читать программную литературу, которую в школе проходят…
Поезд тронулся. Он шел все быстрее и быстрее. Свете показалось, что это вовсе не поезд едет, а плывет перрон вместе с ней самой, со всеми людьми и строениями на нем. Она пошатнулась и зажмурилась… А поезд увозил родителей и Гарика на дачу. Потом она шла назад по улицам июньским, душным, ехала в метро и думала: «Родители – это, что поделать, неизбежное зло. И экзамены – тоже». А первый экзамен – за все восемь лет учебы – будет послезавтра. Первый – по физике. «Ну что ж, начну готовиться к экзамену», – решила Света. Она остановилась у цветной афиши: нарисованы мужчина и женщина с револьверами. Новый французский кинофильм «Происшествие». Пойти, что ли, посмотреть? А к экзамену можно и потом подготовиться, после фильма. Можно и завтра… И она пошла в кино.
До начала еще полчаса, в холле прохладно, играет оркестр. Как интересно рассматривать все эти актерские лица на стенах! Народу мало. Лохматые парни курят возле лестницы да перебраниваются с дежурной, а та повторяет, что здесь курить нельзя. Две старушки в креслах у стены жуют мороженое. Кто-то, рядом совсем, начинает насвистывать. Краем глаза видит Света парня, тот смотрит на нее, чуть посвистывая. Она отворачивается к окну, разглядывает улицу, машины, людей. Парень тронул ее за плечо и застенчиво заявил:
– Меня зовут Толя.
Света не спеша обернулась.
– Ну и что? – не удивилась она.
Парень был повыше ее ростом, в темной тенниске и слегка расклешенных, неопределенно брезентовых брюках защитной окраски.
– А вас как? – спросил Толя и принялся зачесывать пятерней набок каштановые лохмы.
– Света, – промямлила она.
Ей понравился и Толин голос: низкий, сиплый, и его руки – крепкие, как грабли, и что он сутулится немного, и как-то непривычно говорит.
– А я, знаешь, – сразу перешел он на «ты», – в армии отслужил, да? Ну, домой ехать неохота, да? Я из-под Калуги сам-то. Ну, и остановился пока, у тетки живу, да? В Москве красота. – Он улыбнулся. – Вот работать устроился, на обувную. А говорили – не пропишут, не устроишься, будет трудно… Ништяк. Да? работаю с трех до полдвенадцатого.
– Ночи? – спросила Света.
– Да. Тетка помогла устроиться, она там работала. В Москве хорошо, – повторил он, – да?
Залился звонок, и все пошли в зал. Он был полупустой. И Толя сел рядом на свободное место. Фильм был цветной, пародия на американский боевик. Было так интересно, что Светка и забыла про соседа. Один, правда, раз вспомнила о нем, когда почувствовала его взгляд. Повернулась, но Толя тут же отвел глаза.
После кино он хотел проводить ее, но Света не позволила. И условились встретиться через неделю, после Светиных экзаменов. Тут же, у кинотеатра.
В булочной она увидела Томку, одноклассницу.
– Слушай, пошли в кафе, – сказала Томка, – у меня трешка есть. Возьмем мороженое.
– Ага. И чего-нибудь еще, – сказала Света.
И они вошли в соседнее кафе. Там было людно: уже начинался обеденный час. За минуту до них в кафе заскочили два долговязых студента. Свои тубусы с чертежами они швырнули на свободный столик и, застолбив место, метнулись к очереди у стойки самообслуживания. Тома и Света, заняв столик, тоже встали в очередь. Студенты перед ними хватко набрасывали различные блюда себе на подносы.
– Чего-то мороженого не видно, – сказала Томка.
– А вон, крем-брюле, – откликнулась раздатчица, накладывая на стойку железные вазочки с жемчужно-коричневой массой.
Девушки разочарованно переглянулись. На всех углах торговали мороженым, а здесь, как назло, нормального мороженого не было, какое-то крем-брюле. Очередь продвинулась, студент впереди быстро перечислял кассирше:
– Все в квадрате: суп, салат, люля, брюля…
– Три сорок, – объявила кассирша.
– О-ля-ля! – присвистнул студент. – Ладно, обойдемся без брюли! – он обернулся к товарищу: – Витек, суй мороженое обратно.
– Бедные студенты, – нарочито громко заметила Тома и вздохнула: – Не тянут на повышенную. Свет, угостим их мороженым, что ли?
– Ишь, какие бойкие девчушки, – студент с удивлением глянул на Томку. – От горшка два вершка, а уже кадрятся.
Томка хихикнула, великосветски подняла брови и была, видимо, польщена этим «кадрятся», которое по полному праву приняла только на свой счет.
